В 1766 г. Радищев, в числе двенадцати молодых дворян, детей крупных сановных особ, был отправлен в Лейпцигский университет «обучаться иностранным языкам, моральной философии, римской истории, а наипаче естественному и всенародному праву». Такой наказ дала Екатерина II в инструкции отъезжающим студентам.
Расширяющаяся внешняя торговля и общий рост производительных сил страны усиливали потребность в европейски образованных людях, знающих иностранные языки, международное право, хозяйство и политику. Будущие студенты и должны были выполнять роль крупных чиновников, международных и внутренних торговых департаментов и коллегий.
Подробности жизни русских студентов за границей: занятия в университете, умственные настроения, бытовою обстановку и взаимоотношения с начальст-вом, Радищев ярко описал в своей первой литературной работе «Житие Федора Васильевича Ушакова, которой мы и воспользуемся для описания этого пери ода в жизни Радищева.
Царское правительство строго следило за политически-нравственным состоянием студентов, посланных Лейпциг. С этой целью вместе со студентами были от правлены гофмейстер Бокум и отец Павел. Первый должен был выполнять роль светского наблюдателя, второй — роль духовного. Необходимо отметить, что и светская, и духовная власть в русской студенческой колонии за границей оказалась на редкость отталкивающей, как по своим нравственным качествам, так и по методам воспитания. Эти блюстители светского и религиозного порядка напоминали в миниатюре союз русского самодержавия с православной церковью. Те же методы воспитания при помощи палок, доноса и наушничества, то же взяточничество казнокрадство, та же невежественная грубость, ограниченность и самодурство.
Бокум был грубым и невежественным человеком, тому же пьяница и вор. Скаредничество его, воровство денег, ассигнованных на воспитание студентов, экономия за счет их желудков, не знало пределов. По выражению Радищева, он «рачил исключительно о своем кармане» и очень мало беспокоился о вверенных ем студентах. Такое «усердие» Бокума создавало отвратительную бытовую обстановку, вредно отражавшуюся на здоровье и занятиях молодежи. В своем донесении о русских студентах в Лейпциге кабинет-курьер Яковлев писал: «Алексей Кутузов и Александр Радищев занимают одну комнату… в которой всегда сыро так как воздух порядочно не может проходить. Одеяло у Радищева казенное и ветхое… Комнату моют в год два раза. Чистота в оных дурно наблюдается. Во всяком кушании масло горькое, тож и мясо, старое, крепкое, да случалось и протухлое. Радищев, — продолжает Яковлев, — находился всю бытность мою в Лейпциге болен и по отъезде еще не выздоровел. И за болезнею к столу ходить не может, а отпускалось ему кушанье на квартиру. Он в рассуждении его болезни за отпуском худого кушанья прямой претерпевает голод».
Лейпцигский университет XVIII век
За малейшее ослушание и противоречие со стороны студентов, Бокум бил их фухтелем, давал пощечины. В своих воспитательных мерах он дошел до того, что «изобрел, — как пишет Яковлев, — специальную клетку с остроконечными перекладинами, в которой ни сидеть, ни стоять прямо не можно». Сюда он хотел сажать дворян, а «чтоб хитрому вымыслу сему нечего не доставало, то похвалялся его высокоблагородие клетку сию и в оной заключенного, подняв на блоке, через определенное тому время повешенною на воздухе».
Бокум представлял собой тип самодура с унтер-офицерскими замашками. Он без конца хвастался своей богатырской силой и при всяком удобном случае совершал подвиги «достойные, как говорит Радищев, помещения в «Дон Кишотовых» странствованиях»» «Так, в доказательство своей силы, он позволял колотить себя своим лакеям, утверждая при этом, что ему «не больно», выпивал за один раз несколько бутылок воды и пива и выдерживал электрический ток высокого напряжения. Все это не могло не вызывать законного смеха и недовольства со стороны студентов.
Но если Бокум досаждал студентам с материально-бытовой стороны, то иеромонах Павел проявил не меньшее усердие в качестве духовного воспитателя.
Для поддержания в студентах основ христианской веры он два раза в день — утром и вечером — служил обедни; читал скучную христианскую мораль и «толковал слово божие». «Этот учитель риторики, по выражению Радищева, прошел все высшие классы богословия и философии, знал в совершенстве все риторические правила и фигуры, но совершенно не обладал даром красноречия… добродушие, доходившее до смешного, было первое его качество, ничем другим он не отличался».
