III

Прошелъ годъ, полный безпокойства и борьбы; клерикалы дѣлали послѣднія усилія, чтобы вернуть себѣ утраченное владычество. Никогда еще они не находились въ такомъ отчаянномъ положеніи; со всѣхъ сторонъ слышались угрозы, и имъ приходилось дать рѣшительное сраженіе, чтобы удержать за собою еще на одно столѣтіе безпредѣльную власть надъ умами толпы. Для этого имъ нужно было прежде всего удержать въ своихъ рукахъ воспитаніе и просвѣщеніе французской молодежи; невѣжество и глупость — что были тѣ средства, при помощи которыхъ они угнетали толпу, внушая ей рабскую покорность, способствуя развитію суевѣрія и воспитывая умы въ томъ направленіи, въ какомъ было желательно для ихъ цѣлей. Въ тотъ день, когда имъ будетъ запрещено содержать школы, клерикалы должны будутъ отступить по всей линіи, и ихъ торжеству наступитъ тогда конецъ. Освобожденный народъ двинется впередъ во имя другого идеала — идеала истины и справедливости; имъ будутъ руководить научныя знанія, а не та ложь, которая столь долгое время окутывала мракомъ всякій проблескъ здраваго смысла.

Пересмотръ дѣла Симона — вѣроятное торжество невиннаго страдальца — долженъ былъ нанести послѣдній ударъ клерикальной школѣ и прославить школу свѣтскую. Отецъ Крабо, желавшій спасти предсѣдателя Граньона, самъ очутился въ очень невыгодномъ положеніи, такъ что прекратилъ свои посѣщенія свѣтскихъ салоновъ и забился въ кельѣ, содрогаясъ отъ страха. Отецъ Филибенъ скрывался въ какомъ-то монастырѣ въ Римѣ; о немъ не было ни слуху, ни духу, и многіе говорили, что онъ умеръ. Братъ Фульгентій былъ удаленъ отъ завѣдыванія школой: его начальство было недовольно убылью учениковъ, почти на одну треть; его отослали въ дальнюю провинцію, гдѣ онъ опасно заболѣлъ. Что касается брата Горгія, то онъ просто-на-просто сбѣжалъ, боясь, что его арестуютъ, такъ какъ чувствовалъ, что духовныя власти готовы были предать его въ видѣ искупительной жертвы. Его бѣгство окончательно смутило защитниковъ церкви; они совершенно растерялись и по необходимости должны были собрать всѣ свои силы, чтобы еще разъ попытаться, при пересмотрѣ дѣла Симона, занять потерянную позицію и, отбросивъ всякую жалость, спасти себя отъ окончательной гибели.

Маркъ тоже готовился къ этой послѣдней битвѣ, сознавая все значеніе предстоящей борьбы; онъ очень горевалъ о томъ, что плохое здоровье Симона мѣшало его возвращенію во Францію. Почти каждыя четвергъ онъ отправлялся въ Бомонъ, иногда одинъ, иногда въ сопровожденіи Давида, чтобы навести справки. Онъ посѣщалъ Дельбо, бесѣдовалъ съ нимъ, разспрашивалъ о мельчайшихъ событіяхъ, которыя произошли въ продолженіе недѣли. Затѣмъ онъ отправлялся къ Сальвану, который держалъ его въ извѣстности относительно настроенія умовъ въ городѣ, которое постоянно колебалось и вызывало сильныя смуты. Въ одно изъ такихъ посѣщеній, проходя по бульвару Жафръ, онъ былъ сильно пораженъ совершенно неожиданной встрѣчей.

На одной изъ боковыхъ аллей, почти всегда пустынныхъ, на скамьѣ сидѣла Женевьева, подавленная, разбитая, въ холодномъ полумракѣ, который падалъ отъ сосѣдняго собора; эта аллея была до того сырая отъ близости каменной громады, что всѣ стволы деревьевъ здѣсь были покрыты мохомъ.

Въ минуту Маркъ простоялъ неподвижно, пораженный этой встрѣчей. Онъ нѣсколько разъ видѣлъ Женевьеву на улицахъ Малибуа, но видѣлъ мелькомъ, когда она шла въ церковь въ обществѣ госпожи Дюпаркъ; у нея обыкновенно былъ разсѣянный видъ, и она даже не оборачивалась въ его сторону. Но теперь они очутились другъ противъ друга, безъ свидѣтелей, и поблизости не было никого, кто бы могъ помѣшать ихъ свиданію. Женевьева увидала его и смотрѣла на него такимъ взглядомъ, въ которомъ онъ прочиталъ сильное страданіе и какъ бы просьбу о помощи. Онъ подошелъ и осмѣлился присѣсть на скамью, на другой ея конецъ, боясь, какъ бы она не разсердилась и не обратилась въ бѣгство. Оба молчали.

Былъ іюнь мѣсяцъ; солнце медленно опускалось къ горизонту, заливая листья золотистымъ отблескомъ; жаркій день смѣнялся прохладой; изрѣдка чувствовалось легкое дуновеніе вѣтра, пріятно обвѣвавшее лицо. Маркъ сидѣлъ и смотрѣлъ на Женевьеву, не говоря ни слова; онъ былъ пораженъ ея поблѣднѣвшимъ лицомъ, которое казалось еще красивѣе; ея пылкая, здоровая, страстная красота теперь точно преобразилась въ красоту духовную, какъ бываетъ съ людьми, перенесшими или тяжелую болѣзнь, или сильное горе; оно выражало острую душевную боль, безконечную тоску, и пока Маркъ смотрѣлъ на нее, двѣ крупныя слезы выкатились изъ-подъ потемнѣвшихъ вѣкъ и медленно скатились по лицу. Тогда Маркъ заговорилъ, какъ будто они разстались лишь наканунѣ, боясь ее огорчить какимъ-либо намекомъ на прошлое.

— Нашъ Климентъ здоровъ?

Она отвѣтила не сразу, боясь выдать то волненіе, которое испытывала. Ребенокъ, которому уже минуло четыре года, былъ взятъ ею отъ кормилицы, и она его держала при себѣ, несмотря на злость бабушки.

— Онъ здоровъ, — отвѣтила она наконецъ слегка дрожащимъ голосомъ, прикидываясь также, какъ и Маркъ, равнодушной къ этой случайной бесѣдѣ.

— А наша Луиза? — продолжалъ онъ. — Ты довольна ею?

— Она не всегда меня слушается и не поступаетъ во всемъ согласно съ моими желаніями… она до сихъ поръ находится подъ властью твоего ума, но она добра, прелестно работаетъ, и я довольна ею.

Они снова замолчали: имъ обоимъ стало неловко при одномъ воспоминаніи о той ссорѣ, которая разъединила ихъ, и поводомъ къ которой было нежеланіе Марка, чтобы Луиза конфирмовалась. Но со временемъ эта причина перестала существовать, потому что Луиза дѣйствовала вполнѣ самостоятельно, принявъ на себя всецѣло отвѣтственность за свои поступки; она дѣйствовала со спокойною рѣшимостью, и ея мать теперь уже бросила свою настойчивость и, говоря о дочери, безнадежно махнула рукой, показывая этимъ, что отказалась отъ всякой борьбы; она уже не разсчитывала на то, что ея тайное желаніе сбудется.

Наконецъ Маркъ рѣшился задать ей еще одинъ вопросъ:

— А ты сама, моя дорогая, — какъ ты себя чувствуешь послѣ перенесенной болѣзни?

Женевьева пожала плечами, грустно поникла головой и съ трудомъ удержала слезы, которыя снова навернулись на глазахъ.

— Ахъ, я, право, не знаю, какъ я себя чувствую. Я просто выношу жизнь, не задумываясь, пока Богъ даетъ мнѣ силы жить.

Маркъ вздрогнулъ отъ мучительной жалости къ этой несчастной женщинѣ; онъ почуялъ такое глубокое горе, что невольно воскликнулъ:

— Женевьева, дорогая Женевьева, въ чемъ твое горе, скажи мнѣ? что терзаетъ тебя? Не могу ли я помочь тебѣ, облегчить твои страданія?

Но она невольно отодвинулась отъ него, видя, что онъ приблизился къ ней настолько, что почти коснулся складокъ ея одежды.

— Нѣтъ! Нѣтъ! Между нами нѣтъ ничего общаго; ты не можешь ни въ чемъ помочь мнѣ, потому что насъ раздѣляетъ пропасть… Ахъ! еслибы я и высказала тебѣ свое горе, — къ чему? Ты бы все равно не понялъ.

Но она все-жъ-таки заговорила, коротенькими, лихорадочно взволнованными фразами, не замѣчая того, что она исповѣдывалась передъ нимъ, вся подавленная нахлынувшимъ на нее отчаяніемъ. Она разсказала ему, что, несмотря на запрещеніе бабушки, пришла сюда, въ Бомонъ, чтобы исповѣдываться у знаменитаго проповѣдника, миссіонера, отца Атаназія, рѣчи котораго приводили въ восхищеніе всѣхъ бомонскихъ дамъ. Онъ находился здѣсь только проѣздомъ и, по слухамъ, совершалъ удивительныя исцѣленія, успокаивая самыя неспокойныя души, приводя ихъ къ умиротворяющему подчиненію; достаточно было одного его слова, одной общей молитвы, чтобы ангельская улыбка озарила лицо самыхъ несчастныхъ грѣшницъ. Она только что вышла изъ собора, гдѣ молилась два часа, высказавъ ему на исповѣди все свое страстное желаніе вкусить высшаго духовнаго счастья вѣрующей, а онъ только отпустилъ ея грѣхи, сказавъ ей, что ее смущаетъ бѣсъ гордыни, приказалъ ей смирить свою душу дѣлами благотворительности, уходомъ за больными. Но, несмотря на полную готовность смириться, несмотря на самыя горячія мольбы, она не нашла успокоенія, — она вышла изъ собора съ тою же душевною смутою: она жаждала всецѣло отдаться Богу, всѣмъ своимъ существомъ, и все-таки не могла обрѣсти то душевное и тѣлесное спокойствіе, къ которому стремилась.

Маркъ постененно началъ проникать въ душевное настроеніе Женевьевы, и сердце его радостно забилось; ея неудовлетворенная печаль служила для него залогомъ будущаго съ ней примиренія. Очевидно, что ни аббатъ Кандьё, ни даже отецъ Ѳеодосій не могли удовлетворить ея жажды истинной любви. Она познала эту любовь и не могла отрѣшиться отъ нея; ей нуженъ былъ супругъ и его страстныя ласки. Блѣдное, мистическое поклоненіе божеству не могло удовлетворить ея жажды счастья; оно только раздражало ее и доводило до отчаянія. Въ ней осталось лишь упрямство рьяной католички; она посѣщала церковныя службы и налагала на себя строгія лишенія, чтобы заглушить голосъ сердца и подавить ту горечь, которая зародилась въ ея душѣ отъ постояннаго разочарованія въ своихъ иллюзіяхъ. Все указывало на совершающійся переломъ: то, что она взяла къ себѣ сына и занималась имъ, то, что присутствіе Луизы доставляло ей истинное удовольствіе, и что она подчинялась вліянію этого умнаго ребенка, который незамѣтно внушалъ ей желаніе вернуться къ семейному очагу. У Женевьевы, кромѣ того, происходили постоянныя ссоры съ госпожой Дюпаркъ, и она искренно возненавидѣла домикъ на площади Капуциновъ, такой холодный и непривѣтливый, гдѣ она изнывала отъ скуки и вѣчной вражды. Душевный кризисъ заставилъ ее обратиться наконецъ къ этому знаменитому проповѣднику, вопреки запрету бабушки; она обратилась къ нему, какъ къ послѣднему убѣжищу, надѣясь, что онъ разрѣшитъ ея сомнѣнія и вернетъ ей душевный покой, чего не могли сдѣлать ни отецъ Кандьё, ни отецъ Ѳеодосій; но и онъ ничего не могъ ей сказать, не могъ воскресить ея увядающую душу, а посовѣтовалъ слишкомъ наивныя средства, которыя не могли удовлетворить ея духовные запросы.

— Дорогая моя! — воскликнулъ Маркъ, глубоко потрясенный мученіями своей любимой Женевьевы. — Тебѣ недостаетъ семейнаго счастья; ты скучаешь о своихъ близкихъ. Вернись, вернись ко мнѣ, и ты снова будешь счастлива.

Она горделиво отшатнулась отъ него и повторила:

— Нѣтъ, нѣтъ! Никогда, никогда не вернусь я къ тебѣ. Если я страдаю, то только потому, что раздѣляла твой грѣхъ, принадлежала человѣку, глубоко развращенному. Когда я иногда жалуюсь на свою судьбу, бабушка мнѣ всегда говоритъ, что я несу наказаніе за свой грѣхъ и за твой. Я искупаю наши общія прегрѣшенія; твой ядъ невѣрія разъѣдаетъ мою душу.

— Милая моя, ты говоришь совсѣмъ неразумныя рѣчи. Тебя наконецъ сведутъ съ ума. Если я хотѣлъ внушить тебѣ новыя мысли, то лишь въ надеждѣ, что ты раздѣлишь со мною лучшее будущее; я хотѣлъ пріобщить тебя къ той благодатной жатвѣ, которая принесетъ людямъ счастье! Мы съ тобою слились воедино и я твердо убѣжденъ, что наши дѣти вернутъ тебя къ нашему семейному очагу. Тотъ ядъ, о которомъ говоритъ твоя бабушка, — это наша любовь, и она будетъ жить вѣчно, она воскреситъ твою душу и приведетъ тебя въ мои объятія.

