Добрый друг
В течение долгой болезни и медленного выздоровления брата ей пришлось, действительно, многим быть обязанной Наде, — так многим, что и половины услуг её Савины сами не знали. В продолжение полутора месяца почти не проходило дня, чтобы молодая девушка не навещала семьи своей подруги и чтобы она не старалась делать все, что было в её возможности, для устройства и удовольствия их. Сначала мальчики и сам старик Савин дичились её немного, стеснялись её присутствием; но она всегда была так проста и ласкова в обращении, так непритязательна, что вскоре все к ней привыкли. Кроме того, что дружба её имела в материальном отношении самое благотворное влияние на жизнь семьи, — влияние, которое она умела распространить так деликатно, что оно не только не оскорбляло ничьей гордости, но в большей части случаев не замечалось Савиными, — частые посещения Молоховой хорошо отзывались на внутреннем быте семьи и в другом, нравственном отношении. Она развлекала и ободряла в больного мальчика, и забитую горестями жизни мать его; она облегчала многие заботы её и Маши, незаметно снимая с них множество домашних работ и обязанностей, — то занималась с меньшим Савиным, то отбирала у них шитье, уверяя, что дома пропадет со скуки от безделья, то, покончив свои занятия ранее подруги, приходила, садилась за её рабочий столик и переписывала за нее бумаги для старика Савина. A уж чтения её, вечерние её чтения у кровати Павлуши, вокруг которой собиралась вся семья его послушать, — сколько удовольствия они приносили! Когда был досуг, и Маша, оставляя уроки и переписку, садилась с шитьем возле матери и слушала часто давно ей знакомые вещи с таким удовольствием, как будто не имела понятия о произведениях наших славных писателей. Дело в том, что обе подруги не столько следили за бессмертными рассказами Гоголя, Пушкина, Лермонтова, сколько за тем впечатлением, которое они производили на мальчиков, не имевших о них представления, и на старших, быть может, и слышавших из них что-нибудь когда-то, но успевших утратить о них воспоминание в жизненных дрязгах и печалях. Удивительно освежающее, благотворное впечатление производили эти чтения Надежды Николаевны! Она охотно их возобновляла бы чаще, но не всегда хватало времени. Все же раза два в неделю ей удавалось соединять ими всю семью, к величайшему своему удовольствию и несказанному счастью старшей сестры. Разделяла его до известной степени и мать Савиных. Она, помимо всех других обязательств, была втайне более всего благодарна Молоховой за то спокойствие и душевный мир, которые частое присутствие девушки как бы внесло во внутренний их быт.
— Дай Бог ей здоровья, голубушке! — часто говорила она дочери. — С ней будто бы все у нас посветлело… И Пашина болезнь не в горе! Я уж об нем, об Паше-то, и говорить не хочу, a ты погляди на отца, на Михайло Маркелыча, что с ним сталось!.. Особливо, как барышня тут: — и не слыхать его голосу!.. Я прежде думала: это он сдерживается, невмоготу ему будет, что так она у нас изо дня в день, и ему себя смирять нужно, a теперь — посмотри! Уж отец и без неё куда мягче стал. Редко когда рассердится; a чтобы все срыву, да с маху, по-прежнему, — этого и ни Боже мой!.. A уж как выдастся ему часок послушать, что она читает, — он и вовсе повеселеет… Давно я его таким не видывала… Это смолоду, когда лучше жилось нам, не бывало такой нужды, хаживал он изредка в театр; таки вот, бывало, такой возвращался… Третьего дня, как начал он после этой ярмарки, — как ее? Сорочинской, что ли, — что Надежда Николаевка читала… Как начал свою Малороссию да молодые годы вспоминать, — так так-то и я-то счастливое времечко вспомнила! Дай, Господи, здоровья барышне!..
«Барышней» Савина, несмотря на неудовольствие Молоховой и на постоянные замечания дочери, продолжала упорно называть Надю. Марья Ильинична была простая, еле грамотная женщина; богатая девушка, дочь генерала, занимавшего одно из первых мест в их городе, как бы просто себя ни держала, не могла казаться ей ровней и своим человеком.
