Усталый, расстроенный и в то же время радостный, лег я в мазанке на кровать. На улице стемнело, затихло; ни у кого нет огней. Огромное село будто вымерло. В мазанке различные запахи. Дубовые веники висят на перекладине, старая кудель в углу, свежая ржаная солома только что набита в большой мешок, на котором я лежу, разный хлам валяется на земляном полу… Не спится мне… То вспоминаю похожую на черепаху трактирную хозяйку, у которой служил, ее толстого, неуклюжего мужа с багровой шеей, то «гостей» за столами; пастушескую жизнь свою вижу, нищенство — хождение с сумой по селам и деревням… Наконец, короткую солдатчину, туманную осень, казармы, фронт, рев орудий, сокрушающие взрывы.
Рука стала еще тяжелее. Она зудит и ноет. Я прижимаю ее к груди, как ребенка. Явственно чувствую не только пальцы на ней, но даже ногти на пальцах. Мне еще в лазарете снилось, что пальцы у меня все целы, но сильно стянуты перчаткой. Снилось… да!
Слышу, как тихо скрипит дверь и, не открывая глаз, догадываюсь, что вошла мать. Она стоит долгодолго, потом подходит и покрывает меня еще чем‑то… Когда она ушла, — не слышал. Заснул…
Казалось, только что уснул, как снова открывается дверь. Вприщурку смотрю, кто вошел. Братишка. Беленький барашек! Он нагнулся, смотрит под одеяло. Видит, что я приоткрыл глаза, и жмется, ласкается, гладит мне голову. Я совсем открываю глаза, а он уже улыбается и спрашивает:
— Проснулся?
— Да, проснулся, Сема.
Я встаю, неумело одеваюсь одной рукой. Мать подходит к двери. Увидев Семку, сердито спрашивает:
— А ты что?
Братишка улыбается. Вынимает из‑за пазухи два яблока, протягивает мне.
— Где взял? — спрашиваю его.
— Дьяконова Соня дала.
— Вот это возьми себе, — возвращаю ему яблоко получше.
— Иди завтракать, — говорит мне мать. — Тут к тебе Илюха приходил. Чуть свет приперся. Не пустила.
— Надо бы разбудить.
— А чего делать?
— Молотить, — сказал я матери.
Она усмехнулась и притворно весело проговорила:
— Намолотился, сынок!
В сенях на столе мне собран завтрак.
— Урожай какой? — спросил я мать.
— Урожай? Сам шел, видел. Только ведь земли‑то… испольной одну десятину, и то кое‑как осилили. Лошадь плоха.
Лошадь, купленную без меня, я еще не видел. Вспомнился наш мерин, совершенно белый, как серебро. Оказывается, он сдох.
— Петя, я пойду на гумно. Если опять есть захочешь, там в печке… Семка, возьми кувшин, неси на ток воды.
Когда братишка уходит, она таинственно спрашивает:
— Это чего же у тебя с рукой‑то?
— Пока не совсем зажила.
— Пальцы… как?
— Пальцы… — мне не хочется говорить матери правду. Я весело добавляю: — Голова‑то цела?
— Ну, ничего, — вздыхает она, — вздумаешь, на гумно приходи.
Вынимаю из корзинки бинт, марлю. Рана еще не зажила, но уже туго обтягивается свежим покровом ткани.
«Буду носить перчатку», — решаю я.
Бинтую руку крепко, помогая себе зубами, надеваю косынку и кладу в нее руку, как в футляр. Убираю со стола, подметаю в сенях… а что дальше? Что мне делать теперь дома одному? Тоска охватывает меня. Хочется на люди. Ведь я все время был словно в огромном муравейнике. А тут так тихо и одиноко.
Сепи такие же ветхие, какие и были давно, гнилушек стало еще больше. Крыша съехала набок вместе со стропилами, а в середине опустилась. Не крыша, а соломенное огромное седло.
«Охлопочу пенсию, найму поправить крышу, — решаю я, — а кое‑что и сам сделаю. Одной рукою. Левой придерживать буду. Ничего, не робей, Петька… Пойду‑ка на ток».
Едва открыл сенную дверь, как навстречу Илюшка.
— Здорово! — кричит он. — Явился, защитник царя и отечества?
— Здравствуй! А ты, как видно, успел уже отделаться? Куда тебя ударило?
— Во, брат, чуть не в самый грех, — и он показал на пах. — А тебя?
Я ему рассказал.