— Никогда! Богъ покараетъ насъ и обрушитъ свой гнѣвъ и на тебя, и на меня. Ты прогналъ меня изъ дому своими нечестивыми рѣчами. Еслибы ты меня любилъ, то не помѣшалъ бы Луизѣ конфирмоваться; какъ же ты смѣешь звать меня обратно въ свой домъ, гдѣ я не могу молиться?.. никто, никто меня не любитъ! Я несчастная, покинутая всѣми, и само небо отказалось отъ меня!

Она разрыдалась. Маркъ, ошеломленный безумнымъ порывомъ столь глубокой печали, не рѣшался безпокоить ее новыми просьбами. Часъ для примиренія еще не насталъ. Они сидѣли молча; кругомъ все было тихо, лишь издали долетали крики игравшихъ на бульварѣ дѣтей.

Въ пылу разговора Маркъ приблизился къ Женевьевѣ, и они теперь сидѣли рядомъ, устремивъ взоръ на золотистые переливы заходящаго солнца; каждый думалъ свою думу. Маркъ заговорилъ первый, высказывая выводы изъ своихъ размышленій.

— Надѣюсь, моя дорогая, что ты не повѣрила ни слову изъ тѣхъ гнусныхъ сплетенъ, которыми злые люди хотѣли запятнать мое доброе имя, заподозривъ мои добрыя отношенія къ мадемуазель Мазелинъ?

— Конечно, нѣтъ! — воскликнула Женевьева съ необыкновенною живостью. — Я знаю хорошо и тебя, и ее. Не воображай, что я такъ глупа, чтобы вѣрить всякому вздору, который болтаютъ про тебя.

Слегка сконфуженная, она прибавила:

— Про меня тоже распустили слухъ, что я состою въ стадѣ поклонницъ отца Ѳеодосія. Во-первыхъ, я не допускаю, чтобы у него существовали какія-нибудь отношенія со своими исповѣдницами; онъ немного занятъ собою, но вѣра его искренна и чиста; а, во-вторыхъ, повѣрь, я бы сумѣла отстоять свою честь.

Несмотря на свое горе, Маркъ не могъ не улыбнуться ея признанію. Смущеніе Женевьевы подсказало ему, что со стороны капуцина было какое-н будь покушеніе на ея добродѣтель, что и заставило ее искать другого духовнаго руководителя и породило съ душѣ понятную горечь разочарованія.

— Я ничуть не сомнѣваюсь въ тебѣ,- отвѣтилъ Маркъ. — Я также тебя знаю и увѣренъ, что ты не способна на такой гнусный поступокъ… Отецъ Ѳеодосій не можетъ быть для меня опаснымъ соперникомъ, хотя я знаю одного мужа. который засталъ свою жену въ очень нѣжной сценѣ съ этимъ духовнымъ отцомъ.

Женевьева невольно покраснѣла, и Маркъ убѣдился, что его догадки справедливы. Отецъ Крабо отлично понималъ настроеніе молодой женщины, ея страстный темпераментъ и потому намекнулъ госпожѣ Дюпаркъ, чтобы она посовѣтовала Женевьевѣ перемѣнить духовника и обратиться къ очаровательному отцу Ѳеодосію. Онъ доказывалъ ей, что отецъ Кандьё слишкомъ снисходителенъ и не въ состояніи управлять такой строптивой исповѣдницей, какою была Женевьева; но на самомъ дѣлѣ у него были другіе разсчеты. Капуцинъ былъ красивый мужчина, производившій обаятельное впечатлѣніе на женщинъ, и отецъ Крабо надѣялся, что своимъ вліяніемъ онъ искоренитъ въ сердцѣ Женевьевы ея любовь къ мужу. Католическіе патеры отлично знаютъ, что только новая любовь можетъ убить прежнее чувство привязанности, и чтобы овладѣть всецѣло душой, надо овладѣть и тѣломъ. Но отецъ Ѳеодосій, вѣроятно, слишкомъ поспѣшно хотѣлъ покорить молодую женщину и оскорбилъ ея цѣломудріе; онъ не понималъ эту, хотя и страстную, но честную натуру. Женевьева возмутилась и отшатнулась отъ такого духовнаго руководителя; къ ней еще не вернулось умственное равновѣсіе, но она начинала понимать, сколько грязи скрывается подъ внѣшними мистическими благолѣпными обрядами, прельстившими ея душу въ дѣтствѣ.

Счастливый и успокоенный такимъ открытіемъ, Маркъ замѣтилъ не безъ ироніи:

— Такъ ты уже не состоишь духовною дочерью отца Ѳеодосія?

Она посмотрѣла на него своимъ яснымъ взоромъ и отвѣтила очень опредѣленно:

— Нѣтъ… отецъ Ѳеодосій не отвѣчаетъ моимъ требованіямъ, и я снова вернулась къ аббату Кандьё; бабушка права, обвиняя его въ недостаткѣ религіознаго пыла, но онъ такой добрый, что успокаиваетъ меня…

Женевьева задумалась. Потомъ, вполголоса, она сдѣлала еще признаніе:

— Ахъ, этотъ добрый человѣкъ и не подозрѣваетъ, что еще увеличилъ мою душевную смуту сообщеніемъ объ этомъ отвратительномъ дѣлѣ…

Она замолчала, а Маркъ, желая узнать, что сказалъ ей аббатъ, не могъ удержаться, чтобы не воскликнуть:

— О дѣлѣ Симона?.. Аббатъ Кандьё считаетъ Симона невиннымъ?

Женевьева опустила глаза и послѣ нѣкотораго колебанія проговорила почти шопотомъ:

— Да, онъ вѣритъ въ его невинность… онъ сказалъ мнѣ объ этомъ въ церкви, передъ распятіемъ нашего Господа Іисуса Христа.

— А ты, Женевьева, скажи, — ты тоже вѣришь теперь, что Симонъ невиненъ?

— Нѣтъ, я не вѣрю; я не могу этому вѣрить. Ты долженъ помнить, что я никогда не покинула бы тебя, еслибы вѣрила въ его невинность; служители Бога обвиняютъ его, и если они ошибаются, то что же станется съ религіею? Нѣтъ, нѣтъ, я не хочу сомнѣваться!

Маркъ отлично все помнилъ. Онъ видѣлъ ее передъ собою въ тотъ день, когда она принесла ему извѣстіе о пересмотрѣ дѣла и на его радостный возгласъ отвѣтила бурными упреками, говоря, что истина и справедливость являются лишь посланницами небесъ, и наконецъ покинула его домъ, гдѣ оскорблялась католическая религія. Маркъ чувствовалъ, что вѣра ея начинаетъ колебаться, и въ немъ проснулось страстное желаніе убѣдить ее; онъ зналъ, что въ тотъ день, когда его правда восторжествуетъ, она принуждена будетъ покориться и признать, что онъ все время стоялъ за истину и справедливость.

— Послушайся меня, Женевьева, добрая, хорошая Женевьева! Вѣдь ты справедливая, разумная; твой умъ, не затуманенный суевѣріями, всегда находилъ спокойное и вѣрное рѣшеніе; неужели ты все еще вѣришь грубой лжи и коварной клеветѣ?! Вникни въ дѣло, прочти документы!

— Повѣрь, мой другъ, я все знаю, все читала!

— Ты прочитала опубликованные отчеты о судебномъ процессѣ, о разборѣ дѣла кассаціоннымъ судомъ?

— Ну да, я прочитала все, что было напечатано въ «Маленькомъ Бомонцѣ». Ты вѣдь знаешь, что бабушка покупаетъ каждое утро этотъ листокъ.

Маркъ горячо выразилъ свой протестъ противъ этой негодной газеты, полной лжи и клеветы.

— Ну, въ такомъ случаѣ я могу лишь пожалѣть тебя! Въ этой гадкой, грязной газетѣ печатаютъ лишь поддѣльные документы; она отравляетъ умъ читателей всякой самой грязной клеветой; на ея столбцахъ создаются гнусныя легенды, которыми одурачиваютъ легковѣрныхъ читателей. И ты также впитываешь въ себя эту ложъ!

Женевьева въ глубинѣ души сознавала, что въ этой газетѣ часто приходилось читать такой вздоръ, которому трудно повѣрить; она невольно опустила глаза, не зная, что отвѣтить.

— Послушай, — продолжалъ Маркъ, — позволь мнѣ послать тебѣ подлинный отчетъ, со всѣми документами, и обѣщай мнѣ, что ты прочтешь все это внимательно, безъ предубѣжденія.

Но Женевьева быстро взглянула на него и отвѣтила:

— Нѣтъ, нѣтъ, не посылай мнѣ ничего, — я не хочу.

— Но почему?

— Потому что это безполезно. Мнѣ совсѣмъ не нужно читать такой отчетъ.

Маркъ взглянулъ на жену грустнымъ, убитымъ взглядомъ.

— Скажи, что ты не хочешь его прочитать.

— Господи! Ну да, если ты настаиваешь, то я готова сознаться, что не хочу читать… Къ чему? Никогда не надо опираться на одинъ разумъ.

— Ты не хочешь читать, потому что боишься, что убѣдишься въ томъ, что Симонъ невиненъ, потому что ты уже сегодня сомнѣваешься въ томъ, во что вѣрила вчера.

Женевьева съ горькой усмѣшкой махнула рукой.

— Ты носишь въ себѣ ту же увѣренность, какъ и аббатъ Кандьё, и спрашиваешь себя съ ужасомъ, возможно ли, чтобы духовный отецъ вѣрилъ въ то, что ты отрицаешь, и ради чего ты разрушила свое счастье и счастье близкихъ людей.

Женевьева ни словомъ, ни движеніемъ не отвѣтила на замѣчаніе Марка; она какъ будто не хотѣла слышать того, что онъ ей говорилъ. Взглядъ ея былъ опущенъ на землю, и, помолчавъ, она тихо промолвила:

— Не разстраивай меня напрасно. Наша жизнь порвалась, — это дѣло непоправимое, и я бы сочла себя еще болѣе преступною, еслибы вернулась къ тебѣ. Развѣ для тебя было бы облегченіемъ узнать, что я ошиблась, что мнѣ нехорошо у бабушки, среди богобоязненныхъ людей, что я тамъ страдаю? Мои страданія не искупили бы твоихъ.

Такія слова были почти признаніемъ; они выражали какъ бы сожалѣніе, что она ушла изъ дому и сомнѣвалась въ его правотѣ. Маркъ угадалъ ихъ скрытый смыслъ и воскликнулъ:

— Если ты несчастна, признайся мнѣ! Вернись, приведи съ собою дѣтей; мой домъ — вашъ домъ; онъ ждетъ, — двери его раскрыты. Вѣдь это было бы величайшее счастье!

Женевъева встала и повторила голосомъ забитой ханжи, упрямой, слѣпой ко всему:

— Я вовсе не несчастна, — я только наказана и должна искупить свою вину до конца. Если ты хоть немного меня жалѣешь, то не пытайся меня преслѣдовать; если встрѣтишь, то отверни голову, не гляди мнѣ вслѣдъ, не говори со мною: между нами все кончено, все мертво.

И она ушла; въ блѣдныхъ сумеркахъ заката, вдоль пустынной аллеи, ея тонкій, стройный, изящный силуэтъ медленно удалялся; чудные бѣлокурые волосы загорѣлись золотомъ, освѣщенные прощальнымъ лучомъ солнца. Маркъ, согласно ея желанію, остался стоять на мѣстѣ и смотрѣлъ ей вслѣдъ, надѣясь, что она обернется и кивнетъ ему въ знакъ прощанья. Но она не обернулась; она исчезла среди деревьевъ; прохладное дыханіе вечера коснулось Марка ледянымъ дуновеніемъ, и, вздрогнувъ отъ холода, онъ всталъ, собираясь уйти. Въ эту минуту онъ замѣтилъ, что къ нему подходитъ Сальванъ, улыбающійся счастливой улыбкой.

— А! Вы, какъ настоящіе влюбленные, устраиваете свиданія въ укромныхъ уголкахъ парка! Я замѣтилъ васъ и не хотѣлъ вамъ мѣшать… Такъ вотъ почему вы сегодня пробыли у меня такое короткое время!

Маркъ печально покачалъ головой и пошелъ рядомъ со своимъ старымъ другомъ.

— Нѣтъ, вы ошибаетесь, — сказалъ онъ съ горечью: — мы встрѣтились случайно, и сердце мое изболѣло отъ этого свиданія.

Маркъ подробно разсказалъ Сальвану о разговорѣ съ женою; онъ убѣдился, что примиреніе съ ней невозможно; онъ былъ глубоко опечаленъ ея враждебнымъ къ нему отношеніемъ. Сальванъ, узнавъ о разрывѣ Марка съ женою, упрекалъ себя за то, что устроилъ этотъ бракъ, сперва такой счастливый, а потомъ приведшій къ полному взаимному непониманію. Онъ упрекалъ себя въ томъ, что поступилъ весьма опрометчиво, соединивъ крайній либерализмъ съ узкимъ ханжествомъ. Онъ внимательно выслушалъ Марка, но въ концѣ концовъ замѣтилъ ему съ улыбкой:

— То, что вы мнѣ говорите, еще вовсе не такъ скверно. Вы, конечно, не могли разсчитывать, что Женевьева бросится вамъ на шею, умоляя васъ взять ее къ себѣ. Такая женщина, какъ она, слишкомъ горда, чтобы сразу признаться въ своей ошибкѣ. Мнѣ думается, что она въ настоящее время переживаетъ серьезный кризисъ, и весьма вѣроятно, выйдетъ изъ него побѣжденной. Если истина озаритъ ее, то озаритъ внезапно, какъ молнія. Въ ней слишкомъ много здраваго смысла, чтобы быть упорно-несправедливой.

