В Москве была зима.
Она была совсем не похожа на зиму в Сан-Франциско, где зимою только один раз на полчаса выпадает, и то случайно, снег.
Зима была белая, с трескучим морозом.
Марья Ильинична Улиткина простудилась и слегла.
Она жила теперь совсем одна, ибо Петр Иванович сидел в тюрьме за какое-то темное дело, в роде растраты, а Володя был неизвестно где. Далеко.
Денег у нее не было. Работать, больная, она не могла, и обед ей давала «из жалости» соседка.
Но соседка сама была почти нищая и потому, хотя и давала обед по доброте, но всегда при этом огрызалась.
Марья Ильинична, впрочем, и не ела почти ничего, ибо ее мучил сильный жар. В комнате было холодно, но ей все время казалось, что, напротив, слишком жарко, и когда она засыпала, ей снилось лето и что кто-то привязал ее к дереву на самом солнцепеке и не дает пить. Она будто может очень легко освободиться от веревок, стоит только ей сделать маленькое движение. Но как только она делала это движение, она просыпалась, а заснув, опять оказывалась привязанной к дереву.
Сквозь сон она слышала шопот:
— Пожалуй, умрет.
— Ну, конечно, грипп теперь, знаешь. Хуже тифу! Косит!
— Ох-ох-ох! Все люди, все человеки!
— Да ей и жить ни к чему!
Марья Ильинична не открывала глаз, ибо не хотела никого и ничего видеть. Лучше было так лежать и грезить. Уж если смерть, так скорее. И вдруг удивленный голос:
— Улиткину? Да вот она Улиткина. Батюшки! Это кто же?
Кто-то наклонился над ней.
Она открыла глаза.
Вот хороший сон: Володя. Давно не снился. Только зачем рядом с ним трубочист. И зубы у трубочиста такие белые.
— Мамочка, — произнес знакомый голос, — это ты что же?
Хороший сон.
Она уже не раскрывала глаз, чтоб не видеть трубочиста...
Потом вдруг открыла их и сразу поняла.
Володя вернулся.
— Володя!
— Я. Я... Я сейчас доктора. А он с тобой посидит.
И, показав ей на ухмыляющегося трубочиста, он выбежал из комнаты.
Доктор объявил: опасности нет. Сердце хорошее. Прописал лекарство.
Через неделю Володя уже стоял посреди двора среди почтительно слушавших его мальчишек. И рассказывал, и рассказывал.
А рядом стоял Сам, страшно черный на фоне белого снега, и умиленно поглядывал по сторонам, на дома чудесного города, где нет Бубби.
* * *
В одном из магазинов МПО в Москве особенно любят толкаться мальчишки. Им очень любопытно посмотреть на черного, совершенно черного негра, который развешивает сахар и крупу и улыбается так, что больно смотреть на его ослепительно белые зубы. Он говорит по-русски очень смешно, но уже отлично умеет читать надписи на коробках и жестянках.
— Сам, — кричат другие приказчики, — отпусти масла.
— Мясла? Кяряшё!
Недавно рассмешил всех один ребенок.
— Вон, мама, — сказал он, — какой этот гражданин черный, а его никто мыться не заставляет!
И вообще все дети уважают и любят Сама. И он тронут. В Америке белые учат своих детей презирать негров.
Недавно в магазин зашел молодой человек, должно быть, монтер, потому что из его сумки торчал электрический провод. Он пожал руку негру, и они заговорили на непонятном языке:
— Аоу-эо-ао...
Понято было из всего только одно слово сказанное негром: Вольёдя.
— Это что ж, они понегритянски, что ли, говорят? — спросил какой-то покупатель у другого приказчика.
— По-английски, — отвечал приказчик, — этот вот молодой гражданин из Америки привез черного того товарища... А теперь он, стало быть, в школе учится и вот на станции электрической работает.
И приказчик шопотом начал было рассказывать покупателю всю историю.
Но старший приказчик сказал:
— Не отвлекайтесь, товарищи, посторонними разговорами.
И покупатель, забрав покупки, ушел, еще раз поглядев на Володю.
Вид у него был веселый и очень довольный. У Сама тоже.
* * *
А Эдуард?
Когда «Кашалот» вошел в порт, капитан Брамс тотчас же заявил, что у него на судне находится Эдуард Ринган. Но когда дело дошло до самого Эдуарда, его нигде не оказалось.
Три дня капитан Брамс рвал и метал, чувствуя, как сто тысяч долларов уходят у него из-под носа, а через три дня «Кашалот» снова вышел в открытое море уже под командой выздоровевшего капитана Джека.
Капитан сидел у себя в рубке и заносил что-то в журнал, когда старый моряк Мартин шепнул ему на ухо какую-то, видимо, важную новость.
Капитан Джек так и замер.
— Ну! — сказал он. — Приведи-ка его.
В каюту робко вошел Эдуард.
— Ты что же это, а? Спрятался? А? Злодей!
И Эдуард, путаясь и заикаясь, рассказал и объяснил ему все.
Капитан слушал и моргал глазами.
Потом он встал, щелкнул Эдуарда по затылку и поднялся на палубу.
Там же он выстроил всю команду.
— Ребята, — сказал он. — Вот Эд... Он, значит, хочет быть с нами. Говорит, нет у него никого, кроме нас... Он уже, стало быть, не маленький... его дело. Но заявляю. За него обещано сто тысяч долларов. Так вот... Решайте: выдавать его и деньги поделить или не выдавать? А, ребята?
Капитан умолк, глядя на загорелые лица.
И вся команда, как один человек, гаркнула:
— Нет!
Выдать нельзя было и за миллион.
Эдуард был их товарищ.
