Бедному всякое горе — вдвое!
Молохова и доктор уехали. Домик Савиных погрузился в тишину. С полчаса еще слышался недовольный голос старика Савина, ворчавшего на жену, на судьбу, на неосторожность сына, навлекшего на себя и их такую беду, но скоро равномерный храп сменил его воркотню. Степа свернулся на своей кровати, не раздеваясь, и даже сама Марья Ильинична, измученная горем, истомленная за весь день-деньской работой, прикорнула на диване, возле сына. Не спала одна Маша. Она села к столу, на котором они обыкновенно обедали, тут же, возле брата, затемнила от него маленькую лампу и усердно принялась кончать к завтрашнему дню урок, прерванный давеча приездом больного. Она оставляла свое занятие только затем, чтобы поглядеть на него, дать ему напиться, поправить на нем одеяло. Поила она его осторожно, с ложечки: доктор приказал не поднимать ему голову. Павел лежал, как пласт, по временам забываясь; но скоро у него сделался жар и бред, не дававший им обоим покою до самого белого дня. Когда, часам к семи, он задремал, Маша вышла в их кухоньку, вздула углей, поставила самовар, умылась и, уже совсем готовая идти из дому, разбудила мать.
— Вы уж не посылайте Степу в училище, — шептала она ей, — может быть, не обойдетесь без меня, так пусть добежит до гимназии и скажет швейцару, a он меня вызовет. Может и послать его куда придется… Папа ведь на службу уйдет… Я бы не пошла, да уж очень важные у нас сегодня занятия. К полудню вернусь.
Она уже хотела идти, когда мать нагнала ее в сенцах.
— Ах, что ж это я, совсем голову потеряла?.. Ведь у меня ни гроша! Ты говорила, у тебя еще есть пять рублей?
— Есть, — затаив вздох, ответила Маша. — A разве… У него уж ничего нет?
— Не знаю, милая! Ты знаешь, каково мне у него выспрашивать, да просить… Говорил вечор, что этот месяц до жалованья страсть как трудно дотянуть будет; больше, говорит, как по рублю на день никак не могу давать… A тут вот какой грех вышел!.. Приедет доктор, что-нибудь понадобится, лекарство, али что… Не стал бы отец артачиться… Крутой он стал ныне, сердитый… Чтоб не потревожить еще Павлушу…
— Не дай Бог, маменька!.. Нет, уж вы не допускайте. Я вам сейчас отдам пять рублей. Вы их так для Паши и держите. A если что… Я после… достану… «Надо будет Надин подарок продать! — шевельнулось в уме её. — Что ж делать? И браслет продам, и без теплого останусь, лишь бы брат выздоровел».
Она достала из своей шкатулочки деньги, которые копила себе на теплый бурнус, и отдала их матери.
— Будить, что ли, отца-то? — спросила шепотом Марья Ильинична, косясь на спавшего мужа.
— Да, ведь и ему скоро в должность, — пора.
Маня разбудила отца, остановила его сердитый возглас спросонку, напомнив о болезни Паши, о позднем часе и службе; и только уверившись, что все благополучно, отец не сердит, a больной продолжает дремать спокойно, наконец вышла из дому.
Гимназия была в центре города, далеко; но Савина шла быстро и поспела вовремя, к первому звонку. В коридоре ce встретила высокая, полная дама, начальница гимназии, и очень удивилась.
— Вы пришли, Савина? — сказала она. — Как же так? A брат?.. Лучше ему?
— Он стал спокойнее после того, как его сбинтовали, благодарю вас Александра Яковлевна. Но…
Она остановилась на полуслове.
— Но — откуда я знаю? — догадалась начальница. — Мне написала Наденька Молохова.
— Написала?.. Так она не пришла?
— Нет, она нездорова, но так, пустяки!.. Идите же, идите, пора!
«Надя нездорова! Чем?.. Александра Яковлевна говорит — пустяки!.. Чтобы это значило?» — Эти мысли, заодно с беспокойством о брате, все время не давали покою Савиной. Никогда не бывала она так рассеянна в классе, как теперь.
В перемену она, узнав от швейцара, что за ней из дому не присылали, разыскала Ельникову, чтоб расспросить о Молоховой. Она боялась, не простудилась ли Надя во время своей ночной поездки в бальном платье. Ельникова успокоила ее: Надя не больна, a крепко рассердилась и огорчилась сценой, которую ей сделала мачеха. Из-за этой домашней передряги она запоздала и решилась не прийти в гимназию. «Bo-первых, — писала она Вере Алексеевне, — потому, что от бессонницы у меня красные глаза, a я совсем не желаю, чтобы в гимназии думали, что я заплакана, a во-вторых, потому, что Маша Савина наверное одна в доме не управится, так уж я лучше пойду к ним».