Онъ продолжалъ, увлекаясь надеждой:

— Я никогда не говорилъ вамъ, мой другъ, о своихъ посѣщеніяхъ госпожи Дюпаркъ; между тѣмъ я былъ у нея нѣсколько разъ въ продолженіе этихъ лѣтъ, но такъ какъ мои усилія не привели ни къ чему, то я и не говорилъ вамъ о своихъ попыткахъ устроить примиреніе. Вскорѣ послѣ того, какъ она васъ покинула, я счелъ своею обязанностью урезонить ее, какъ старый другъ ея отца и бывшій опекунъ. Конечно, такія права на ея вниманіе открыли мнѣ доступъ въ маленькій домикъ на улицѣ Капуциновъ; но вы можете себѣ представить, какой я встрѣтилъ пріемъ со стороны этой ужасной госпожи Дюпаркъ! Она не дала мнѣ сказать двухъ словъ съ глазу на глазъ съ Женевьевой, и каждое примирительное слово вызывало съ ея стороны взрывы негодованія по вашему адресу. Тѣмъ не менѣе я сказалъ все, что долженъ былъ сказать. Несчастная Женевьева была въ такомъ состояніи, что не отдавала себѣ яснаго отчета. Страшно было убѣдиться въ томъ, какъ сильно повліяла религіозная экзальтація на этотъ женскій умъ. Казалось, что Женевьева была застрахована отъ подобнаго мрачнаго ханжества, и все же достаточно было одного сильнаго толчка, какимъ явилось дѣло Симона, чтобы сбить ее съ толку. Она не хотѣла меня слушать; она отвѣчала такой вздоръ, отъ котораго я приходилъ въ отчаяніе…. Словомъ, я потерпѣлъ полную неудачу. Меня, конечно, не вытолкали въ дверь въ буквальномъ смыслѣ этого слова, но всякій разъ, когда я приходилъ къ ней, послѣ нѣкотораго времени, я встрѣчалъ полное нежеланіе понимать то, что я говорилъ; этотъ домъ былъ охваченъ безуміемъ, и только добрая госпожа Бертеро сохранила хотя немного здраваго смысла, но за это ей приходилось дорого расплачиваться.

Маркъ слушалъ его съ мрачнымъ и убитымъ видомъ.

— Вы сами убѣдились, что все потеряно, — замѣтилъ онъ: — невозможно заставить опомниться человѣка, который такъ далеко зашелъ въ своемъ безуміи.

— Вовсе нѣтъ… Я потерпѣлъ неудачу, — это правда, и всякая новая попытка съ моей стороны не приведетъ ни къ чему. Но у васъ есть другой ходатай, самый ловкій, самый тонкій дипломатъ, самый отважный рулевой, которому, я увѣренъ, удастся привести разбитый корабль въ тихую гавань семейнаго счаствя.

Сальванъ разсмѣялся и продолжалъ веселымъ голосомъ:

— Да, да, увѣряю васъ, это удастся вашей очаровательной Луизѣ, которой я восхищаюсь; она поражаетъ меня своимъ здравымъ смысломъ и своей энергіей. Несмотря на свой юный возрастъ — это настоящая героиня. Она выказала столько твердости, столько разумнаго мужества, какого мнѣ не приходилось наблюдать ни у одной изъ ея подругъ. Съ какою деликатною скромностью уклонилась она отъ конфирмаціи, настаивая на томъ, что рѣшится на такой шагъ, только когда ей минетъ двадцать лѣтъ! Постепенно она отвоевала себѣ право поступать согласно своимъ убѣжденіямъ, и надо видѣть, съ какимъ тактомъ она мало-по-малу покорила всѣхъ обитательницъ враждебно къ ней настроеннаго домика; даже бабушка перестала ее бранить. Но восхитительнѣе всего ея нѣжная заботливость о матери, которую она осыпаетъ ласками, какъ выздоравливающую послѣ тяжелой болѣзни, стараясь возстановить ея физическія и духовныя силы и дать ей возможность снова вступить въ жизнь. Она лишь изрѣдка говоритъ ей о васъ, но пріучаетъ ее къ вашимъ мыслямъ, къ вашимъ воззрѣніямъ, напоминаетъ ей о вашей любви. Она ни на часъ не забываетъ о конечной цѣли вернуть вамъ потерянную подругу жизни, вернуть семьѣ любящую мать и жену; ея нѣжныя ручки неустанно поддерживаютъ связь съ вашимъ домомъ и стараются поправить порванныя узы. Если ваша жена вернется, то ее приведетъ къ вамъ любовь дочери, всемогущая сила привязанности и счастья всякой семьи.

Маркъ слушалъ его, и надежда понемногу возгоралась вновь въ его сердцѣ.

— Ахъ! Еслибы ваши слова оправдались! — воскликнулъ онъ. — Но моя бѣдная Женевьева еще далека отъ выздоровленія!

— Предоставьте ее попеченіямъ вашего мудраго маленькаго врача; каждый ея поцѣлуй — самое лучшее цѣлебное средство… Женевьева страдаетъ потому, что въ ней происходитъ борьба, послѣдствіе того кризиса, который чуть не похитилъ ее у васъ; душевное недомоганіе лишь медленно поддается леченію. Какъ только здоровая природа одержитъ побѣду надъ чудовищнымъ мистическимъ безуміемъ, она вмѣстѣ съ дѣтьми придетъ къ вамъ и бросится въ ваши объятія…. Не падайте духомъ, мой другъ! Прежде всего вы вернете Симона его роднымъ, истина и справедливость восторжествуютъ, и онѣ вернутъ и вамъ семейное счастье. Было бы слишкомъ несправедливо, еслибы этого не случилось!

Они обмѣнялись дружескимъ рукопожатіемъ, и Маркъ, вернувшись въ Мальбуа, нѣсколько ободренный, сразу же очутился въ самомъ разгарѣ борьбы. Въ этомъ городѣ съ особенною силою свирѣпствовала разнузданная буря клерикальныхъ интригъ, направленныхъ къ спасенію конгрегаціонныхъ школъ. Бѣгство брата Горгія произвело страшный переполохъ, и общество было охвачено такою же смутою, какъ и во времена перваго процесса Симона. Не было дома, семьи, гдѣ бы не свирѣпствовала самая ярая борьба и не происходили бы споры о вѣроятной виновности брата Горгія, фигура котораго принимала какой-то сказочный характеръ.

Братъ Горгій, обращаясь въ бѣгство, имѣлъ необыкновенное нахальство написать письмо въ газету «Маленькій Бомонецъ», въ которымъ онъ объяснялъ свой поступокъ тѣмъ, что, покинутый начальствомъ, онъ долженъ былъ скрыться, чтобы избѣжать козней своихъ враговъ; онъ собирался на свободѣ обсудить свою защиту и подготовить свое полное оправданіе. Самое существенное въ этомъ письмѣ было его объясненіе относительно прописи, которая очутилась въ комнатѣ Зефирена. Онъ писалъ, что версія о подлогѣ всегда казалась ему мало вѣроятной и была придумана клерикалами, не желавшими даже допустить возможности, чтобы эта пропись принадлежала школѣ братьевъ. По его мнѣнію, такое отрицаніе было очевидною глупостью, а также и утвержденіе о подписи Симона. Всѣ эксперты всего свѣта могли доказывать, сколько угодно, что подпись на прописи была сдѣлана рукою Симона, но онъ, Горгій, передъ лицомъ всѣхъ честныхъ людей, признаетъ, что подпись сдѣлана его рукою. Но онъ не могъ объявить объ этомъ на судѣ, потому что всѣ его товарищи и начальники принудили его умолчать объ этомъ, угрожая своимъ гнѣвомъ, если онъ ихъ не послушаетъ. Но теперь онъ открываетъ истину, тѣмъ болѣе, что уголокъ прописи, найденный у отца Филибепа, ясно обнаруживаетъ безсмысленную выдумку братьевъ. Горгій объяснялъ дѣло иначе: признавая, что подпись принадлежитъ школѣ братьевъ и что она подписана его рукою, онъ объясняетъ ея присутствіе на мѣстѣ преступленія тѣмъ, что Зефиренъ ее унесъ изъ школы, также какъ это сдѣлалъ и Викторъ Миломъ, что она лежала у него на столѣ и что убійца схватилъ ее, совершая свое гнусное злодѣйство. Сообщеніе брата Горгія сильно взволновало всѣ умы и дало пищу самымъ противорѣчивымъ толкамъ.

Двѣ недѣли спустя та же газета помѣстила другое письмо брата Горгія. Онъ сообщалъ, что нашелъ пріютъ въ Италіи, но не давалъ своего точнаго адреса; онъ готовъ былъ явиться на судъ въ Розанъ, если ему обезпечатъ личную свободу. Онъ продолжалъ относиться къ Симону, какъ къ самому гнусному еврею, объявлялъ, что у него имѣется неопровержимое доказательство его виновности, о которомъ онъ сообщитъ лишь на судѣ. Самое удивительное было то, что онъ отзывался о своихъ прежнихъ покровителяхъ, и въ особенности объ отцѣ Крабо, въ самыхъ рѣзкихъ выраженіяхъ, съ горечью бывшаго ихъ невольнаго сообщника, отъ котораго они теперь отрекались съ презрѣніемъ. Какъ глупа была сочиненная ими басня о подписи! Къ чему было прибѣгать къ такимъ средствамъ, когда можно было открыто сказать всю правду. Всѣ они были подлые глупцы, подлые потому, что покинули его и отреклись отъ него, вѣрнаго слуги Бога, самымъ гнуснымъ образомъ, послѣ того, какъ предали геройскаго подвижника отца Филибена и несчастнаго брата Фульгентія. О послѣднемъ братъ Горгій отзывался съ сострадательнымъ презрѣніемъ, какъ о человѣкѣ больномъ, разъѣдаемомъ горделивымъ самомнѣніемъ; его сослали куда-то въ глушь, какъ бы для поправленія здоровья, не прекративъ вовремя его легкомысленныхъ дѣйствій. Что касается отца Филибена, то онъ всячески его выхвалялъ, создавалъ изъ него образъ героя, послушнаго орудія въ рукахъ начальствующихъ лицъ, преданнаго чувству долга и покорности; имъ пользовались для всякихъ гнусныхъ дѣйствій, а затѣмъ бросили и зажали ему ротъ, отправивъ въ отдаленный монастырь, гдѣ онъ жилъ настоящимъ мученикомъ. Все это говорилось для того, чтобы окружить и себя извѣстнымъ ореоломъ страданія; и надо отдать справедливость брату Горгію, онъ писалъ съ истиннымъ воодушевленіемъ и съ неслыханною нахальною дерзостью. Можно было только удивляться этой смѣси истины съ ложью, энергіи и ловкаго коварства, отважной простоты и самаго адскаго лицемѣрія. Письмо брата Горгія доказывало, что въ немъ заключалась недюжинная сила, и, еслибы она не была направлена на зло, изъ него могла бы выйти замѣчательно способная личность; теперь же онъ былъ лишь ловкій и гнусный мошенникъ.