При первом же знакомстве со студентами о. Павел «почел их богоотступниками». Но «если бы можно было определить, какое каждый из нас тогда имел понятие о боге и должном ему почитании, то бы описание показалось взятым из какого-нибудь путешествия… Иной, — говорит Радищев, — почитал бога не иначе, как палача, орудием кары вооруженного, и боялся думать о нем… Другому казался он окруженный толпою младенцев, азбучный учитель, которого дразнить ни во что вменяется… иной думал, что не только Дразнить его можно, но делать все ему на смех и вопреки его велениям. Все мы однакоже, — добавляет он, — воспитаны были в греческом исповедании», и отец Павел должен был строго следить за чистотой и непорочностью верования студентов. Исправление свое он начал с того, что во время богослужения заставил их петь молитвы хором. При первом же богослужении это коллективное пение превратилось в нестройный концерт, так как каждый пел по-своему,
«Иной высоко, иной тонко, иной звонко, иной кудряво»
И «меры отца Павла, — пишет Радищев, — устроенные На приучении нас ко благоговению, превратились постепенно в шутку и посмеялище». По удачному определению Радищева, «духовник более способствовал к возродившемуся в нас в то время непочтению к духовным вещам, нежели удобен был дать наставление в священном законе».
Таким образом начальство в глазах вольнолюбивой дворянской молодежи не пользовалось, да и не могло пользоваться, авторитетом. Столкновения и препирательства между ними начались в день отъезда из Петербурга в Лейпциг и не прекращались до возвращения в Россию.
«Первый случай к несогласию нашему, — пишет Радищев, — с нашим руководителем был сам по себе мало значительный». После хорошего обеда в день отъезда Бокум угостил их весьма тощим ужином, «состоящим в хлебе с маслом и старом мясе ломтями резаном. Между тем — продолжает он — мы все были воспитаны по-русскому обряду и привычке, хотя не сладко есть, но до насыщения». Таким образом «худая по большей части пища и великая неопрятность в приготовлении оной, произвели в нас справедливое негодование». Студенты заявили протест. Бокуму не понравилась эта «вольность мыслей и твердое изречение оных», и он решил отомстить.
Бокум усиленно обкрадывал студентов, наушничал, придирался ко всякой мелочи, применял телесные наказания и давал пощечины. Студенты в свою очередь не подчинялись его распоряжениям, смеялись над ним и отцом Павлом при всяком удобном случае, жаловались в своих письмах к родителям на плохое с ними обращение и в тайне замышляли план мщения за несправедливые обиды. Так длилось около двух лет.
Высшего напряжения конфликт достиг на втором году занятий, когда потребовалось вмешательство русского посла в Дрездене князя Белосельского.
Большая часть стипендии, ассигнованной на содержание студентов, попадала в руки Бокуму и они, как мы видели из донесения кабинет-курьера Яковлева, жили впроголодь, в грязных и нетопленных комнатах. Особенно нуждались те из студентов, которые не получали из дому денег. К их числу принадлежал Радищев и Иван Насакин. Студенты, которые имели домашние деньги, вынуждены были тратить их на покупку дров, пищи, книг и проч.
Один из студентов, Насакин, находясь в большой нужде, пришел к Бокуму просить помощи, так как «не в силах, — говорит Радищев, — было ему терпеть холод ради болезненного расположения его тела». Когда он пришел к Бокуму, тот играл на бильярде и на просьбу истопить его комнату, дал ему пощёчину. Незаслуженно обиженный Насакин возвратился к остальным студентам и со слезами на глазах рассказал им о случившемся.
Дальше терпеть было нельзя. Все единогласно решили отомстить Бокуму.
«И подобно как в обществе, — говорит Радищев, — где удручение начинает превышать пределы терпения и возникает отчаяние, так и в нашем обществе начиналися сходбища, частые советывания, предприятия и все, что при заговорах бывает, взаимные вспомоществования, обещания, неумеренность в изречениях; тут отважность была восхваляемая, а робость молчала… Презрение наше к начальнику нашему, — продолжает Радищев, — перешло в негодование»… Федор Васильевич Ушаков, самый старший из студентов, смелый и решительный, предлагал Насакину вызвать Бокума на дуэль и пистолетным выстрелом смыть нанесенный позор. «В общежитии, — говорил он, — если таковой случай произойдет, то оный не иначе может быть заглажен, как кровью».