— Так она у нас?.. Ей опять достанется от мачехи! — воскликнула Савина.
— Да, наверное, — согласилась Ельникова. — Она только так говорит, что глаза её покраснели от бессонницы, a сама просто плакала.
— Вы думаете? — испуганно спросила Савина. — Значит, произошло что-нибудь особенно неприятное? Она, ведь, не любит плакать…
Звонок прервал их раствор, и молодые девушки разошлись по классам.
Между тем у Савиных все шли гораздо благополучнее, чем ожидала Маша и её мать, заранее тосковавшая в виду предстоявших больших расходов, которых, пожалуй, невозможно будет и сделать. От недостатка средств уже погиб её старший сын, этот бедный труженик, горько оплакиваемый ею до сих пор. Миша был бы, может быть, жив, если бы была возможность поберечь его, одеть потеплее в холодную зиму, взять хорошего доктора, когда он заболел, — и вот сгинул мальчик! При одной мысли о том, что, вероятно, и теперь доктор не захочет к ним ездить, увидав их бедность, тоскливо сжималось сердце бедной Марьи Ильиничны. Она сидела одна возле сына: муж ушел на службу, Степа вышел купить денную провизию. Савина, убрав посуду, взялась за изрезанное накануне Пашино платье, прикладывала куски к кускам, печально качая головой в напрасных соображениях над возможностью поправить беду.
Надежда Николаевна застала ее над этой работой в слезах. Бедная женщина и удивилась, и обрадовалась ей, и совсем растерялась, рассыпаясь в благодарностях.
— Доктор еще не был? — было первый вопросом Молоховой.
— Нет еще, не бывал… Да, может, он и не будет, — как бы про себя проговорила Савина, торопливо сметая пыль с дивана, со стола, очищая место нежданной гостье.
— Как можно!.. Непременно будет, Антон Петрович такой аккуратный…
— Само собой, но… Может быть, им не охота тратить время на бедных людей, ведь они… Ведь мы… Рады бы душой, да что поделаешь?..
Марья Ильинична совсем спуталась и бросилась к сыну, беспокойно застонавшему.
— Что, Павлушенька, чего хочешь?.. Нету дома Маши, она сейчас с уроков вернется… A что тебе, голубчик? Болит что?
— Пить хочу, — прошептал иссохшими губами больной, устремляя лихорадочно блестящий взгляд на молодую девушку, которая стояла неподвижно, соображая.
Пока Савина суетилась возле сына, Надя выскользнула в сени и на крыльцо. При её появлении привстал сидевший в сенях человек. Она узнала в нем фельдшера и спросила, принес ли он все нужное, — все, что приказывал ночью доктор.
— Все есть, все привес, — успокоил он ее.
— А… что это стоило? — осведомилась Надя, сама не зная почему, краснея.
— Да я так взял, на имя Антона Петровича… По ихнему, значит, приказанию отпустили.
— Хорошо… A вот вам за труды, — еще более краснея, прибавила девушка, подавая ему рубль. — Пожалуйста, смотрите за Павлушей хорошенько и все аккуратно делайте, что прикажет Антон Петрович… Вот, кажется, и он…
Надя вышла на крыльцо и увидела доктора сходящим со своих дрожек.
— A вы уж опять здесь? — изумился он, улыбаясь. — Неугомонная барышня!.. Что, крепко досталось за ночную прогулку, или скрыть удалось?
— Это не в моих привычках! — отвечала Надежда Николаевна. — Я никогда ничего не скрываю… Всего было, — прибавила она, не совсем весело улыбаясь. — Да не в том дело!.. Антон Петрович, дорогой! Послушайте: вы ведь знаете, что Савины очень, очень бедные люди?
Серенькие глазки доктора беспокойно забегали.
— Ну, так что ж?.. Я им не наследник.
— Нет, — засмеялась Надя, взяв его за обе руки, — вы не сердитесь!.. Я ведь знаю, что вы добрый… A дело в том, что, пожалуйста, делайте все, все, что нужно для Паши, не стесняясь, а… Им ничего не говорите, понимаете? Эго уж наше с вами будет дело… Хорошо?