Онъ признавался въ своемъ письмѣ, что ему приходилось не разъ грѣшить, и онъ каялся въ этомъ, лицемѣрно ударяя себя въ грудь, какъ настоящій грѣшникъ. Онъ называлъ себя волкомъ, свиньей и пресмыкался во прахѣ передъ грознымъ Судьей; онъ всегда каялся въ своихъ проступкахъ и, впадая снова въ грѣхъ, добивался усиленной молитвой отпущенія своихъ проступковъ. Онъ, какъ истинный католикъ, имѣлъ мужество сознаваться въ своихъ грѣхахъ, искупать ихъ жестокимъ покаяніемъ, но почему же высшіе сановники церкви, начальники клерикальныхъ братствъ, не поступали также откровенно? Онъ называлъ ихъ трусами и лжецами, которые дрожали за свои проступки, скрывали ихъ съ подлымъ лицемѣріемъ, сваливали отвѣтственность на другихъ, боясь суда людского. Въ первомъ письмѣ братъ Горгій говорилъ лишь намеками, жалуясь на то, что его такъ грубо лишили поддержки, послѣ того, какъ онъ былъ послушнымъ орудіемъ въ рукахъ сильныхъ міра сего; онъ приравнивалъ свою судьбу къ судьбѣ отца Филибена и брата Фульгентія и жаловался на людскую злобу и несправедливость; но во второмъ письмѣ онъ уже выражался гораздо опредѣленнѣе; къ жалобамъ примѣшивались скрытыя угрозы. Онъ искупилъ свои грѣхи чистосердечнымъ покаяніемъ, какъ добрый христіанинъ, — почему же другіе не искупили точно также своихъ прегрѣшеній? Онъ былъ увѣренъ, что Небо наконецъ обрушитъ на нихъ свой гнѣвъ, что всѣ ихъ скрытыя преступленія обнаружатся, и они понесутъ достойную кару. Очевидно, онъ намекалъ на отца Крабо и на незаконное присвоеніе громаднаго состоянія графини Кедевиль, великолѣпнаго имѣнія Вальмари, въ которомъ была основана позднѣе іезуитская школа. Припоминались разныя подробности: графиня была красивая блондинка, извѣстная своимъ распутствомъ и въ шестьдесятъ лѣтъ не лишенная прелестей; она ударилась въ ханжество; къ ней поступилъ въ качествѣ наставника ея внука Гастона отецъ Филибенъ, тогда еще молодой человѣкъ; мальчику было девять лѣтъ; онъ былъ послѣдній отпрыскъ своей семьи; родители его погибли на пожарѣ; затѣмъ въ домѣ появился отецъ Крабо, только что поступившій въ монахи, послѣ того, какъ потеря любимой женщины обратила его на путь истиннаго спасенія; онъ сдѣлался исповѣдникомъ, руководителемъ, другомъ графини, — многіе говорили, что и ея любовникомъ; затѣмъ послѣдовало печальное происшествіе — ужасная смерть Гастона, утонувшаго на прогулкѣ, на глазахъ своего воспитателя; эта смерть дала графинѣ возможность завѣщать все свое достояніе отцу Крабо при помощи какого-то неизвѣстнаго банкира, преданнаго клерикаламъ; ему было предоставлено право превратить замокъ и прилегающій къ нему паркъ во второклассную конгрегаціонную школу. Припоминалось, что у Гастона былъ товарищъ, сынъ браконьера, котораго графиня назначила лѣснымъ сторожемъ; мальчика звали Жоржъ Плюме; ему сильно покровительствовали іезуяты, и онъ затѣмъ превратился въ брата Горгія. Поэтому злобныя обвиненія этого лица воскресили въ памяти всѣ упомянутыя событія; вновь зародилось подозрѣніе, не было ли предумышленнаго убійства въ несчастной случайности, благодаря которой погибъ внукъ графини, Гастонъ. Не этимъ ли обстоятельствомъ объяснялось покровительство, оказанное сыну браконьера, свидѣтелю смерти мальчика? Конечно, они хотѣли прежде всего послужить на пользу церкви; они долго старались спасти монаха, вырвать его изъ рукъ правосудія, и если они теперь предали его, то потому, что дальнѣйшее укрывательство стало невозможнымъ. Впрочемъ, очень возможно, что братъ Горгій хотѣлъ ихъ лишь напугать; а что онъ ихъ напугалъ, это не подлежало сомнѣнію: они были въ ужасѣ отъ неожиданно появившагося кающагося грѣшника, который, повѣствуя о своихъ грѣхахъ, могъ открыть и чужія преступленія. Несмотря на то, что его оставляли въ кажущемся пренебреженіи, могущественная протекція все же оберегала его; можно было, безъ сомнѣнія, найти доказательства тому, что Горгію посылались и деньги, и горячія увѣщанія, послѣ чего онъ вдругъ умолкалъ и цѣлыми недѣлями не напоминалъ о своемъ существованіи.

Признанія брата Горгія произвели необыкновенный переполохъ среди клерикаловъ! Они считали подобныя разоблаченія за поруганіе церкви и боялись, что они дадутъ новое орудіе въ руки невѣрующихъ. Многіе изъ приверженцевъ Горгія, однако, защищали его, восхваляли за истинный католицизмъ; они охотно вѣрили его толкованію, что пропись была взята Зефиреномъ, находилась у него на столѣ, и Симонъ схватилъ ее, чтобы зажать ротъ своей жертвѣ. Такое объясненіе оправдывало и отца Филибена, оторвавшаго уголокъ съ предательскою подписью одного изъ братьевъ, изъ слѣпой преданности интересамъ церкви.

Приверженцы отца Крабо и другихъ представителей клерикализма упорствовали въ своихъ прежнихъ убѣжденіяхъ, что Симонъ укралъ пропись и, сдѣлавъ подложную подпись, наложилъ поддѣльный штемпель. Такая версія постоянно развивалась на страницахъ «Маленькаго Бомонца» и еще болѣе усложняла запутанное дѣло. Каждое утро на столбцахъ газеты упоминалось о томъ, что существуютъ неопровержимыя доказательства относительно поддѣльнаго штемпеля, и что окружный судъ въ Розанѣ не можетъ не осудить вторично Симона, въ виду такихъ серьезныхъ уликъ. Такой слухъ поддерживалъ среди сторонниковъ клерикальной партіи увѣренность въ торжествѣ конгрегаціонной школы и въ полномъ посрамленіи враговъ несчастнаго брата Горгія. Школа братьевъ теперь серьезно нуждалась въ поддержкѣ, потому что она постепенно теряла своихъ учениковъ; недавно ее покинули еще два воспитанника, благодаря тѣмъ подозрѣніямъ и неяснымъ догадкамъ, которыя подрывали ея достоинство. Одно лишь обвиненіе Симона и возвратъ его на каторгу могли поднять престижъ клерикаловъ, покрывъ вторично позоромъ свѣтскую школу. Братья рѣшили пока держаться въ сторонѣ, выжидая удобный моментъ для рѣшительнаго натиска, а отецъ Ѳеодосій попрежнему царилъ надъ своими преданными духовными чадами и предлагалъ имъ дѣлать пожертвованія св. Антонію Падуанскому, чтобы подкупить его на поддержку школы братьевъ.

Серьезнымъ инцидентомъ явился протестъ аббата Кандьё, возмущеннаго происками клерикаловъ, который онъ высказалъ въ проповѣди, открыто, съ каѳедры. Его всегда считали за скрытаго симониста и говорили, что въ такихъ взглядахъ его поддерживаетъ самъ епископъ Берзеро, точно также, какъ братьевъ поддерживалъ отецъ Крабо. Такой расколъ между служителями церкви и іезуитами долженъ былъ привести наконецъ къ серьезному столкновенію; священникъ не хотѣлъ быть уничтоженнымъ происками монаха, отвлекавшаго отъ приходской церкви вѣрующихъ и доходы; въ данномъ случаѣ правда была на сторонѣ священника, исповѣдывавшаго болѣе широкіе и правильные взгляды на религію Христа. Было время, когда самъ епископъ долженъ былъ подчиниться общественному мнѣнію и склонить къ тому и аббата Кандьё, изъ страха лишиться управленія епархіею; аббатъ принужденъ былъ присутствовать на торжествѣ, устроенномъ іезуитами въ часовнѣ Капуциновъ. Аббатъ Кандьё всегда старался держаться въ сторонѣ, исполняя требы, вѣнчая и провожая на мѣсто вѣчнаго успокоенія своихъ прихожанъ; онъ старался быть добросовѣстнымъ служителемъ церкви и глубоко затаилъ въ душѣ ту горечь, которую возбуждали въ немъ происки іезуитовъ. Но постепенный ходъ событій, исчезновеніе брата Фульгентія, увѣренія отца Филибена въ поддѣлкѣ подписи, наконецъ добровольное бѣгство и разоблаченія брата Горгія — все это вновь возродило въ душѣ аббата Кандьё увѣренность въ невинности Симона. Онъ еще могъ бы воздержаться отъ публичнаго выраженія своихъ мнѣній и повинуясъ строгой дисциплинѣ, еслибы аббатъ Жонвиля, отецъ Коньясъ, не напалъ на него, обвинивъ его въ одной изъ своихъ проповѣдей, въ довольно ясно выраженныхъ намекахъ, будто онъ продалъ себя евреямъ, измѣнивъ Богу и своему отечеству. Такое оскорбленіе вызвало въ немъ подъемъ истиннаго христіанскаго негодованія, — онъ не могъ дольше сдерживать свой гнѣвъ противъ алчныхъ торгашей, подобныхъ тѣмъ, которыхъ Христосъ когда-то выгналъ изъ храма. Въ слѣдующее же воскресенье онъ высказалъ съ каѳедры свое порицаніе тѣмъ злонамѣреннымъ людямъ, которые дѣйствовали во вредъ церкви, благодаря своему сообщничеству съ людьми, завѣдомо преступными. Слова его вызвали настоящій скандалъ среди клерикальной партіи, уже и безъ того взволнованной сомнѣніями объ исходѣ вторичнаго процесса Симона. Ихъ пугало еще то, что аббатъ Кандьё имѣлъ вѣрнаго союзника въ епископѣ Бержеро, который рѣшилъ на этотъ разъ не поддаваться никакимъ проискамъ со стороны секты жалкихъ фанатиковъ, осквернявшихъ религію.

Среди такого взволнованнаго состоянія умовъ начались первыя засѣданія суда въ Розанѣ по пересмотру дѣла Симона. Его наконецъ перевезли во Францію, хотя состояніе его здоровья продолжало внушать опасеніе; онъ еще не вполнѣ излечился отъ той злокачественной лихорадки, которая замедлила его отъѣздъ. Даже во время пути боялись за его жизнь, боялись, что силы ему измѣнятъ. При высадкѣ Симона во Франціи были приняты всѣ мѣры къ тому, чтобы сдѣлать это тайно, въ предупрежденіе насилій или оскорбленій со стороны толпы; въ Розанъ его перевезли ночью, окольными путями, никому неизвѣстными. Помѣстили Симона въ тюрьму поблизости окружнаго суда, такъ что ему приходилось только переходить черезъ улицу, чтобы предстать передъ судьями; его всячески охраняли и берегли, какъ самую драгоцѣнную личность, точно отъ него зависѣло благополучіе всей Франціи. Жена Симона, Рахиль, первая свидѣлась съ нимъ послѣ столь долгой, мучительной разлуки. Дѣти не присутствовали при свиданіи: они оставались въ Мальбуа у Лемановъ. Что испытали супруги, обнявшись послѣ всѣхъ пережитыхъ страданій! Рахиль вышла изъ тюрьмы вся въ слезахъ; она нашла мужа страшно измѣнившимся, худымъ, слабымъ, съ побѣлѣвшими волосами. Симонъ ничего не зналъ о событіяхъ, происходившихъ во Франціи въ то время, какъ онъ отбывалъ каторгу; его извѣстили о пересмотрѣ дѣла короткимъ сообщеніемъ кассаціоннаго суда, безъ всякихъ подробностей. Такое рѣшеніе не удивило его, потому что въ немъ жила увѣренность, что такъ и должно было случиться; онъ не падалъ духомъ, онъ твердо вѣрилъ, что справедливость должна восторжествовать, и эта вѣра помогала ему переносить всѣ мученія и бороться съ приступами опасной болѣзни. Онъ хотѣлъ жить, чтобы свидѣться со своими и вернуть дѣтямъ незапятнанное имя. Настроеніе его было все время очень мучительное: его преслѣдовала одна мысль — разъяснить ужасное злодѣйство, за которое осудили невиннаго. Кто же былъ настоящій виновникъ? Какъ только Симона привезли въ тюрьму, къ нему явились Давидъ и Дельбо и сообщили ему о той ужасной борьбѣ, которая разгорѣлась послѣ его осужденія между двумя враждебными лагерями. Тогда Симонъ точно забылъ всѣ свои мученія; они показались ему не стоящими вниманія, сравнительно съ тѣмъ великимъ движеніемъ, которое вызвало въ обществѣ стремленіе къ познанію истины и справедливости. Онъ, впрочемъ, вообще неохотно говорилъ о своихъ страданіяхъ и только замѣтилъ, что терпѣлъ не отъ товарищей по несчастію, а отъ сторожей, которые были приставлены къ нимъ начальствомъ; это были настоящіе звѣри, разбойники, доводившіе осужденныхъ до полнаго отчаянія, замучивая ихъ на смерть. Только благодаря выносливости той расы, къ которой принадлежалъ, и личному упорству, онъ избѣгнулъ смерти. Симонъ сохранилъ свою ясность духа и спокойно выслушивалъ сообщенія брата и Дельбо, лишь изрѣдка наивно удивляясь, что изъ-за его дѣла могли возникнуть столь поразительныя осложненія.