Но большинство не согласилось на эту рыцарскую месть, так как имело дело с начальником. Они решили отомстить Бокуму руководствуясь естественным правом «защищения чести». «Мы в то время, — пишет Радищев, — начали слушать преподавание права естественного и остановились на разделе: «Вознаграждения за человеческие оскорбления». И руководствуясь древним законом — «око за око — зуб за зуб», решили, что студент Насакин, получивший незаслуженную пощечину от Бокума, должен отомстить ему тем же. Сказано — сделано. Когда Насакин пришел к Бокуму, между ними произошел следующий разговор:
«Насакин. Вы меня обидели и теперь я пришел требовать от Вас удовлетворения.
Бокум: За какую обиду и какое удовлетворение?
Насакин: Вы мне дали пощечину.
Бокум: Неправда, извольте итти вон.
Насакин: А если нет, так вот она и другая.
Говоря сие ударил Насакин Бокума и повторил удар».
«Боясь последствий этого скандала, они решили, — как пишет Радищев, — тайно оставить Лейпциг, пробраться в Голландию или Англию, а оттуда сыскать случай ехать в Ост-Индию или Америку».
Но Бокум предварил этот побег. По его заявлению студенты были арестованы. «Не довольствуясь, — пишет Радищев, — тем, что мы были арестованы, Бокум испросил от совета университета, чтобы над нами произвели суд. К допросам возили нас скрытным образом и судопроизводство было похоже на то, какое бывает в инквизициях или тайной канцелярии».
После вмешательства посла кн. Белосельского, студенты были освобождены из-под стражи и конфликт кончился более или менее благополучно для обеих сторон и хотя полного мира не наступило, и не могли наступить, но физические схватки между начальством и студентами, прекратились. Бокум по-прежнему пьянствовал и рачил о своем кармане, «а мы, — пишет Радищев, — жили и не видали его месяца по два, как бы ему не подвластны».
Пребывание Радищева за границей самым непосредственным образом способствовало его знакомству с учением французской материалистической философии, под знаком которой проходила вся последующая его литературно-общественная деятельность.
Это было время, когда идеи этой философии совершали свое победное шествие в борьбе со старым феодальным порядком. Париж был центром, откуда они широким потоком разливались по всей Европе. В 1778 году Вольтер находил, что «вся Франция, и даже Европа сделалась энциклопедистами, и что от С.-Петербурга и до Кадикса, от Ледовитого океана до Венеции революция против церкви — совершившийся факт».
Идеи философского материализма, на суд которого были призваны все старые понятия, традиции и верования, с молниеносной быстротой проникали в самые отдаленные уголки Европы, несмотря на густую цепь цензурно-полицейских запрещений и поповских заклинаний. Необычайно простые и понятные по своему содержанию, стройные по изложению, смелые и революционные в своих практических выводах, эти идеи везде находили горячих сторонников и смелых пропагандистов. Либеральные профессора, пузатые лавочники, буржуазные журналисты, писатели, студенты и ремесленники — все были захвачены подкупающей простотой этих идей и всячески старались направить их острие против феодально-аристократических привилегий в защиту политических и материальных интересов буржуазии.
Не избежали этого влияния и русские студенты, проходившие курс юридических наук в Лейпцигском университете.
Кроме официальной программы университета, где читали лекции либеральные профессора (Платнер, Галлерт и друг.) — по логике, естественному, генеральному, международному и политическому праву, истории и философии, большинство студентов (главным образов Радищев и Ушаков) усердно занималось на дому, читали материалистов (Гельвеция, Мабли, Монтескье и Руссо), брало у професоров на стороне дополнительные лекции и, как пишет Радищев — «подолгу беседовали с римлянами», восхищаясь республиканскими героями Плутарха и Квинта Курция.
Федор Васильевич Ушаков вместе с Радищевым «упражнялись, — как он пишет, — денно и нощно в чтении… солнце, восходя на освещение труда земнородных, нередко заставало нас беседующими с римлянами».
Что же привлекало русских студентов в древней истории Рима? «Не льстец Августов и не лизорук меценатов (Гораций) прельщали нас, но Цицерон, гремящий против Катилины, и колкий сатирик, не щадящий Нерона». В латинском языке им нравилась «сила выражений», а в истории — борьба республиканских героев с монархическими.
Знакомству с идеями французской просветительной философии содействовали и сами преподаватели. Значительно позже Радищев с восхищением вспоминал лекции профессора Геллерта (преподавал словесные науки) который говорил, что «призвание писателя заключается в том, чтобы пером своим служить истине и добродетели».
