I
Въ свѣтлое майское утро Маркъ впервые вошелъ въ свой классъ, чтобы дать вступительный урокъ. Старшій классъ, недавно перестроенный, выходилъ на площадь тремя большими окнами, сквозь которыя вливался въ изобиліи солнечный свѣтъ.
При появленіи Марка раздались громкіе крики и смѣхъ, потому что одинъ изъ учениковъ нарочно упалъ, спѣша на свое мѣсто.
— Дѣти мои, — сказалъ спокойно Маркъ, — вы должны вести себя хорошо, — не изъ боязни наказанія, къ которому я не прибѣгну, а ради своей же пользы. Вы скоро убѣдитесь, что для васъ будетъ гораздо выгоднѣе и интереснѣе, если наши отношенія будутъ миролюбивыя… Господинъ Миньо, прошу васъ сдѣлать перекличку.
Маркъ потребовалъ, чтобы его помощникъ Миньо присутствовалъ на первомъ урокѣ. Своимъ видомъ Миньо ясно выказывалъ недоброжелательство и наглое удивленіе, что ему дали въ руководители человѣка, стяжавшаго столь плохую славу въ недавнемъ скандальномъ дѣлѣ. Онъ позволилъ себѣ даже пересмѣиваться съ учениками, когда одинъ изъ нихъ нарочно упалъ, чтобы разсмѣшить товарищей. Перекличка началась.
— Огюстъ Долуаръ! — Здѣсь! — крикнулъ мальчикъ такимъ басомъ, что весь классъ покатился со смѣху.
Это былъ сынъ каменщика, тотъ самый, который упалъ, смышленый, но шаловливый мальчикъ; своими выходками онъ приводилъ въ восторгъ всю школу.
— Шарль Долуаръ! — Здѣсь! — братъ предыдущаго, на два года его моложе, отвѣтилъ такимъ тоненькимъ и пискливымъ голосомъ, что раздался цѣлый взрывъ смѣха; хотя Шарль былъ кротче и уступчивѣе брата, но и онъ не отставалъ отъ него въ шалостяхъ.
Маркъ терпѣливо выдержалъ и этотъ приступъ веселости, ничѣмъ не проявляя своего неудовольствія. Перекличка продолжалась, а онъ пока разсматривалъ обширный классъ, гдѣ ему придется совершать свою благую работу надъ развитіемъ этихъ шаловливыхъ мальчиковъ.
— Ахиллъ Савенъ! — вызывалъ Миньо.
Никто не отозвался, и ему пришлось еще разъ повторить свой выкрикъ. На отдѣльной скамьѣ, у окна, сидѣли оба близнеца, сыновья чиновника Савена, и, уткнувшись носомъ въ книгу, имѣли весьма хитроумный видъ. Несмотря на свои восемь лѣтъ, они обнаруживали много осторожности.
— Ахиллъ и Филиппъ Савенъ! — повторилъ Миньо, глядя на нихъ въ упоръ.
Тогда они уступили и крикнули вмѣстѣ:
— Здѣсь!
Маркъ удивился и спросилъ ихъ, отчего они молчали, хотя отлично слышали, что фамилію ихъ выкликаютъ. Но онъ не могъ добиться отъ мальчиковъ ни слова въ отвѣтъ; они только смотрѣли на учителя съ недовѣрчивымъ лукавствомъ, точно готовились обороняться отъ него.
— Фердинандъ Бонгаръ! — продолжалъ Миньо.
И на этотъ разъ не послѣдовало отвѣта. Фердинандъ, сынъ крестьянина Бонгара, былъ здоровый мальчикъ лѣтъ десяти, съ придурковатымъ лицомъ; онъ сидѣлъ, облокотившись локтями о парту, и, казалось, дремалъ съ открытыми глазами; одинъ изъ товарищей подтолкнулъ его, и только тогда онъ выпалилъ:
— Здѣсь!