Маркъ записался въ качествѣ свидѣтеля и взялъ отпускъ. чтобы отправиться въ Розанъ за нѣсколько дней до начала процесса. Онъ уже засталъ тамъ Давида и Дельбо, готовыхъ къ тому, чтобы дать послѣднее рѣшительное сраженіе. Давидъ, обыкновенно такой спокойный и уравновѣшенный, поразилъ Марка своимъ разстроеннымъ и озабоченнымъ видомъ. Дельбо также утратилъ свое обычное веселое мужество; процессъ Симона имѣлъ для него громадное значеніе: онъ долженъ былъ установить его славу, какъ адвоката, и упрочить ту популярность, которая обѣщала ему успѣхъ на предстоящихъ выборахъ депутатовъ соціалистической партіи. Если онъ выиграетъ дѣло, то, вѣроятно, очень скоро побѣдитъ и Лемарруа и явится его замѣстителемъ въ Бомонѣ. Но въ послѣднее время Дельбо и Давидъ начали наблюдать очень опасные признаки, такъ что даже и Маркъ встревожился, попавъ въ атмосферу, господствовавшую въ Розанѣ, въ который онъ въѣзжалъ, окрыленный надеждою. Всюду, даже въ Мальбуа, оправданіе Симона казалось несомнѣннымъ всякому здравомыслящему человѣку. Въ откровенной бесѣдѣ даже приверженцы отца Крабо не скрывали, что ихъ дѣла обстояли плохо. Изъ Парижа приходили самыя благопріятныя извѣстія; министръ былъ увѣренъ, что развязка процесса окончится торжествомъ справедливости, и спокойно ожидалъ конца дѣла, получивъ самыя благопріятныя свѣдѣнія отъ своихъ агентовъ о членахъ суда и составѣ присяжныхъ. Но въ Розанѣ царило совсѣмъ иное настроеніе: по улицамъ носилось какое-то смутное дуновеніе лжи и коварства; оно западало въ душу и туманило разсудокъ. Розанъ былъ старинный городъ, когда-то центръ цѣлой округи, но теперь значительно утратившій свое значеніе и пришедшій въ упадокъ; жители его были проникнуты монархическими и религіозными идеями и сохранили фанатизмъ прошлыхъ вѣковъ. Поэтому для клерикаловъ этотъ городъ представлялъ отличную почву, на которой они легко могли одержать побѣду и сохранить за собою право свободнаго преподаванія, восторжествовать надъ свѣтской школой и удержать такимъ образомъ власть надъ воспитаніемъ будущихъ поколѣній. Оправданіе Симона явилось бы возстановленіемъ чести свѣтской школы; мысль освободилась бы отъ тисковъ, въ которыхъ ее держали клерикалы, и, окрыленная истиной и справедливостью, она бы создала новое поколѣніе гражданъ, способныхъ воспринять идеи солидарности и всеобщаго мира. Осужденіе Симона привело бы, наоборотъ, къ торжеству конгрегаціонныхъ школъ, къ мрачному гнету всякаго суевѣрія и невѣжества. Никогда еще Маркъ не сознавалъ съ такою ясностью, насколько важно для Рима выиграть это сраженіе, и не сомнѣвался въ томъ, что представители его приняли всѣ мѣры къ обезпеченію за собою побѣды, не брезгая никакими интригами, и работали втихомолку, пуская въ ходъ таинственныя пружины.

Дельбо и Давидъ посовѣтовали ему быть очень осторожнымъ. Ихъ самихъ охраняли агенты тайной полиціи, изъ опасенія какой-нибудь предательской ловушки; на слѣдующій день, выйдя на улицу, Маркъ замѣтилъ, что и за нимъ ходятъ какія-то странныя личности. Вѣдь и онъ былъ другомъ Симона, преподавателемъ свѣтской школы, врагомъ клерикаловъ; они желали его погибели, и Маркъ чувствовалъ, что окруженъ со всѣхъ сторонъ скрытою враждою, коварною ненавистью, готовой убить его изъ-за угла; уже но этому одному можно было судить о томъ, кто были его враги — ярые фанатики, пролившіе столько крови въ продолженіе цѣлаго ряда вѣковъ. Маркъ очень скоро постигъ, въ какомъ напряженномъ страхѣ находятся всѣ сторонники Симона; весь городъ носилъ какой-то мрачный отпечатокъ; ставни были заперты, какъ во времена эпидемій. Розанъ вообще представлялъ мало оживленія, а лѣтомъ казался совсѣмъ пустыннымъ. Рѣдкіе прохожіе оглядывались по сторонамъ, а торговцы прятались въ лавкахъ и со страхомъ смотрѣли изъ оконъ, точно боялись, что ихъ ограбятъ. Составъ присяжныхъ сильно смутилъ умы горожанъ; ихъ имена произносились шопотомъ, причемъ считалось за истинное несчастье быть сродни которому-нибудь изъ нихъ. Не трудно себѣ представить то давленіе со стороны матерей, сестеръ и женъ, которое производилось на присяжныхъ подъ руководствомъ разныхъ монаховъ, іезуитовъ и кюрэ. Въ Розанѣ всѣ женщины отличались крайнимъ ханжествомъ, составляли религіозно-благотворительныя общества и всецѣло находились подъ властью духовенства. Понятно, что онѣ ополчились противъ дьявольскаго навожденія, которое имъ мерещилось въ процессѣ Симона. Еще за недѣлю до начала судебныхъ засѣданій весь городъ былъ охваченъ разгорѣвшейся борьбой, не было дома, гдѣ бы не происходили самыя горячія стычки; несчастные присяжные замыкались у себя, не смѣя показаться на улицѣ; совсѣмъ незнакомые люди пугали ихъ свирѣпыми взглядами, вскользь брошенными угрозами мщенія, если они уклонятся отъ обязанностей истинныхъ сыновъ церкви.

Маркъ еще больше обезпокоился получивъ свѣдѣнія относительно Гюбаро, назначеннаго предсѣдателемъ суда, и прокурора республики Пакара, которому было поручено обвиненіе. Первый былъ когда-то ученикомъ іезуитской коллегіи въ Вальмари, и его быстрое повышеніе произошло вслѣдствіе поддержки іезуитовъ. Онъ былъ женатъ на очень богатой горбуньѣ, которую они ему сосватали. Прокуроръ былъ прежде ярымъ демагогомъ, но попался въ какой-то картежной исторіи; по убѣжденіямъ это былъ отъявленный антисемитъ, приверженецъ клерикаловъ, которые доставили ему выгодное мѣсто въ Парижѣ. Маркъ особенно не довѣрялъ этому послѣднему, видя, что антисимонисты притворялись неувѣренными на его счетъ, боясь вспышки прежнихъ крайнихъ убѣжденій. Между тѣмъ относительно Гюбаро они разсыпались въ похвалахъ, считая его за искренно убѣжденнаго человѣка. Клерикалы бѣгали по городу и всюду говорили, что они не увѣрены въ Пакарѣ, что онъ не сочувствуетъ ихъ воззрѣніямъ; такія рѣчи возбуждали сомнѣнія со стороны Марка и друзей Симона; они боялись какого-нибудь коварнаго подвоха со стороны человѣка, извѣстнаго илъ, какъ чрезвычайно безнравственная личность. Чувствовалось, что въ Розанѣ всѣ козни происходили гдѣ-то подъ землею. Здѣсь не было открытыхъ салоновъ, какъ въ Бомонѣ, гдѣ встрѣчались депутаты, префекты, чиновники и военные и обсуждали дѣло, поощряемые женскими улыбками. Здѣсь не могло быть и рѣчи о такомъ либеральномъ епископѣ, какимъ былъ монсеньеръ Бержеро, готовый противодѣйствовать клерикаламъ для спасенія чистоты церкви. Борьба на этотъ разъ происходила среди угрожающаго мрака, гдѣ готовилась вражда, не гнушавшаяся преступленіемъ; среди мертваго города не было замѣтно никакихъ признаковъ, которые бы указали на то, откуда можно было ждать удара, но чувствовалось зараженное дыханіе чего-то омерзительнаго, какъ во время чумы. Тревога Марка все возрастала именно вслѣдствіе того, что онъ не видѣлъ ясно сторонниковъ той и другой партіи, а только догадывался о приготовленіяхъ къ коварнымъ преступленіямъ, для которыхъ Гюбаро и Пакаръ являлись избранными, достойными орудіями.

Каждый вечеръ Давидъ и Дельбо приходили къ Марку, который нанялъ себѣ довольно приличную комнату въ одной изъ отдаленныхъ улицъ; къ нимъ присоединялись друзья Симона, принадлежавшіе къ различнымъ классамъ общества. Они какъ бы составляли общество людей, преданныхъ дѣлу, и каждый приносилъ собранныя имъ свѣдѣнія, сообщалъ свои предположенія и надежды. Они расходились, довольные и бодрые, готовые къ предстоящей борьбѣ. Маркъ и его товарищи знали, что въ одной изъ сосѣднихъ улицъ, у деверя бывшаго президента Граньона, тоже собирался кружокъ людей, враждебной стороны. Граньонъ былъ призванъ, какъ свидѣтель со стороны защиты, и дошелъ до того, что собиралъ у себя антисимонистовъ, цѣлую стаю людей, одѣтыхъ въ черныя рясы, которые прокрадывались къ нему въ сумерки, осторожно проскальзывая одинъ за другимъ. Говорили, что отецъ Крабо двѣ ночи провелъ въ Розанѣ, а затѣмъ вернулся въ Вальмари, гдѣ онъ предавался покаяннымъ молитвамъ и посту, смиряясь и налагая на себя всяческія лишенія. Когда Давидъ и Дельбо уходили отъ Марка, ихъ провожала цѣлая толпа друзей до самаго ихъ дома. Однажды ночью въ нихъ былъ сдѣланъ выстрѣлъ, и полицейскіе не могли дознаться, кто его произвелъ, несмотря на то, что они были разставлены на улицахъ въ большомъ количествѣ. Но клерикалы боролись другимъ орудіемъ — самою гнусною клеветою и убивали своихъ жертвъ этимъ орудіемъ, дѣйствуя изъ-за угла. Дельбо былъ избранъ главной жертвой, и въ самый день открытія судебныхъ преній въ «Маленькомъ Бомонцѣ» была напечатана цѣлая грязная исторія объ отцѣ Дельбо, происходившая лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ и приправленная наглыми выдумками. Отецъ Дельбо, золотыхъ дѣлт, мастеръ, жилъ неподалеку отъ Бомонскаго округа; его обвиняъяли въ томъ, что онъ утаилъ два церковныхъ сосуда, отданныхъ ему въ почнику. На самомъ дѣлѣ его самого обокрала женщина, имя которой онъ не хотѣлъ выдать и заплатилъ стоимость похищенныхъ вещей; на томъ дѣло и прекратилось. Но надо было прочесть эту газетную статью, чтобы убѣдиться, до какихъ недостойныхъ пріемовъ могутъ дойти люди, ослѣпленные злобою и ненавистью. Они снова подняли все это забытое дѣло и съ градомъ насмѣшекъ и оскорбленій попрекнули имъ сына, причемъ не пожалѣли разукрасить свои сообщенія самыми омерзительными намеками. Нѣтъ сомнѣнія, что тотъ, кто осквернялъ память умершаго, получилъ всѣ свѣдѣнія отъ отца Крабо, который, въ свою очередь, заполучилъ ихъ отъ какого-нибудь церковнаго архиваріуса. Клерикалы надѣялись, что, нанеся ударъ въ самое сердце Дельбо, они тѣмъ самымъ лишатъ его всякаго авторитета и парализуютъ его нравственныя силы, необходимыя для успѣшной защиты дѣла Симона.

Процессъ начался въ понедѣльникъ, въ жаркій іюльскій день. Защита вызвала, кромѣ Граньона, еще многочисленныхъ свидѣтелей, а его рѣшила поставить на очную ставку съ бывшимъ старшиной присяжныхъ, Жакеномъ. Въ числѣ свидѣтелей находились Миньо, мадемуазель Рузеръ, слѣдственный судья Дэ, Морезенъ, Сальванъ, Себастіанъ и Викторъ Миломъ, Полидоръ Сукэ, дѣти Бонгаровъ, Долуаровъ и Савена. Защита вызвала также отца Крабо, отца Филибена, брата Фульгентія и брата Горгія; но всѣмъ было извѣстно, что три послѣднихъ не явятся. Прокуроръ республики вызвалъ со своей стороны всѣхъ свидѣтелей, выступавшихъ на первомъ процессѣ. Тихія и пустынныя улицы Розана въ то утро, когда началось дѣло, представляли рѣдкое оживленіе, благодаря массѣ свидѣтелей, которые потянулись въ судъ; къ нимъ присоединились журналисты и просто любопытные, которыхъ пріѣзжало большое количество съ каждымъ поѣздомъ. Вокругъ зданія суда густая толпа народу стояла съ шести часовъ утра, волнуясь отъ любопытства хоть издали посмотрѣть на Симона. Но значительные отряды солдатъ удалили толпу и очистили всѣ улицы поблизости зданія суда; Симонъ прошелъ между сплошными рядами солдатъ, такъ что никто не могъ его увидѣть. Было восемь часовъ утра, когда началось засѣданіе; выбрали такой ранній часъ, чтобы не затягивать засѣданія до наступленія полуденнаго зноя.

Зала суда въ Розанѣ не походила на залу Бомона, только что отдѣланную и блестѣвшую позолотой при яркомъ свѣтѣ, который врывался черезъ восемь высокихъ оконъ. Окружный судъ въ Розанѣ засѣдалъ въ старинномъ феодальномъ замкѣ и занималъ небольшой, длинный залъ съ низкими потолками; стѣны были отдѣланы рѣзнымъ дубомъ, а сквозь маленькія амбразуры оконъ получалось лишь немного свѣта. Вся обстановка напоминала прежнія судилища инквизиціи. На засѣданіе могло проникнуть лишь небольшое число дамъ, одѣтыхъ въ темные наряды. Почти всѣ скамьи были заняты свидѣтелями, а между ними, въ проходахъ, стояла публика. Уже съ семи часовъ утра залъ былъ биткомъ набитъ; подавленные суровостью обстановки, почти всѣ присутствующіе хранили угрюмое молчаніе, и слышался только глухой гулъ отъ сдержанныхъ движеній; но разгорѣвшіяся лица и сверкавшіе взоры говорили о напряженномъ ожиданіи. Всѣ страсти точно находились подъ срудомъ; казалось, что здѣсь, въ этомъ подземельѣ, готовилось что-то ужасное, которое должно было совершиться въ полумракѣ, среди полнѣйшей тишины.