Надю радовало сознание пользы, приносимой ею, и радость, с которой все в доме Савиных встречали её приход. Но, помимо желания оказать помощь семье искренно любимой ею подруги, ей самой приятно было находиться в этом тесном домашнем кругу, где все было неказисто и бедно, но за то вполне искренно, мирно и просто. Непритязательную и прямодушную от природы девушку, одаренную горячим сердцем, готовым к искренней привязанности, очень тяготил её извращенный домашний круг. Натянутые отношения её к мачехе, да отчасти и к отцу, с которым она не могла быть вполне правдива, ради его же спокойствия, враждебные чувства старших детей, её собственные недоверчивые к ним отношения, вообще — вся фальшь их жизни претила её в высшей степени правдивой натуре и делала ее, несмотря на глубокую любовь отца и даже баловство, которым она была окружена, часто очень несчастной. К дому ее привязывали исключительно отец и двое меньших детей, в особенности беспомощная, нелюбимая матерью Серафима. У Савиных Надя положительно отдыхала от всякого стеснения; тут ей было больше по душе, чем в доме мачехи.
Время быстро летело; шесть недель промелькнули так скоро, что никто не заметил, как пришло время снять гипсовую повязку с Павлуши Савина. И сам он даже не особенно тяготился временем своей болезни, благодаря заботам Надежды Николаевны и в особенности книгам, которые она доставляла ему во множестве. В конце октября как раз был день рождения мальчика, и в то же время доктор позволил ему сидеть в кресле, хотя он был еще так слаб, что совсем еще не мог ходить. С утра погода была дурная и довольно холодная. Павлуша сидел, весь обложенный подушками, и печально смотрел в окно, размышляя о том, что вряд ли Надежда Николаевна приедет сегодня. Еще за несколько дней он просил своего товарища, пришедшего навестить его, попросить главного садовника прислать ему хороший букет. Садовник любил работящего и смышленого ученика. Он сам ждал с нетерпением возвращения Савина и не отказал ему в этом удовольствии. И вот теперь прекрасный букет стоял на столе, в ожидании желанной гостьи, a погода становилась все хуже и хуже!.. К обеду собралась вся семья. Вернулся со службы старик, не совсем в духе, тоже по поводу непогоды; прибежал Степа из училища, весь мокрый, озябший, но с широкой улыбкой на лице, в ожидании пирога; возвратилась из гимназии и Маша, сильно продрогнув под своей легкой тальмочкой. Павел увидел ее, как она осторожно пробиралась у стенки мимо окна, стараясь обойти грязь, прикрывая зонтиком не столько себя, сколько свои книги и какой-то пакет. Она улыбнулась ему, войдя в комнату, и тотчас поняла его вопросительный взгляд.
— Надежда Николаевна приедет, — сказала она, — только она просила не ждать её, потому что у неё маленькая сестра не совсем здорова.
— Значит, только вечером? — спросил Павлуша. — Только бы букет не завял!
— Не бойся, не завянет! — успокоила его сестра. — А ты посмотри, что тебе прислала наша начальница… Вот уж добрая, заботливая душа!
— Разве она знала, что сегодня Пашино рождение? — с изумлением осведомился Степа.
— Она-то не знала, да услышала, что Надя с Верой Алексеевной об этом говорят, вот она и вынесла вязаную фуфайку… Посмотри, какая теплая… Она вечно вяжет что-нибудь, и потом раздаривает… «Вашему, говорит, брату теперь надо беречься простуды, вот, передайте ему, пусть носит на здоровье».
— Дай Бог ей самой здоровья! — отозвалась Марья Ильинична, радостно рассматривая фуфайку.
Она тщательно сложила подарок Александры Яковлевны и, отойдя к дверям, таинственно поманила к себе дочь. Маша подошла в недоумении.
— В чем дело, маменька?
— A ты иди-ка сюда, иди! — говорила та, увлекая ее в тесную кухоньку. — Прочти-ка вот это!
