С непривычки к работе болит сгиб локтя, зудит чуть затянутая рана. Но я доволен: кое‑как могу помочь. Вот только поджила бы рука совсем, окрепла. На кисти цел мизинец, половина указательного, — на что‑нибудь они все‑таки оставлены при операции! Уже сейчас могу делать цыгарку.
Мастерю потихоньку колодку к граблям. Никто не видит, каких трудов мне эго стоит, как я ловчусь. Но колода отесана, буду строгать ее шершебкой. Доску приладил вместо верстака. Много надо разных поделок сделать для дома. Когда‑то я все это ловко мастерил. Многое могу делать и сейчас… Только бы не жалели меня, не смотрели, как на беспомощного.
Зашел как‑то навестить бабушку Агафью. Поведал ей, какую работу могу делать. Старуха обрадовалась.
— Ты бы письма от солдаток мужьям на войну писал, — сказала она. — Ты писучий, шибко писучиё.
— Письма писать мне — плевое дело.
— Вот и трафь по этой части. А сопьется писарь, — больно здорово пьет! — на его место ты. Такая тебе планида будет.
Случилось, что к ней пришла мать одного солдата. Разговорились. Она расспросила, как на войне, я сказал, что не так страшно, как думают. Она попросила написать письмо сыну. Письмо вышло «складное», а вечером баба принесла моей матери ведро огурцов да половину пирога. Украдкой пришла девка писать письмо парню на фронт и ничего не может сказать, что она хочет, о чем письмо. С трудом допытался от нее признания: девка любит парня крепко. Тогда такое письмо ему написал, что девка смеялась, плакала и глаза у нее загорелись.
— Зря я не училась буквам, — вздохнула девка. — Чего тебе дать за письмо?
— С девок не беру, — засмеялся я, — а будет свадьба, позови.
— Рядом с крестным отцом посажу.
Поболтали, и она охотно рассказала про девичьи секреты, кто с кем гуляет.
Оказалось, что Филя Долгий вновь посылал сватать Катьку Гагарину, но ему на это ни «да», ни «нет». Катьку, слышно, сговорено отдать за Ваньку Павлова, сына маслобойщика.
— Что бы ей за Филю не пойти? — говорю я. — Парень здоровый, а она не такая уж красавица.
— За кривого, дура, не хочет.
— Л ты бы пошла, если бы твоему милому ногу оторвало?
— Хоть без рук, без ног, все бы мой.
Я внимательно посмотрел на решительное лицо этой девки. Да, такая не бросит. Мы распрощались как друзья.
Праздник Успения. Утро солнечное и удивительно свежее. Вчера вечером лил дождь, прибил пыль, очистил воздух. Улицы оживлены. Возле церкви, училища и церковной сторожки — народ. Мать просила, чтобы я сходил в церковь. Собираюсь в мазанке: начистил ботинки ваксой, крепко накрутил обмотки, нарядился в чистую гимнастерку. Чем не парень! Причесался, посмотрелся в зеркало. Сойдет!
Колокол звонит и звонит. Я туго подпоясываюсь, охорашиваюсь.
За мазанкой знакомые голоса; идут мои товарищи. Спрятался за дверь. Смотрю сквозь щель: впереди, чуть пригнувшись, шагает Филя, как жираф. На нем — почти новая гимнастерка, брюки хорошие и обут в сапоги.
— Где солдат окопался? — кричит он хрипловатым голосом. — Гляди, братцы, какой у него блиндаж.
Сзади него — Илюшка, Ванька и еще трое. Все сни вырядились, кто как мог.
— На парад, что ль, собрались? — смеюсь я.
— Смотр в церкви будет, а девичьи глаза — хуже пулеметов.
Ванька хотел что‑то сказать, но закашлялся. Один он не в солдатском, а в своем.
— Зачем штатский? — киваю на него.
— И мы говорили, — зря. Весь вид испортит.
Илюшка смотрит на мои начищенные ботинки, ухмыляется. Одет и обут он, как и я. Ба, да откуда у него вдруг кудри взялись?
— Заходите в окоп, — приглашаю гостей.
Они входят пригнувшись. Я пододвигаю только что сделанные мною скамейку и табуретку. Они садятся, и я рад, что они сели на мои изделия.
— Папиросы есть, — вынимает Филя пачку «Кузьма Крючков». — Угощайтесь.