Какъ только Маркъ усѣлся на свое мѣсто, неподалеку отъ Давида, онъ почувствовалъ весь ужасъ этой сдержанной, злобной, угрожающей тишины, и ему сдѣлалось такъ жутко, точно надъ нимъ обрушился потолокъ. Онъ замѣтилъ, какъ всѣ взгляды направились въ ихъ сторону; особенное любопытство возбуждалъ Давидъ. Наконецъ появился Дельбо, блѣдный, но мужественный; тогда всѣ уставились на него, желая прочесть на его лицѣ то волненіе, которое должна была вызвать гнусная статья, помѣщенная въ «Маленьконъ Бомонцѣ». Но адвокатъ стоялъ, выпрямившись во весь свой ростъ, какъ бы облачившись въ непроницаемую броню презрѣнія и отважной рѣшимости, и улыбался своимъ друзьямъ. Маркъ обратилъ свое вниманіе на присяжныхъ, разсматривая одного за другимъ, по мѣрѣ того, какъ они входили въ залъ, словно желая узнать по лицу каждаго, каковы были эти люди, которымъ поручена была важная миссія исправить людскую несправедливость, искупить великій грѣхъ. Большинство представляло собою невзрачныхъ съ виду людей, мелкихъ торгашей и буржуа; между ними былъ одинъ аптекарь, одинъ ветеринаръ, два капитана въ отставкѣ. На всѣхъ лицахъ лежалъ отпечатокъ мрачной тревоги, упорное желаніе скрыть внутреннее смущеніе. Они были подавлены тѣми непріятностями, которыя имъ пришлось испытывать съ той минуты, какъ имена ихъ стали извѣстны. У многихъ были блѣдныя, бритыя лица, лица ханжей, привыкшихъ къ лицемѣрному благочестію; другіе же были толстые, упитанные, страдавшіе одышкой; замѣтно было, что они уже успѣли пропустить не одну рюмочку, чтобы немного пріободриться. Чувствовалось, что эти люди являлись представителями старозавѣтнаго клерикальнаго городка, застроеннаго монастырями и казармами; страшно было подумать, что такимъ личностямъ, забитымъ средою, съ вялымъ умомъ и ложно направленною совѣстью, было поручено великое дѣло торжества справедливости.

Вдругъ всѣ присутствующіе точно замерли отъ волненія, и Маркъ ощутилъ такую душевную боль, какой не испытывалъ за всю свою жизнь. Онъ не видѣлъ еще Симона, и вдругъ онъ предсталъ передъ нимъ на скамьѣ подсудимыхъ, какъ разъ за спиною Дельбо. Страшно было смотрѣть на этого маленькаго, тщедушнаго человѣчка, съ измученнымъ лицомъ, почти голымъ черепомъ, лишь кое-гдѣ покрытымъ побѣлѣвшими волосами. Неужели этотъ умирающій, эта жалкая тѣнь — его бывшій товарищъ, котораго онъ когда-то знавалъ за подвижного и дѣятельнаго человѣка? Хотя онъ никогда не обладалъ особенно внушительною наружностью, хотя голосъ его былъ слабъ и движенія торопливы, но его воодушевляла вѣра въ свое призваніе и юношеская бодрость. И вотъ каторга вернула его изможденнымъ страдальцемъ, жалкимъ отребьемъ человѣка. и лишь въ глазахъ его сверкали неугасаемая воля и непобѣдимое мужество. Его только и можно было узнать по этимъ глазамъ: они объясняли его упорное сопротивленіе, горѣли надеждой на конечную побѣду и на торжество тѣхъ идеаловъ, которыми онъ былъ проникнутъ. Всѣ взгляды обратились на него; но онъ даже не замѣтилъ ихъ, потому что весь былъ погруженъ въ свой внутренній міръ, и самъ обвелъ блуждающимъ взоромъ всѣхъ присутствующихъ, не видя никого. Вдругъ по его лицу промелькнула необыкновенно ласковая улыбка: онъ замѣтилъ Давида и Марка, и Маркъ почувствовалъ, какъ Давидъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ.

Въ четверть восьмого приставъ провозгласилъ, что судъ идетъ. Всѣ встали и потомъ снова усѣлись на свои мѣста. Маркъ, который помнилъ шумную, не сдержанную, бушующую публику въ Бомонѣ, удивился тяжелому молчанію настоящаго собранія, хотя прекрасно понималъ, сколько страшной злобы таилось въ этомъ кажущемся равнодушіи толпы, тѣсно сплотившейся въ мрачномъ подземельѣ. Видъ несчастной жертвы только слегка оживилъ эту толпу, вызвалъ легкій шопотъ, но какъ только появился судъ, всѣ снова застыли въ напряженномъ ожиданіи. На мѣстѣ прежняго добродушнаго и грубоватаго Граньона возсѣдалъ новый предсѣдатель, Гюбаро, очень вѣжливый, изящный въ своихъ движеніяхъ и сладкорѣчивый. Этотъ маленькій человѣчекъ какъ будто весь былъ пропитанъ елейнымъ настроеніемъ, ласковая улыбка не сходила съ его лица, но взглядъ его холодныхъ, сѣрыхъ глазъ напоминалъ острый блескъ стали. Также мало походилъ и на прежняго прокурора реепублики, блестящаго Рауля де-ла-Биссоньера, настоящій прокуроръ, Пакаръ, очень высокій, худой, точно высохшій, и озабоченный смыть свое позорное прошлое быстрымъ повышеніемъ. Направо и налѣво отъ предсѣдателя сидѣли члены суда, личности совершенно незначащія, которые имѣли такой видъ, точно они въ сущности совсѣмъ не нужны и не несутъ никакой отвѣтственности. Прокуроръ сейчасъ же началъ раскладывать передъ собою цѣлую кипу бумагъ, которыя онъ перелистывалъ быстрымъ и рѣзкимъ движеніемъ руки.

Послѣ исполненія первыхъ формальностей и послѣ того, какъ былъ утвержденъ составъ присяжныхъ, началась перекличка свидѣтелей, которые всѣ одинъ за другимъ выходили изъ зала. Маркъ долженъ былъ выйти вмѣстѣ съ прочими. Затѣмъ предсѣдатель Гюбаро приступилъ, не торопясь, къ допросу Симона. Онъ говорилъ безучастнымъ голосомъ, въ которомъ чувствовалась неумолимая жестокость; всякая его фраза была составлена съ необыкновенною ловкостью и попадала въ цѣль, какъ оружіе, направленное умѣлой рукой. Его допросъ тянулся мучительно долго; онъ повторялъ каждую подробность прежняго слѣдствія, которое было уничтожено рѣшеніемъ кассаціоннаго суда; всѣ были очень удивлены такимъ пріемомъ, такъ какъ предполагали, что все прежнее будетъ оставлено въ сторонѣ, и судъ ограничится разсмотрѣніемъ тѣхъ вопросовъ, которые подали поводъ къ кассаціи; но вскорѣ стало очевиднымъ, что судъ, собранный въ Розанѣ, не придаетъ никакого значенія тому, что установлено дознаніемъ, вызвавшимъ вопросъ о кассаціи, и что предсѣдатель суда, пользуясь своимъ правомъ, рѣшилъ пересмотрѣть все дѣло Симона съ самаго начала. Вскорѣ, но тѣмъ вопросамъ, которые онъ задавалъ, можно было понять, что всѣ пункты обвиненія остались такими же, какими были и на первомъ разбирательствѣ дѣла. Опять начался допросъ о томъ, какъ Симонъ вернулся изъ Бомона по желѣзной дорогѣ, пріѣхалъ въ Мальбуа безъ двадцати минутъ одиннадцать, зашелъ проститься къ Зефирену, который ложился въ кровать, какъ онъ бросился на него въ припадкѣ безумія и наконецъ задушилъ его; только дойдя до этого пункта допроса, предсѣдатель ввелъ нѣкоторое измѣненіе, вызванное найденнымъ у отца Филибена оторваннымъ уголкомъ отъ прописи, на которомъ былъ штемпель школы братьевъ: теперь. Симона обвиняли въ томъ, что онъ добылъ себѣ эту пропись, заказалъ подложный штемпель и поддѣлалъ на углу прописи подпись отца Горгія. Повторялась всѣмъ извѣстная глупая исторія, нелѣпость которой понималъ даже братъ Горгій, признавшійся въ томъ, что подпись его не поддѣльна. Итакъ, все прежнее обвиненіе оставалось въ прежней силѣ и было дополнено лишь новой, грубой выдумкой, основанной на показаніяхъ экспертовъ Бадоша и Трабю, которые настаивали на безошибочности своей экспертизы, несмотря на полное признаніе брата Горгія. Для того, чтобы всѣмъ. была ясна сразу его точка зрѣнія, прокуроръ Пакаръ позволилъ себѣ вмѣшаться въ допросъ и обратиться къ обвиняемому, желая получить отъ него точныя отрицанія по поводу предполагаемой поддѣлки штемпеля.

Въ продолженіе этого длиннаго допроса обвиняемый держалъ себя такъ равнодушно, и видъ его былъ такой жалкій, что онъ никому не внушалъ сочувствія. Большинство, въ томъ числѣ и частъ его друзей, ожидали встрѣтить въ немъ человѣка возмущеннаго, грознаго судью, который явится на судъ, скрестивши руки и требуя возмездія за тѣ страданія, которыя онъ перенесъ; точно мертвый, возставшій изъ гроба, предстанетъ онъ передъ своими судьями. Симонъ же отвѣчалъ упавшимъ голосомъ, дрожа временами отъ приступовъ все еще его мучившей лихорадки, безъ всякаго признака возмущенія оскорбленной невинности, и, глядя на него, всѣ почувствовали сильное разочарованіе, а враги его объявляли во всеуслышаніе, что самый видъ его являлся уликой его преступности, печать которой лежала на всемъ его существѣ. Только одинъ разъ онъ вышелъ изъ себя, когда предсѣдатель спросилъ его о подложности штемпеля; Симону впервые приходилось слышать объ этомъ новомъ обвиненіи. Никакой серьезной улики не было; говорилось только, что какая-то женщина слышала отъ какого-то рабочаго, что онъ исполнилъ учителю школы въ Мальбуа довольно странный заказъ. Рѣзкій отвѣтъ Симона заставилъ председателя умолкнуть, тѣмъ болѣе, что и Дельбо всталъ, намѣреваясь опротестовать подобную настойчивостъ. Прокуроръ республики замѣтилъ, что хотя работника и не удалось разыскать, но самый фактъ тѣмъ не менѣе остается вполнѣ правдоподобнымъ.

Когда вечеромь Дельбо сообщилъ Марку подробности перваго засѣданія, онъ догадался, какой адскій планъ замышляется врагами истины и справедливости; сердце его сжалось передъ новымъ, небывалымъ назрѣвающимъ преступнымъ умысломъ. Его нисколько не удивляло спокойное, скромное поведеніе Симона, увѣреннаго въ силѣ своей невинности и неспособнаго на жалкую комедію съ цѣлью задобрить аудиторію притворною чувствительностью. Но Маркъ отдавалъ себѣ полный отчетъ въ томъ, что поведеніе Симона не могло произвести благопріятнаго для подсудимаго впечатлѣнія; онъ особенно ясно чувствовалъ все возрастающую враждебность президента, придававшаго необыкновенное значеніе самымъ ненужнымъ вопросамъ, давно исчерпаннымъ, съ цѣлью произвести неблагопріятное впечатлѣніе и навести на предположеніе о вторичномъ осужденіи обвиняемаго. Давидъ, отъ котораго онъ не счелъ себя въ правѣ скрыть свои мрачныя предчувствія, самъ былъ въ отчаяніи; первое засѣданіе суда произвело на него ужасно тяжелое впечатлѣніе, и въ немъ тоже зародились мрачныя сомнѣнія относительно исхода дѣла; крупныя слезы катились у него изъ глазъ, когда онъ бесѣдовалъ съ Маркомъ объ ихъ общемъ горѣ.