— Ну, это не страшно. Ваську Зайца, слыхал? Убили.
— Хороший был парень!
— Да, брат. А Ваньку в грудь садануло. Он хотел к тебе прийти. Пепка в болоте, слышь, завяз.
— Пепка? Такой богатырь? В болоте? — вздохнул я.
— А вон и Ванька ползет. Кашляет здорово.
Илюшка, опираясь на костыль, с трудом передвигается к двери и весело кричит в улицу:
— Эй, Ванек, ходи веселей! Тут батальон инвалидов.
В ответ ему хриплый кашель. Мы идем навстречу. Молча целуемся. Он улыбается, бледный, постаревший. Тяжело дышит. Усаживаю его, предлагаю чаю. Еле переводя дух, отмахивается, все еще улыбаясь.
— Вчистую?
— Да, расквитались, — говорю.
— Теперь только жениться, — вставляет Илюха.
Ванька рассмеялся. У него хорошие ровные зубы.
— Этот черт… все жениться… метит.
— Женюсь, ей–богу, женюсь! — встрепенулся Илья и костылем пристукнул. — Я уж, братцы, приглядел. Эх, девка добро!
— Чья, скажи?
— Боюсь, перехватишь.
— Я — хороший тебе товарищ, дурак ты эдакий.
Некоторое время мы сидим молча. В сенях, на улице тихо. Лишь с гумен слышен шум. Где‑то гудит конная молотилка, — у попа на току или у Гагары. Ритмично, дробно бьют цепы, словно пулеметы за горой.
— Пенсию хлопотали? — спрашиваю я их.
— Как ее хлопотать? Вон солдаткам пособия три месяца не выдают. Староста денежки куда‑то спустил.
— Он, слышь, просчитался, — говорит Илюшка. — Кому‑то передал, кому‑то недодал. Он — неграмотный.
— Большой грамоты не надо… чтобы корову себе купить.
— Пойдемте в лес. Там повеселее, — предложил я.
Лес от нас недалеко, мелкий дубняк и осинник.
Когда‑то был крупным, сторожил его муж Агафьи, высокий старик Тимофей. Каждая тропинка, каждый куст в этом лесу мне знакомы. По старым пням восстанавливаю в памяти деревья. Семь лет тому назад лес был продан трем богатым мужикам, сведен ими и вот теперь порос молодняком.
Мы уселись в тени. Безумолку болтали о фронтах, — кто где был, о девках, о работе — кто на что годится.
Я лег вверх лицом. Сквозь листья виднелось голубое небо, а в нем, как нити, сухие неподвижные облака. Ванька все покашливает. Он ездил к фельдшеру, тот посоветовал съездить к врачу в уездный город. Но у Ванькиного отца нет лошади.
Не говоря Ваньке, решаю во что бы то ни стало свезти его в больницу. Надо заставить старосту дать хорошую лошадь, на телегу навалить побольше соломы. Еще лучше — самому мне с ним ехать. Кстати подам прошения о пенсиях, явлюсь к воинскому начальнику.
— Ребята, — говорю им, — принесите документы. Буду писать о пенсии.
— На пенсию не проживешь, — кашляет Ванька, — делать что будем?
— «Делать–делать», — сержусь я. — Экий работяга! Отдохнем, подумаем.
— Не могу… без работы. Выйдешь на ток, все работают, а ты… как дурак. И стадо пасти… Побегай за скотиной… Сразу дух вон.
— О стаде и думать нечего. Выздоровеешь, там земли нарезка будет, вот и жизнь пойдет, — утешаю я.
— Хорошо, холостые мы, — говорит Ванька, — наказнились бы жены.
— Чего казниться? — откликнулся Илюшка. — Подживет нога, на свадьбу прошу.
— Жениться недолго, а к чему? Земли нет, лошади нет, изба развалилась. Отец — старик, сам — ни к черту.
Горькие слова Ванька проговорил с трудом. Видимо, он не раз думал над этим. Сердце у меня сжалось.
— Ваня, — строго начал я, — не все у. нас пропало. Ей–богу, не все! А что руки нет или ноги, — не вернешь теперь. Вон Семен Фролов совсем остался без ног. Надо сходить навестить его, утешить.
— Утешить! — повторил Илюшка. — Ты вот и нас утешаешь.
— Я и будоражить умею, — сказал я. — Забыл, когда стражники на село мчались, а я в колокол ударил?
— Где‑то теперь Харитон? — вспомнил Ванька. — С тех пор о нем ни слуху, ни духу.