Петербургским наказом Екатерины и официальной программой университета не были предусмотрены такие авторы, как решительный демократ аббат Мабли и материалист Гельвеций, между тем как книги их жадно читались русскими студентами и, по выражению Радищева, они «в оных мыслить научалися».
Самый близкий товарищ Радищева по университету, Федор Васильевич Ушаков, в своих письмах, «касающихся до первой книги Гельвецкого сочинения о Разуме», так отзывается об этой книге: «Вы, — говорит он, — обращаясь к какому-то неизвестному другу, вселили в меня неутомимое рвение к исследованию всех полезных истин и отвращение непреоборимое ко всем системам, имеющим основание в необузданном воображении их творцов и омерзение к путанице высокопарных и звонких слов, коими прежде отягощал я ум свой… от Вас познал я удивления достойного сочинителя, коего книгу Вы благоволили прочесть со мною. После чего я три раза читал ее со всевозможным вниманием и для того только воздерживаюсь хвалить его, 'что я уверен, что хвалить такого мужа, как Гельвеций, должен только тот, кто сам заслужил уже похвалу… скажу только то, что удивляясь его проницательности, ясности и изящности его слога, я нередко сожалел о его краткости».
С книгой Гельвеция «О Разуме» познакомил студентов какой-то проезжий русский офицер. «По его совету, — пишет Радищев, — Федор Васильевич (Ушаков) и мы за ним читали сию книгу, читали со вниманием и в оной мыслить научалися».
Знакомству Радищева с идеями просветительной философии много содействовала его дружба с Ушаковым.
Федор Васильевич Ушаков был старше всех по возрасту и выделялся среди русских студентов, находившихся в Лейпциге, незаурядными умственными способностями, трезвостью мышления и стойкостью характера. По описанию Радищева это был живой, остроумный молодой человек, с душой, «свойственной к философским размышлениям». Это он был коноводом во всех студенческих историях, происходивших между ними и начальством, Его-то главным образом и невзлюбил Бокум за «твердость мыслей и смелое изречение оных».
Наперсник вельможи Теплова, имевшего доступ ко двору, Ушаков, благодаря придворным связям и личным способностям, быстро пошел вверх по иерархической лестнице чинов. И ко времени отъезда за границу он имел чин коллежского асессора и блестящую карьеру в будущем. Но его, как видно, мало удовлетворяла перспектива придворного баловня. При одном известии о командировке в Лейпцигский университет, он, не задумавшись, сменил блестящий мундир офицера Кирасирского полка на скромную куртку студента, а бюрократические дела департамента — на увлекательные научно-философские книги. Из начальника, имеющего в своем подчинении целую канцелярию, ради университета, он пошел под начальство глупого Бокума и глупого попа о. Павла. Для того, чтобы не задумываясь пожертвовать реальными привилегиями в настоящем ради гадательного будущего, — для этого нужно было обладать решительным характером и быть глубоко неудовлетворенным (духовно) окружающей обстановкой. Ушаков был именно таким человеком.
По приезде за границу Ушаков усердно и напряженно работал над пополнением своего образования. По свидетельству Радищева он буквально пожирал «бесчисленное количество книг», «весь отдался учению, от коего единственно ожидал себе отрады». Важно заметить, что чтение Ушакова было строго обдумано. «Сие чтение, — пишет Радищев, — располагал он всегда соответственно тому, что преподаваемо нам было в классах, соображая мнение по тому или другому вопросу авторов прочитанных книг со мнениями своих учителей, он (Ушаков) старался отыскать истину в среде различья оных».
Таким образом Ушаков рано задумался над выработкой самостоятельного мировоззрения и, как видно, критически начал относиться, как к прочитанным книгам, так и прослушанным в университете лекциям.
Кроме специальных лекций Ушаков занимался математикой, естествознанием и продолжал работать над книгой Гельвеция «О Разуме». Чрезмерное напряженке окончательно подорвало здоровье Ушакова. Он умер двадцати трех лет в полном расцвете творческих сил, оставив неоконченную работу о книге Гельвеция и массу выписок из философских книг, которые свидетельствуют о больших творческих планах Федора Васильевича.
Ушаков готовился к диссертационной работе, для чего избрал «наиважнейшие предметы до человека касающиеся в гражданском его отношении». «В сочинении своем — продолжает Радищев — Федор Васильевич хотел разыскать следующие задачи:
1. На чем основано право наказания.
2. Кому оное принадлежит.
3. Смертная казнь нужна и полезна ли в государстве».