Слѣдующіе дни были, впрочемъ, болѣе благопріятны для подсудимаго: происходилъ допросъ свидѣтелей, и Маркъ и Давидъ мало-по-малу почувствовали приливъ мужественной энергіи, видя, какъ завязывается серьезная борьба. Прежде всего были допрошены свидѣтели, дававшіе показаніе на первомъ процессѣ; появилась длинная вереница всякихъ желѣзнодорожныхъ служащихъ, довольно сбивчиво высказывавшихъ свои предположенія о вѣроятномъ возвращеніи Симона съ поѣздомъ десять часовъ тридцать минутъ или пѣшкомъ. Маркъ, желая возможно дольше присутствовать при разборѣ дѣла, попросилъ Дельбо, чтобы его вызвали однимъ изъ первыхъ; онъ разсказалъ о томъ, какъ открыто было убійство, и въ какомъ положеніи находился несчастный Зефиренъ, когда его замѣтили сквозь открытое окно; затѣмъ онъ вернулся на скамью, отведенную для свидѣтелей и сѣлъ рядомъ съ Давидомъ. Ему вскорѣ пришлось порадоваться мужественному поведенію адвоката, который, несмотря на душившее его волненіе и негодованіе, прекрасно владѣлъ собою; онъ потребовалъ вызова въ качествѣ свидѣтелей Филибена, брата Фульгентія и Горгія, которымъ посланы были повѣстки, но изъ которыхъ ни одинъ не явился; отсутствіе ихъ объяснялось тѣмъ, что они не получили повѣстокъ, находясь, вѣроятно, внѣ Франціи; мѣстожительство ихъ въ точности не было извѣстно, а братъ Фульгентій послалъ докторское свидѣтельство о томъ, что опасно боленъ. Дельбо настаивалъ, чтобъ его все-жъ-таки бы вызвали, и было рѣшено послать къ нему врача, который подъ присягой долженъ былъ ска: зать всю правду. Затѣмъ Дельбо не принялъ во вниманіе отговорки отца Крабо, тоже вызваннаго въ качествѣ свидѣтеля, объяснявшаго, что его обязанности духовнаго отца и занятія въ коллегіи не дозволяли ему такой долгой отлучки; да кромѣ того, онъ заявлялъ, что ничего не знаетъ о дѣлѣ; несмотря на явное нежеланіе прокурора, Дельбо настоялъ на томъ, чтобы отцу Крабо была послана вторая повѣстка, съ повторнымъ приглашеніемъ явиться въ судъ. Этотъ инцидентъ окончательно обострилъ отношенія между прокуроромъ и защитой, и ихъ взаимная враждебность продолжалась до самаго конца процесса. Засѣданіе этого дня окончилось совсѣмъ неожиданнымъ показаніемъ младшаго учителя Миньо. Передъ тѣмъ, какъ его вызвали, говорила мадемуазель Рузеръ, которая повторила все то, что показывала на первомъ допросѣ, т. е. что она слышала около одиннадцати часовъ шаги и голосъ Симона, который, вернувшись, разговаривалъ съ Зефиреномъ; это ея показаніе послужило въ значительной степени къ обвиненію Симона; послѣ нея допрашивали Миньо, и онъ взволнованнымъ голосомъ опровергнулъ все, что говорилъ прежде: онъ ничего не слышалъ — ни шаговъ, ни голосовъ — и высказалъ откровенно, что считаетъ Симона невиннымъ, доказывая такое свое убѣжденіе многими доводами. Пришлось снова вызвать мадемуазель Рузеръ, и между ними произошло довольно драматическое объясненіе, причемъ она заколебалась, сбитая съ толку настойчивымъ утвержденіемъ Миньо, что въ ея помѣщеніи не могло быть слышно того, что происходило въ комнатѣ Зефирена. Марка пригласили высказать свое мнѣніе, и онъ подтвердилъ слова Мнньо. Маркъ встрѣтился въ судѣ съ инспекторомъ Морезеномъ, котораго вызвали, желая узнать его мнѣніе о подсудимомъ и о свидѣтеляхъ; онъ старался вывернуться изъ затрудненія, разсыпаясь въ похвалахъ о мадемуазель Рузеръ, не смѣя высказаться противъ Миньо и Марка, и даже противъ Симона, не зная, какой оборотъ приметъ процессъ и на чьей сторонѣ будетъ успѣхъ.

Слѣдующія два засѣданія были еще благопріятнѣе для защиты. На этотъ разъ предсѣдатель суда не рѣшился даже поднять вопроса о закрытыхъ дверяхъ при допросѣ бывшихъ учениковъ Симона: всѣ они теперь были уже взрослые, многіе были женаты; и вотъ передъ судьями появились Фердинандъ Бонгаръ, Огюстъ и Шарль Долуаръ, Ахиллъ и Филиппъ Савенъ и говорили о томъ, что сохранилось у нихъ въ памяти, и что скорѣе клонилось въ пользу обвиняемаго; такимъ образомъ само собою рушилась легенда о тѣхъ ужасахъ, которые будто бы сообщались дѣтьми при закрытыхъ дверяхъ и были такъ возмутительны, что ими боялись оскорбить слухъ собравшейся публики, въ числѣ которой были и женщины. Самыми сенсаціонными сообщеніями были показанія Себастіана и Виктора Миломъ. Себастіану теперь минуло уже двадцать два года; онъ откровенно признался въ своей дѣтской лжи, вслѣдствіе страха своей матери передъ скандаломъ и ея просьбы, чтобы онъ отказался отъ своего сообщенія, что видѣлъ пропись въ тетрадкѣ брата; онъ разсказалъ также, какъ его тяготило сознаніе этой неправды, и какъ онъ въ концѣ концовъ признался во всемъ своему учителю. Себастіанъ подробно разсказалъ, какъ онъ увидѣлъ пропись въ тетрадкѣ кузена, какъ она исчезла, потомъ была найдена, и какъ мать передала ее Марку во время болѣзни сына, боясь, что эта болѣзнь ниспослана, какъ наказаніе, за то, что она утаила эту пропись. Что касается Виктора, то, уступая просьбамъ матери, которая боялась лишиться клерикальныхъ покупателей, онъ прикинулся ничего не помнящимъ; быть можетъ, онъ и приносилъ пропись, захвативъ ее нечаянно, такъ какъ она нашлась въ его тетради, но подробности этого дѣла онъ забылъ, — слишкомъ ужъ много времени прошло съ тѣхъ поръ. Наконецъ появился ученикъ изъ школы братьевъ, Полидоръ Сукэ, племянникъ Пелажи, старой служанки госпожи Дюпаркъ, и ему пришлось выдержать цѣлый рядъ настойчивыхъ допросовъ со стороны Дельбо о томъ, какъ провожалъ его братъ Горгій до дома его отца, что онъ съ нимъ говорилъ, и въ которомъ часу они разстались. Этотъ свидѣтель былъ вызванъ по совѣту Марка, который подозрѣвалъ, что этотъ негодяй и лѣнтяй, поступившій въ одинъ изъ монастырей Бомона, непремѣнно знаетъ кое-что объ этомъ темномъ дѣлѣ. Дельбо, однако, удалось добиться отъ него лишь весьма уклончивыхъ отвѣтовъ, причемъ глаза его свѣтились коварнымъ злорадствомъ, а самъ онъ разыгрывалъ роль дурачка. Развѣ онъ могъ помнитъ, что случилось такъ давно? Такая отговорка была очень удобная, и прокуроръ, наконецъ, возмутился настойчивымъ допросамъ Дельбо, а публика, не понимая, изъ-за чего адвокатъ пристаетъ къ такому незначащему свидѣтелю, все же сознавала, что начинаетъ проясняться какое-то смутное очертаніе грядущей правды, дуновеніе которой уже носилось въ воздухѣ.

Слѣдующее засѣданіе вызвало тоже довольно сильное волненіе. Началось оно съ безконечныхъ разсужденій обоихъ экспертовъ, Бадоша и Трабю, которые, несмотря на признаніе самого брата Горгія, утверждали, что полустертые иниціалы представляютъ собою буквы Е и С, а не В и Г. Почти три часа подрядъ они толковали объ одномъ и томъ же, приводили доказательства, ни за что не хотѣли отступиться отъ своей первоначальной экспертизы. Публика, слушая эти безконечныя разсужденія, мало-помалу приходила въ сомнѣніе: почемъ знать, — можетъ быть, они и правы: почеркъ такая хитрая вещь, что въ немъ очень трудно разобраться. Но въ концѣ засѣданія всѣ были потрясены появленіемъ бывшаго слѣдственнаго судьи Дэ, который недавно потерялъ свою жену, мучившую его своимъ тщеславнымъ стремленіемъ къ богатству и блестящей карьерѣ; онъ явился одѣтый въ глубокій трауръ, блѣдный, согбенный, съ побѣлѣвшими волосами и совершенно исхудалымъ лицомъ. Дэ былъ въ душѣ честнымъ человѣкомъ, хотя и не могъ противостоять вредному вліянію своей злой и настойчивой супруги; теперь онъ явился въ судъ, чтобы облегчить свою совѣсть и покаяться въ тѣхъ поступкахъ, которые онъ совершалъ, желая сохранить у себя домашній миръ. Дэ не объяснилъ прямо, что на основаніи предварительнаго слѣдствія онъ по совѣсти долженъ былъ освободить Симона, такъ какъ виновность его была слишкомъ мало доказана, но онъ подробно отвѣчалъ на вопросы Дельбо и откровенно объяснилъ, что кассаціонный судъ совершенно уничтожилъ произведенное имъ слѣдствіе, и что теперь онъ вполнѣ увѣренъ въ томъ, что Симонъ невиновенъ. Это заявленіе, произнесенное тихимъ и грустнымъ голосомъ, произвело сильное впечатлѣніе на всѣхъ присутствующихъ.

Въ этотъ вечеръ собравшіеся въ комнатѣ Марка друзья и братъ Симона выказали много радостнаго возбужденія; даже Дельбо отчасти присоединился къ ихъ надеждѣ на успѣшный исходъ дѣла. Показанія слѣдственнаго судьи не могли не произвести большого впечатлѣнія на присяжныхъ. Одинъ только Маркъ оставался попрежнему озабоченнымъ. Онъ разсказалъ о тѣхъ слухахъ, которые дошли до него, о цѣлой сѣти тайныхъ интригъ, затѣянныхъ бывшимъ предсѣдателемъ суда Граньономъ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ появился въ Розанѣ. Маркъ зналъ, что неподалеку отъ того дома, гдѣ онъ жилъ, въ сосѣдней улицѣ, у Граньона происходили совѣщанія; тамъ, вѣроятно, рѣшали, какъ вести дѣло на слѣдующемъ засѣданіи, какіе придумывать отвѣты, какіе создавать инциденты, сообразуясь съ тѣмъ, что произошло на ближайшемъ засѣданіи. Если это засѣданіе было невыгодно для обвинителей, то на слѣдующій день, въ самомъ началѣ преній, создавалось нѣчто такое, что бросало невыгодный свѣтъ на обвиняемаго. Ходили слухи, что отецъ Крабо тайкомъ посѣщалъ тотъ домъ, гдѣ жилъ Граньонъ. Утверждали, что къ нему даже приходилъ Полидоръ Сукэ, — его видѣли выходящимъ изъ этого дома. Другіе разсказывали, что столкнулись вечеромъ съ дамой, которая шла подъ руку съ мужчиной; дама была очень похожа на мадемуазель Рузеръ, а мужчина на Морезена. Но самое ужасное это была та скрытая, коварная работа, которая совершалась вокругъ присяжныхъ, принадлежавшихъ къ клерикальной партіи; Граньонъ былъ настолько остороженъ, что не приглашалъ ихъ къ себѣ, не говорилъ съ ними, но онъ подсылалъ къ нимъ надежныхъ людей, которые будто бы предъявляли имъ несомнѣнное доказательство виновности Симона; доказательство это по весьма важнымъ причинамъ не могло быть обнародовано, — однако, если защита окажется слишкомъ назойливой, придется сообщить и это доказательство. Маркъ былъ сильно озабоченъ, предполагая не безъ основанія, что готовится новая коварная комбинація, чтобы уничтожить благопріятное впечатлѣніе, полученное признаніями судьи Дэ; Граньонъ навѣрное придумаетъ какія-нибудь уловки, чтобы повредить обвиняемому. Дѣйствительно, слѣдующее засѣданіе произвело большое впечатлѣніе, и страсти разыгрались во всю. Первымъ говорилъ Жакенъ, желавшій тоже облегчить свою совѣсть. Онъ разсказалъ съ искреннею простотою, какъ Граньонъ былъ вызванъ въ комнату присяжныхъ, которые хотѣли спросить его о степени примѣняемаго наказанія; Граньонъ вошелъ къ нимъ очень взволнованный, держа въ рукѣ раскрытое письмо, и показалъ его всѣмъ, обращая вниманіе на подпись Симона, совершенно тождественную съ подписью на листкѣ прописей. Послѣ этого многіе изъ присяжныхъ, которые еще колебались, высказались за осужденіе обвиняемаго. Самъ Жакенъ тоже пересталъ сомнѣваться к былъ искренно радъ, что можетъ высказать свое мнѣніе согласно велѣнію совѣсти. Въ то время онъ еще не подозрѣвалъ о томъ, что поступокъ Граньона былъ совершенно незаконный. Позднѣе онъ испытывалъ большія нравственныя страданія, а узнавъ о подлогѣ, о томъ, что приписка въ письмѣ и подпись не сдѣланы рукою Симона, онъ рѣшилъ искупить свою ошибку, хотя бы и невольную, какъ истинный христіанинъ, откровенно въ ней признавшись. Вся аудиторія вздрогнула, когда онъ прибавилъ своимъ тихимъ, убѣжденнымъ голосомъ, что Христосъ приказалъ ему такъ поступить: онъ слышалъ Его голосъ, когда горячо молился въ темномъ углу церкви, изнемогая отъ упрековъ совѣсти. Послѣ него былъ вызванъ Граньонъ, который отнесся къ дѣлу со своею обычною безшабашностью стараго кутилы. Онъ былъ все такой же толстый, хотя и значительно обрюзгъ, и скрывалъ свой страхъ подъ напускною развязностью. Да, онъ припоминалъ, что вошелъ къ присяжнымъ съ письмомъ въ рукахъ, которое только что получилъ. Онъ былъ очень взволнованъ и показалъ его просто подъ вліяніемъ внезапнаго порыва, не отдавая себѣ отчета въ своемъ поступкѣ, а желая лишь раскрыть правду. Ему не пришлось сожалѣть объ этой откровенности, потому что онъ былъ убѣжденъ въ томъ, что приписка и подпись были сдѣланы рукою Симона; впрочемъ, и теперь еще не доказано, что и то, и другое подложно. Онъ началъ упрекать Жакена въ томъ, что тотъ прочелъ письмо вслухъ. Жакенъ вновь былъ вызванъ, послѣ чего между обоими свидѣтелями завязался оживленный споръ. Граньону удалось упрекнуть архитектора въ противорѣчіяхъ и въ забывчивости относительно чтенія этого письма. Въ концѣ концовъ онъ оказался побѣдителемъ, и публика громко выражала свое неодобреніе честнымъ заявленіямъ архитектора, подозрѣвая его въ томъ, что онъ подкупленъ жидами. Напрасно Дельбо нѣсколько разъ нападалъ на Граньона, желая сорвать съ него маску, обвиняя его въ предумышленномъ предъявленіи письма присяжнымъ, подложность котораго была ему извѣстна. Граньонъ превосходно владѣлъ собою и, довольный тѣмъ, что внушилъ недовѣріе къ показанію Жакена, отдѣлывался шуточками или разными уклончивыми отвѣтами. Одинъ изъ присяжныхъ задалъ вопросъ, на который сперва никто не обратилъ вниманія: не извѣстно ли ему о другомъ дѣяніи Симона, которое бы подтверждало дѣйствительность подписи? Граньонъ отвѣтилъ съ загадочной улыбкой, что онъ настаиваетъ лишь на сдѣланныхъ показаніяхъ, не желая говорить о новомъ рядѣ фактовъ, какъ бы достовѣрны они ни были. Въ концѣ концовъ это засѣданіе, которое, если судить по началу, должно было подорвать обвиненіе, оказалось для него весьма благопріятнымъ. Вечеромъ Маркъ и его друзья находились въ очень удрученномъ настроеніи и почти отчаивались въ возможности оправданія.