— Небось в Сибири. Дядя Федор, наш пастух, жив?
— Плох он стал, — ответил Ванька. — Его тогда здорово избили стражники. Аль опять к нему в подпаски хочешь?
— Как придется.
— Ну, тебя не заставишь. Ты официантом работал. За что тебя хозяйка выгнала?
— Ночью через окно в кинематограф удрал, а она, ведьма, думала, к девкам я. Как наши девки тут живут? — перевел я разговор.
— Настя твоя… — начал Илюха.
— Почему моя?
— Письма ей с фронта слал?
Я покраснел. Слал, да еще какие!
— Нет, и не думал.
— А кто ее черноглазым ангелом называл?
— Ужель читала вслух? — привскочил я.
— Ага! Девки так и прозвали ее «ангел черноглазый».
Мне стало смешно. Какова‑то она теперь? И хочется мне спросить, и боюсь. Может быть, уже и замуж вышла!
— Она отвечала тебе? — ехидно спросил Ванька.
— Это мое дело, — рассердился я притворно. — А твоя М. К-, которая кисет тебе вышивала, как?
— Фюить! — свистнул Ванька. — Замужем! Все равно бы я теперь не женился.
— Это ты брось. Девка была теплая, согрела бы тебя.
— Змея она подколодная, — мрачно пробурчал Ванька.
— А ты, Илюха, в самом деле вздумал жениться?
— Вскоре.
— Да–да, — спохватился я, — кто с тобой страдать будет?
. — Три на примете! — прищурился Илья. — А кто — убей, не скажу.
«Ладно, — думаю, — сейчас же узнаю».
— Эка, сколько. Запасливый хозяин! В случае чего, одну не уступишь?
— Какую?
— Сам знаешь.
— Наташку Соколову?
Ага, одна есть. Кто же вторая?
— Не–ет, — затряс я головой. — Не эту.
— Мотрю Ткачихину?
Вот и вторую знаю!
— И не ее.
— Козуля, что ль? — удивился Илюха.
— А чем Козуля плоха? — не догадываясь, что это за Козуля, спрашиваю его.
— Гордости много. Богачи. Мельница. И хоть бы у одних, а то с Дериными вместе.
Теперь и третью знаю. Эх, простота!
Но я нарочно задумался. Вижу, жалко дураку Илюхе каждую из них. Тихо вздыхая, говорю:
— Какую не возьмешь за себя, ту и уступишь мне. Илюха доволен. Он согласен, лишь бы я пошел сватать за него. Мать его отказывается, родные тоже не идут.
— А мы, как фронтовики, сразу в атаку! — говорит он.
— Что ж, пойдем в штыки, — соглашаюсь я. — Только надо обдумать, какую сватать…
— Жребий… метнуть… судьба скажет, — вдруг предлагает Ванька.
— Это правда, — подхватывает Илюшка. — Давайте сейчас!
Кто же кого из нас дурачит? Собрались калеки! Но всем весело. Рвем три кусочка бумаги, я пишу имена, Ванька скатывает шарики, кладет в фуражку.
— Илюха, вынимай.
Лицо у Илюхи стало серьезным, он даже побледнел. Неожиданно для нас оборачивается к кладбищу, торопливо крестится, вздыхает.
— Господи, благослови! — и выхватывает шарик. Я беру у него «судьбу», и медленно разворачиваю, искоса посматривая на хромого товарища.
— Ну! — не утерпел он. — Кто там?
— Она, — подмигиваю ему.
— Да говори же, черт безрукий!
— Но–но, полегче, хромой дьявол! Козуля!
— Тьфу! — выкрикнул Илюха. — Не ее хотел. Ванька упал на траву и зашелся в кашле… Илюшка вырвал у меня бумажку, прочитал и, горестно вздохнув, принялся делать из нее цыгарку.
— Эй, эй, — крикнул я, — что же ты, заживо хочешь сжечь свою Козулю?
— Вместе с мельницей, — огрызнулся Илюха. — Когда сватать пойдем? — осведомился он.
— Пенсию охлопочем, тогда и начнем.
— Верно, — согласился Ванька.
На токах работа стихла. Народ шел с гумен домен обедать. Пошли и мы.
Каши уже были дома.
Мать сообщила:
— Павлушку‑то тоже, слышь, ранило. Письмо прислал. Вот и не скучно вам будет!
— Ну, — сказал я, — собирается наша гвардия.