Всѣ боялись его здоровыхъ кулаковъ, и потому ни одинъ изъ шалуновъ не рѣшился засмѣяться. Миньо продолжалъ среди полной тишины:
— Себастіанъ Миломъ!
Маркъ узналъ сына продавщицы бумаги, который сидѣлъ справа на первой партѣ; его лицо было доброе и веселое. Маркъ улыбнулся ему, радуясь его яснымъ и довѣрчивымъ глазамъ, въ которыхъ свѣтилась одна изъ тѣхъ прекрасныхъ душъ, разбудить которыя онъ поставилъ себѣ задачей.
— Здѣсь! — отвѣтилъ Себастіанъ веселымъ и звонкимъ голосомъ, который прозвучалъ такъ пріятно среди грубыхъ и нахальныхъ возгласовъ другихъ мальчиковъ.
Перекличка кончилась. Весь классъ, по знаку Миньо, всталъ, чтобы прочитать молитву. Со времени ухода Симона, Мешенъ допустилъ чтеніе молитвъ при началѣ и послѣ окончанія ученія, уступая давленію мадемуазель Рузеръ, которая подавала примѣръ, ссылаясь на то, что страхъ передъ Богомъ заставляетъ ея дѣвочекъ вести себя лучше. Кромѣ того, семьи дѣтей одобряли это нововведеніе; инспекторъ Морезенъ также не былъ противъ, хотя это и не входило въ программу. Но Маркъ рѣшилъ положить конецъ такому обыкновенію и сказалъ спокойнымъ и рѣшительнымъ тономъ:
— Садитесь, дѣти. Мы собрались здѣсь только для ученія. Вы помолитесь у себя дома, если ваши отцы и матери этого пожелаютъ.
Миньо посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ. «Этотъ учитель недолго продержится въ Мальбуа, если онъ заведетъ такіе порядки!» — подумалъ онъ. Маркъ прекрасно сознавалъ, что таково будетъ мнѣніе большинства, и что всѣ увѣрены въ его полной неудачѣ. Сальванъ, впрочемъ, предупреждалъ Марка и совѣтовалъ ему по возможности быть осторожнымъ и въ первое время держаться тактики оппортунистической терпимости. Если онъ рѣшился на отмѣну молитвы, то сдѣлалъ это по зрѣлому размышленію. въ видѣ пробнаго опыта. Онъ собирался также снять со стѣнъ изображенія изъ житія святыхъ и картины военнаго содержанія, считая, что давать дѣтямъ идеализированыя изображенія битвъ весьма вредно. Пока онъ, однако, не привелъ своихъ намѣреній въ исполненіе. Чтобы начать борьбу, надо чувствовать почву подъ ногами и какъ слѣдуетъ оріентироваться на новомъ мѣстѣ.
Первый урокъ прошелъ спокойно; Маркъ былъ твердъ, безъ всякой суровости, а дѣти смотрѣли на него съ любопытствомъ и худо скрытымъ недоброжелательствомъ. Съ этого часа началась его работа, съ медленнымъ и терпѣливымъ упорствомъ, надъ сердцами и умами учениковъ; такъ прошли и всѣ прочіе уроки. Нѣсколько разъ онъ чувствовалъ приливъ горечи и съ сожалѣніемъ вспоминалъ другихъ учениковъ, столъ любимыхъ имъ; они были его духовными дѣтьми, и онъ очень о нихъ тревожился, такъ какъ поручилъ жонвильскую школу товарищу Жофру, безпокойному интригану, который стремился только къ одному: какъ можно скорѣе заполучить одобреніе начальства. Маркъ невольно чувствовалъ угрызенія совѣсти, что поручилъ хорошо налаженное дѣло такому человѣку, который способенъ только испортить его; одно лишь могло его утѣшить — сознаніе, что здѣсь его ждало неотложное дѣло, и что ему удастся принести ту пользу, которой отъ него ожидаютъ. По мѣрѣ того, какъ одинъ день проходилъ за другимъ, и урокъ смѣнялся урокомъ, Маркъ весь отдался своимъ занятіямъ съ тѣмъ страстнымъ энтузіазмомъ, который всегда одухотворялъ его и заставлялъ вѣрить въ успѣшность своей миссіи.