Допросъ свидѣтелей занялъ еще нѣсколько засѣданій. Врачъ, посланный къ брату Фульгентію, чтобы убѣдиться въ состояніи его здоровья, доложилъ суду, что онъ нашелъ его опасно больнымъ, неспособнымъ двинуться съ мѣста. Отцу Крабо тоже удалось избѣгнуть вызова въ судъ: онъ прислалъ заявленіе, что вывихнулъ себѣ ногу. Напрасно Дельбо настаивалъ на томъ, чтобы его допросили на дому: предсѣдатель суда Гюбаро, сперва весьма медлительный въ своихъ дѣйствіяхъ, теперь проявлялъ большую торопливость и спѣшилъ покончить съ этимъ дѣломъ. Онъ относился къ Симону очень рѣзко, обращаясь съ нимъ, какъ съ осужденнымъ преступникомъ; его раздражало спокойствіе Симона, со спокойной улыбкой слушавшаго свидѣтельскія показанія, точно говорили не о немъ, а о комъ-то постороннемъ. Только два или три раза онъ возмутился противъ слишкомъ наглой лжи; чаще всего онъ просто пожималъ плечами и печально склонялъ голову. Наконецъ прокуроръ Пакаръ приступилъ къ своей-обвинительной рѣчи. Высокій, худой, съ рѣзкими жестами, онъ старался говорить съ математическою точностью, избѣгая пріемовъ ораторскаго краснорѣчія. Ему не легко было говорить, въ виду формальнаго заявленія кассаціоннаго суда. Но онъ очень просто разрѣшилъ это затрудненіе, не упомянувъ ни единымъ словомъ о томъ продолжительномъ и подробномъ слѣдствіи, которое привело къ кассаціи. Прокуроръ спокойно принялся разсуждать на основаніи перваго рѣшенія суда, подробно коснулся заявленій экспертовъ и склонился въ пользу того, что пропись была нарочно подписана иниціалами брата Горгія, а впослѣдствіи къ ней еще былъ приложенъ поддѣльный штемпель. По поводу этого новаго обвиненія онъ позволилъ себѣ сдѣлать нѣсколько намековъ, весьма странныхъ, которые какъ бы указывали на то, что онъ имѣетъ доказательства въ подтвержденіе этого обвиненія, но не можетъ ихъ предъявить. Что касается брата Горгія, то этотъ несчастный очевидно подкупленъ евреями; онъ и всегда былъ плохой служитель церкви и наконецъ совсѣмъ ею отвергнутъ. Кончая свою рѣчь, онъ обратился къ присяжнымъ съ просьбою скорѣе покончить съ этимъ дѣломъ, столь вреднымъ для нравственнаго спокойствія націи, и высказать еще разъ, принадлежалъ ли преступникъ къ числу анархистовъ, безумныхъ космополитовъ, рѣшившихся погубить страну, оскорблявшихъ Бога и отечество, или къ числу честныхъ, глубоко вѣрующихъ гражданъ, которые своимъ поведеніемъ служили во славу Франціи и на благоразуміи которыхъ зиждились ея сила и ея величіе. Дельбо говорилъ въ продолженіе двухъ засѣданій. Его рѣчь, нервная, страстная, содержала въ себѣ также общій разборъ дѣла съ самаго начала, Но онъ приводилъ въ ней всѣ данныя, собранныя слѣдствіемъ, которое назначилъ кассаціонный судъ, и строилъ свои заключенія именно на основаніи этихъ данныхъ. Изъ всѣхъ пунктовъ обвиненія ни одинъ не устоялъ противъ логическихъ опроверженій защитника; было доказано, что Симонъ вернулся домой пѣшкомъ, когда прошло уже болѣе часа послѣ совершенія ужаснаго дѣянія; онъ доказалъ, что пропись принадлежала школѣ братьевъ, съ ея штемпелемъ и подписью брата Горгія, котораго признаніе даже не имѣло никакого значенія, потому что новые эксперты совершенно опровергали экспертизу Бадоша и Трабю. Дельбо подробно остановился на новомъ обвиненіи въ подложномъ штемпелѣ; никакого точнаго доказательства подлога не существовало; но онъ тѣмъ не менѣе внимательно разъяснилъ его неосновательность, подозрѣвая въ этомъ новомъ обвиненіи злостное намѣреніе повредить Симону. Говорилось о какой-то женщинѣ, которая слышала объ этой исторіи отъ больного рабочаго, будто бы сработавшаго фальшивый штемпель для преподавателя училища въ Мальбуа. Кто была эта женщина? Гдѣ она находилась? Никто не могъ на это отвѣтить, и потому можно было съ увѣренностью сказать, что это одна изъ тѣхъ отвратительныхъ выдумокъ, которыя печатались въ «Маленькомъ Бомонцѣ» съ такимъ наглымъ безстыдствомъ. Дельбо набросалъ всю картину преступленія: братъ Горгій, провожая Полидора, проходилъ мимо окна комнаты, гдѣ находился Зефиренъ; онъ подошелъ къ окну, бесѣдовалъ съ нимъ, потомъ вскочилъ въ окно, повинуясь минутной вспышкѣ низкой, животной страсти, и обрушился на свою жертву, на несчастнаго, невиннаго ребенка съ чуднымъ ангельскимъ обликомъ; затѣмъ защитникъ допускалъ, что существовала необъяснимая подробность относительно того, откуда братъ Горгій могъ достать пропись. Онъ несомнѣнно правъ, утверждая въ своихъ разоблаченіяхъ, что странно было носить въ карманѣ листки прописей, отправляясь вечеромъ на прогулку. Номеръ «Маленькаго Бомонца», конечно, находился у него въ карманѣ, и онъ схватилъ его и скомкалъ, чтобы зажать ротъ своей жертвѣ. Дельбо угадывалъ, какъ было дѣло, — недаромъ онъ такъ настойчиво разспрашивалъ Полидора, который уклонялся отъ его разспросовъ съ лицемѣрною дурковатостью. Впрочемъ, эта невыясненная подробность не имѣла серьезнаго значенія. Виновность брата Горгія тѣмъ не менѣе была очевидной; предполагаемое алиби основывалось на цѣлой сѣти лжи. Все доказывало его преступность: внезапное бѣгство, полупризнанія, невѣроятныя, позорныя усилія, которыя дѣлались клерикалами для его спасенія, исчезновеніе его соучастниковъ, изъ которыхъ отецъ Филибенъ оказался спрятаннымъ въ какомъ-то монастырѣ въ Италіи, братъ Фульгентій заболѣлъ загадочною болѣзнью, а отцу Крабо свыше былъ ниспосланъ весьма кстати вывихъ ноги. А сообщеніе Граньона присяжнымъ письма съ подложною подписью Силона? Развѣ этотъ поступокъ самъ по себѣ не долженъ раскрыть глаза самымъ предубѣжденнымъ противникамъ? Въ концѣ своей рѣчи онъ описалъ нравственныя и физическія страданія Симона въ продолженіе пятнадцати лѣтъ, страданія невинно осужденнаго, тщетно взывавшаго о справедливости. Дельбо тоже высказалъ свое желаніе скорѣе покончить съ этимъ дѣломъ, но покончить его честно, во имя истины и справедливости, возстановляя честь Франціи; если невиннаго осудятъ еще разъ, то это будетъ несмываемымъ стыдомъ и повлечетъ за собою въ будущемъ большія несчастья для страны.

На его рѣчь не послѣдовало возраженія; пренія были закончены, и присяжные сейчасъ же удалились въ совѣщательную комнату.

Стоялъ чудный, жаркій іюльскій день, и горячіе лучи солнца, несмотря на спущенныя шторы, немилосердно нагрѣвали комнату. Ожиданіе приговора длилось слишкомъ часъ; публика ждала молчаливо, напряженно, ничѣмъ не напоминая собою публику Бомона, столь шумную и страстную. Надъ залой точно нависла свинцовая туча, которая медленно опускалась съ низкаго потолка. Никто не переговаривался; лишь изрѣдка обмѣнивались взглядами симонисты и антисимонисты. Казалось, что въ этомъ залѣ происходитъ похоронная служба и что рѣшается судьба жизни или смерти цѣлой націи. Наконецъ появились присяжные, и среди безмолвной тишины изъ среды ихъ выдѣлился маленькій, невзрачный человѣкъ, золотыхъ дѣлъ мастеръ, который получалъ заказы отъ мѣстнаго духовенства. Его тоненькій, рѣзкій голосокъ былъ слышенъ во всѣхъ углахъ зала. Отвѣтъ: виновенъ ли онъ, гласилъ: да, виновенъ, — по большинству голосовъ, но заслуживаетъ снисхожденія, — рѣшили всѣ единогласно.

Когда-то, въ Бомонѣ, было высказано единогласное рѣшеніе о его виновности, и только весьма небольшое большинство высказалось за снисхожденіе. Гюбаро торопливо выполнилъ всѣ формальности и произнесъ приговоръ: десять лѣтъ тюремнаго заключенія; затѣмъ онъ всталъ и вышелъ изъ залы, а за нимъ слѣдомъ удалился и прокуроръ Пакаръ, отвѣсивъ поклонъ присяжнымъ, точно благодарилъ ихъ за усердіе.

Маркъ не спускалъ глазъ съ Симона и замѣтилъ на его неподвижномъ лицѣ лишь слабую улыбку, болѣзненное искривленіе губъ. Дельбо, внѣ себя, сжималъ кулаки. Давида не было въ залѣ: онъ былъ слишкомъ взволнованъ и ожидалъ рѣшенія суда на улицѣ. Этотъ приговоръ разразился точно ударъ грома, и Маркъ почувствовалъ леденящій холодъ, который пробѣжалъ у него по спинѣ. Рѣшеніе суда было такою ужасною несправедливостью, вѣрить въ которую для честныхъ людей было невыносимо; это было преступленіе, которое еще утромъ казалось невозможнымъ, отвергалось разумомъ — и вдругъ оно стало чудовищною дѣйствительностью. На этотъ разъ въ залѣ не раздавались возгласы жестокаго торжества, не чувствовалось кровожадной алчности дикихъ звѣрей, пожирающихъ свою жертву; зала была, однако, полна антисимонистами, и всѣ они молчали, потому что и они были подавлены свершившимся ужаснымъ злодѣяніемъ. Только легкій шопотъ пробѣжалъ по толпѣ, точно она вся вздрогнула, и затѣмъ молча, медленно вышла изъ дверей, какъ черный потокъ, какъ погребальное шествіе; она вышла, пораженная трепетомъ, содрогаясь отъ душившаго ее страха. Маркъ выбѣжалъ на улицу и встрѣтилъ тамъ Давида, который отчаянно рыдалъ.

Итакъ, клерикалы побѣдили, школа братьевъ снова могла возродиться, а свѣтская школа превратиться въ преддверіе ада, въ сатанинскій вертепъ, гдѣ оскверняютъ и тѣло, и душу ребенка. Отчаянное, нечеловѣческое усиліе спасло на этотъ разъ клерикаловъ, отсрочило ихъ пораженіе, неизбѣжное въ будущемъ. Пройдутъ года, и молодое поколѣніе попрежнему будетъ омрачено суевѣріями, насыщено ложью. Движеніе впередъ, по пути прогресса, будетъ пріостановлено до того дня, когда свободная мысль, какъ дѣйствительно непобѣдимая сила, все-жъ-таки пробьетъ себѣ дорогу, освободитъ народъ посредствомъ торжества науки и сдѣлаетъ его способнымъ познать истину и справедливость.

Когда Маркъ на другой день вечеромъ, разбитый и усталый, вернулся въ Мальбуа, онъ нашелъ письмо отъ Женевьевы, въ которомъ было всего нѣсколько словъ: «Я прочитала весь отчетъ о слѣдствіи; я прослѣдила весь процессъ. Совершилось ужасное преступленіе — Симонъ невиновенъ».