— Хороню, хорошо, прекрасно! Только не задерживайте меня, беспокойная барышня! — отшучивался доктор.
— Нет, в самом деле! — настаивала вполголоса Надя, идя за ним в сени. — Вы его вылечите, милый, дорогой Антов Петрович?.. Да?… Для меня!
— Для вас-с? — вдруг сердито обернулся к ней доктор, остановясь и глядя на нее в упор, нахмурив брови. — Совсем не для вас, a для него и… для себя самого! Чего вы пристали?..
Если б Надя не знала его с детства, она могла бы сконфузиться, но, знакомая с его манерами, она только рассмеялась в ответ на его сердитое движение. Да доктор и сам улыбнулся, ласково взглянув из-под сдвинутых бровей, и спешно прошел в комнату. Он осмотрел Пашу, расспросил его и Марью Ильиничну, прописал лекарство, сделал на рецепте особую пометку и послал с ним вернувшегося с базара Степу, направив его в известную аптеку, где ему должны были выдать лекарство: — «пока даром, — объяснил он, — a после сочтутся через меня».
— Да ты знаешь, молодец, садись-ка ты в мои дрожки и прикажи кучеру себя свезти… Федотов, — обратился доктор к своему фельдшеру, готовившему гипс, — скажите, пожалуйста, кучеру. Так-то скорее будет!.. A мы, пока он съездит, спеленаем больного.
Павлушу обложили гипсом, лубками и сбинтовали ему плечо и спину так ловко, что он и голосу не подал. Савина и Надежда Николаевна, приготовившиеся снова слышать стоны, были очень удивлены и обрадованы тем, что дело обошлось на сей раз так счастливо.
Доктор сам дал лекарство мальчику, объяснил матери, как с ним обращаться, как его поворачивать с одного боку на другой — не иначе, как на простыне, чтоб сам он не делал ни малейшего движения, и то не часто, потому что ему всего полезнее лежать на спине.
— Я буду заезжать каждое утро, — сказал он на прощание — но если что заметите особое, если он будет жаловаться или беспокоиться, присылайте немедленно за мной.
Доктор сказал свой адрес и затем обратился к Надежде Николаевне:
— Прикажете отвезти вас домой? — спросил он. Она рассмеялась, не очень, впрочем, весело.
— Нет, уж благодарствуйте!.. Меня сегодня и то вашим помощником окрестили и в сестры милосердия советовали идти, a уж если я с вами кататься еще стану, так Софья Никандровна мне окончательно проходу не даст.
Антон Петрович покачал головой.
— Я сказала папе, что вернусь только к обеду — и так я сделаю, — добавила Надя.
— Ну, a он что, Николай-то Николаевич, не сердился?
— Когда я объяснила ему, в чем дело, разумеется, он не сердился… Но прежде ему так представили все, что он очень встревожился… Э, впрочем, все равно! — махнула она досадливо рукой. — Не привыкать мне к домашним удовольствиям, вы это знаете, Антон Петрович!
— Знаю я, знаю, что одна моя знакомая барышня — очень беспокойного характера особа: нетерпеливая, непокорная, своевольная, — шутил доктор.
— Ну, и знайте себе на здоровье, если уж вы обидчик такой несправедливый! — возразила ему Надежда Николаевна.
Доктор уехал, a Надя, уговорив Савину уйти и заняться, как всегда, своим хозяйством, села у окна — сторожить больного и поджидать возвращения подруги. Павлуша очень ослабел и все время почти дремал. Степа то уходил к матери на кухню, то принимался твердить свой урок; разговаривать с ним не приходилось, так что волей-неволей молодой девушке нечем было рассеять своих грустных размышлений. Впрочем, они были скоро прерваны появлением её горничной Марфуши с целым транспортом: она привезла железную кровать с тюфяком и постелью для Маши Савиной, и они принялись её устанавливать. На все восторженные благодарности Марьи Ильиничны Надя только повторяла:
— Какой вздор! Стоит ли говорить об этом?.. У нас в кладовой еще две таких стоят без употребления!
Это была сущая правда, но только те кровати с постелями так и продолжали стоят в кладовой генеральши Молоховой: она не позволила падчерице их тронуть, a кровать с постелью, привезенная Марфушей, Надежда Николаевна просто купила на собственные деньги… Когда Маша вернулась домой, она нашла уже все в порядке в своем углу, и даже гораздо лучше и нарядней. Благодарить словами она не умела, но горячее поклонение её подруге еще более усилилось с того времени.