Излагая доводы Ушакова против смертной казни Радищев пишет, что Федор Васильевич хотел доказать, что «при определении наказаний иной цели иметь не можно, как исправления преступника или действия примера для воздержания от будущего преступления… смертная казнь в обществе не только не нужна но и бесполезна».
Из этих коротких выписок видно, что в вопросах наказания преступников Ушаков следует учению материалистов XVIII века, утверждавших, что «люди по своей природе не злы, не добры» и что «человеческий характер зависит от физических и гражданских условий, в которых они воспитываются», что гражданские законы должны воспитывать человека в духе добродетели, просвещать и «нагибать разум людей ко благу» а не только наказывать, что необходимо прежде чем наказывать преступника, «уничтожить, причины, по рождающие зло» и т. д.
«Опричь малого сочинения «О Разуме», ничего более не найдено в бумагах Федора Васильевича. Выписка из многих книг, — продолжает Радищев, — хотя без связи свидетельствует, что он располагал свое чтение со вниманием. Кто может определить, — спрашивает он, — что с ним потеряло общество? Определить могу я, что потерял друга».
До самой своей смерти Ушаков не бросал учения и только полное истощение сил «отвлекло его от упражнения в науке».
За день до смерти он призывает врача и просит его сказать ему откровенно, есть еще надежда на выздоровление или нет. «Не думай, — говорил Ушаков врачу, видя что тот колеблется, — не мни, что, возвещая мне смерть, встревожишь меня безнадежно или дух мой приведешь в трепет. Умереть нам должно; днем ранее или днем позже, какая соразмерность с вечностью».
«До сего, — говорит Радищев, — человеколюбивый врач колебался в мыслях своих, откроет ли ему грозную тайну, зная, что утешение страждущего есть надежда. не покидающая человека до последнего издыхания».
Но видя упорное желание больного знать истину о своей болезни, сказал ему, что через сутки он умрет.
«Услыша приговор свой из уст врача, Федор Васильевич не встревожился ни мало», он взял руку врача и сказал: «Нелицемерный твой ответ почитаю истинным знаком твоей (ко мне) дружбы. Прости в последний раз и оставь меня».
Простившись с товарищами, он позвал к себе Радищева, отдал ему свои бумаги и просил «употребить их как ему захочется». «Прости теперь последний раз; помни, что я тебя любил, помни, что нужно в жизни иметь правила, дабы быть блаженным, и что должно быть тверду в мыслях, дабы умирать бестрепетно».
Перед самой кончиной Ушаков просил товарищей дать ему яду, но те не согласились. Он умер от «антонова огня»… «Из миллионов единый исторгнутый не приметен в обращении миров», — говорит Радищев.
Эта чисто стоическая твердость духа перед лицом и смерти и последние поучения Ушакова произвели сильное впечатление на молодого Радищева. Позже он часто повторяет слова Ушакова: «Надо быть твердого убеждения в мыслях, чтобы умирать бестрепетно». Последующая жизнь показала, что из одиннадцати русских студентов, один Радищев оказался достойным и последовательным учеником Ушакова, с таким чувством и горячей любовью написавший очерк о жизни и смерти одного из лучших русских людей второй половины XVIII века.
Кончилось золотое время юношеских надежд, увлечений и розовых перспектив. Европейски образованным человеком Радищев, вместе с другими русскими студентами возвращался на родину, где и должен был приступить к практической деятельности на пользу отечества..
«На окончательном экзамене, — пишет сын Радищева Павел, — он не старался блеснуть знаниями». И только одни его учителя знали «что он знал более, чем другие». Кроме глубокого знания международного законодательства и права, которое он усердно изучал в Лейпциге, он усиленно занимался химией, биологией и особенно философией.
Владея в совершенстве пятью иностранными языками, Радищев был хорошо знаком со всей мировой литературой по философии. Все классические авторы; греческие, латинские, итальянские, немецкие, французские и английские — были ему известны, равно как и все русские. Обо всем этом свидетельствуют не только его современники, но и литературное наследство писателя.
По возвращении в Россию этот всесторонне развитой и образованный человек, полный юношеского энтузиазма, должен был исполнять должность протоколиста Сената: переписывать жалкие мысли урядников благочиния, этих — по выражению Радищева — «гонителей истины, разума и всего великого и изящного на земле».
Не о скучной работе переписчика мечтал Радищев, занимаясь в Лейпциге. Он готовил себя к большой политической деятельности и искренне желал отдать все свои силы и знания на пользу родине в духе истинной добродетели.