Маша взяла из рук матери почтовый листок. Это была записка Молоховой к Марье Ильиничне, в которой та упрашивала ее принять новое платье для Паши и сказать, что это она сама ему купила на сбереженные деньги. «Прошлый раз я заметила, что мои подарки сконфузили его и были неприятны вашему мужу, — писала Надя, — поэтому я и прошу вас оказать мне эту услугу, добрая Марья Ильинична. Вы, я знаю, поймете, какого бы удовольствия меня лишили, если бы не согласились войти со мной в заговор. Я так люблю Пашу и всю вашу семью, что вы делаете мне истинное удовольствие и одолжение, когда позволяете доставлять вам, что могу. Лучшего и более для меня приятного потребления денег, которые отец дает мне на мои удовольствия, я, право, и придумать не могу»…
Маша прочла и задумалась.
— Ну, видишь?.. Что ж мне делать, как ты думаешь? — спрашивала нетерпеливо мать. — Не взять — её огорчим, да и где же нам Пашу так одеть?.. Ну, a сказать, что это я сама ему купила, так кто же мне поверит?.. И опять — боюсь, чтобы Михайло Маркелыч не осерчал; он и то уж как-то говорил: за нищих, что ли, она нас принимает?.. К чему эти подачки? Были-де и без неё живы… Ишь ты, гордость-то какая!.. A я, ей Богу, ничего такого и не вижу в том, чтобы от хорошего человека помощь принять… Какое тут унижение? Унижение, вон, красть, али выпрашивать, клянчить… A мы этого не делаем, её воля… За что же нам ее отказом обижать?..
— Так как мы с вами рассуждаем, маменька, — заговорила, словно вдруг проснувшись, Маша, — думают не все. Только те люди так понимают вещи, которые чувствуют и твердо уверены, что для них самих величайшее было бы счастье другим делать добро и свое отдавать, если бы они имели что-нибудь, если б только было из чего давать, — со вздохом прибавила она.
— A разумеется, так! Дал бы мне Господь достаток, разве пожалела бы я уделить бедному?.. С радостью!..
— Не надо никаких тайн делать, по-моему, a просто дать отцу и Паше прочесть её милое письмо. — сказала Маша. — Я уверена, что сами они поймут дело, как оно есть, поймут, что отказываться и неуместно, и грубо.
Так они и сделали, и все обошлось хорошо. Не только обрадованный прекрасным подарком мальчик, но и сам Савин был глубоко тронут вниманием и письмом Надежды Николаевны, и за обедом, кушая пирог, удавшийся на славу, несколько раз повторял: «Да, это человек, каких на белом свете мало!..»
A когда в сумерки, приехала жданная гостья, весело вошла, как ни в чем не бывало в комнату, с тортом в руках, и, как будто это был её единственный подарок, с поклоном поставила его перед Павлушей, все приветствовали eё с такой горячей благодарностью, что она должна была понять, что хитрый проект её не удался…
— Ну-с, прежде всего мы торт отведаем, — сказала она, — это моя повинная: сама ваш пирог прозевала, так уж, нечего делать, привезла другой, чтоб не остаться совсем без пирога!.. Покушаем, — он, кажется, вкусный, — a потом я вам прочту один рассказ — премилый, пресмешной!.. Я уверена, что Павлуше понравится.
— Еще бы, не понравился!.. Всем, наверное, понравится! — отозвалось единодушно все общество.
— Он так уверен, что твое чтение всегда заслуживает похвалы и восторга, что заранее тебе и букет приготовил, — сказала Маша, придвигая брату цветы.
— Совсем не потому! — сконфуженно отозвался Павел. — Что ты это, Маша… Я просто… Мне товарищ принес, ну a я… На что он мне?
— Неправда, неправда! — вмешался Степа. — Разве мы не слышали, как ты его просил нарочно для Надежды Николаевны принести? Ишь, какой — отпирается!..
Все засмеялись над сконфуженным мальчиком, кроме Нади, которая взглянула на него ласково и сказала, любуясь букетом:
— Нарочно, или нет, но я очень благодарна вам Паша, за память… Да и за эти прекрасные цветы. Я так люблю их… Павлуша знает, как доставить мне удовольствие!