Беру пачку, смотрю на лихого казака и, кивая на Илюшку, говорю:
— Тут надо написать: «Илья Крючков».
Илюшка поправляет чуб, смеется.
— Чем это ты? — указываю на кудри.
— Они сами вьются.
Мы хохочем. Ванька, задыхаясь, еле выговаривает:
— Вчера… на лампе… калил… гвоздь…
— Ну, ты, дохлый. Сам… гвоздь, — притворно сердится Илюшка.
Затрезвонили. Кое‑кто снял фуражки, перекрестился по привычке.
— Русское воинство, на молитву, ша–агом арш! — скомандовал Филя.
Еще раз принялись охорашиваться. Филя вынул карманное зеркальце, посмотрелся, поправил черную повязку.
— Ничего? — уставился на меня единственным глазом.
— Хорош, Филя, ей–богу, хорош.
Пошли. Филя вышагивал впереди всех величаво, медленно. Узнал ли, что Катьку просватывают? Для нее ведь он так вырядился. Илюшка почти не хромает, а я засунул руку в карман, будто что‑то держу там.
Шли мы в ногу. Особенно четко «дали ногу», входя в ограду. Все уставились на нас, как на заморских зверей.
В церкви только что началась служба. Гуськом прошли серединой церкви. Наше появление вызвало шепот. Сколько пар глаз уставилось! Будто сквозь строй проходили.
Филя победоносно поднял голову, повернул направо и встал как раз напротив девок. Я рядом с ним. Филя волнуется, мнет фуражку. Боковые двери открыты, в церкви светло, весело. Через некоторое время Филя начинает поглядывать в сторону девок. Ему это удобно с левого глаза. И мне хочется посмотреть туда же. Я начинаю молиться, низко нагибаюсь для поклона, а сам нет–нет и взгляну. Девок много, но все больше незнакомые. Видимо, подросли новые за эти годы, и не узнаешь — чьи.
В церкви движение: это вошел помещик Климов с женой. Они пробираются вперед, к алтарю. Там, за перегородкой, около правого клироса, постоянное их место. Сзади них идут два сына в офицерских погонах: старший — подпоручик, младший — прапорщик. Обмундирование с иголочки, вычищенное, выутюженное. Климовские сынки устроились у воинского начальника в канцелярии.
Идти им мимо нас. Я с усмешкой шепчу Филе:
— Не мешало бы честь им отдать.
— Отдадим, придет время, — отвечает Филя.
Глыбой движется Климов. Не пройти ему, если Филя не посторонится. Но Филя, хотя и видит девятипудовое чудовище, а уступить и не думает. Климов задел его плечом, Филя, как бы нечаянно, дал ему сдачи. Оба офицера искоса посмотрели на нас. Ни улыбки на их лицах, ни презрения, — как деревянные.
Пользуясь суматохой, я успел приметить Настю. Она меня тоже увидела и усердно принялась креститься. Усмехнувшись, я последовал ее примеру. Так всю обедню. Едва только сзади какой‑нибудь шум, я, Филя, Илюшка смотрим в сторону девок. Один Ванька ко всему равнодушен, он даже не крестится, а все пытается сдержать кашель.
Служба идет. Мы не обращаем внимания на нее. Голоса священника и дьякона знакомы с детства. Но вот началось поминовение усопших, за ними — «убиенных воинов». Убиенные выделены особо, и священник читает торжественно.
— Об убиенном воине Александре господу богу помолимся, — нараспев тянет священник.
«Санька–кузнечонок», — догадываюсь я.
— Об убиенном воине Петре господу помолимся…
«Пепка. Погиб в Мазурских болотах. Ни в школе, ни на улице никто его не мог побороть. Теперь этот здоровяк утоп. Помолимся о Пепке».
Священник все читал и читал. В церкви уже всхлипы, вздохи. Вот пошли «убиенные» из соседних деревень. Такие же молодые, как и мы.
В наступившей потом тишине, еле–еле слышно затянул хор «Со святыми упокой», и в церкви уже не одно тронутое сердце прорвалось в плаче.
Вот о нас так же мог прочитать священник. Когда начался молебен о здравии царствующего дома, мы молча переглянулись и, не сговариваясь, четко зашагали из церкви. Впереди — Филя Долгий, за ним — я.