Послѣ окончанія выборовъ, которые были въ маѣ, наступило сразу всеобщее затишье. До выборовъ всѣ говорили о томъ, что надо молчать ради того, чтобы не раздражить избирателей и не вызвать избранія такихъ людей, которые повредили бы республикѣ; а послѣ выборовъ, давшихъ тотъ же самый составъ палаты, была придумана новая причина для молчанія, а именно боялись отсрочки обѣщанныхъ реформъ, если занять депутатовъ неумѣстными дѣлами. На самомъ дѣлѣ побѣдители, которымъ побѣда обошлась недешево, желали спокойно наслаждаться отвоеванной позиціей. Такъ, въ Бомонѣ, напр., ни Лемарруа, ни Марсильи, вновь избранные, не хотѣли слышать даже имени Симона, несмотря на свои обѣщанія оказать содѣйствіе сейчасъ же послѣ выборовъ, когда имъ ужъ нечего бояться ожесточенія народныхъ массъ. Симона судили и осудили по всей справедливости; всякій, кто рѣшился бы поднять голосъ противъ его осужденія, рисковалъ быть обвиненнымъ въ антипатріотизмѣ. Въ Мальбуа, разумѣется, всѣ придерживались такого же образа мыслей, и мэръ Даррасъ даже умолялъ Марка, въ интересахъ самого осужденнаго и его близкихъ, не поднимать вопроса объ этомъ дѣлѣ, а дожидаться, пока не совершится поворотъ общественнаго мнѣнія. Всѣ прикидывались, что забыли о дѣлѣ Симона, и казалосъ, что съ лица земли соверіненно исчезли какъ симонисты, такъ и антисимонисты. Маркъ долженъ былъ подчиниться такому рѣшенію, такъ какъ и семья Лемановъ, проживавшая въ вѣчномъ страхѣ, просила его объ этомъ, а также Давидъ, который чувствовалъ, что теперь необходимы терпѣнье и выдержка, хотя въ немъ ни на минуту не поколебалось его мужество. Ему удалось напасть на слѣдъ одного очень важнаго открытія: онъ узналъ стороной, но безъ точныхъ уликъ, о незаконномъ сообщеніи, которое позволилъ себѣ сдѣлать предсѣдатель Граньонъ присяжнымъ, когда они удалились для совѣщанія; такой поступокъ являлся поводомъ къ кассаціи, еслибы ему только удалось установить его. Но онъ отлично сознавалъ, что въ настоящее время доказать это очень трудно, и ограничился тѣмъ, что продолжалъ свои розыски. Маркъ, гораздо болѣе увлекающійся, только съ трудомъ подчинился той тактикѣ, которой отъ него требовали, но и онъ, въ концѣ концовъ, сдѣлалъ видъ, что совершенно забылъ объ этомъ дѣлѣ. Дѣло Симона вступало въ періодъ забвенія; казалось, что съ нимъ совершенно покончили, хотя оно и оставалось скрытымъ недугомъ, гнойной, неизлечимой раной, отъ которой медленно умирало соціальное тѣло, ежеминутно готовое подвергнуться пароксизму бреда и горячки. Достаточно одной несправедливости для того, чтобы народъ медленно умиралъ, сраженный безуміемъ.
Маркъ, слѣдовательно, могъ вполнѣ отдаться своему дѣлу, своей школѣ; онъ твердо вѣрилъ, что его трудъ — единственное цѣлесообразное средство для уничтоженія общественной несправедливости, для торжества правды, сѣмена которой онъ вложилъ въ души будущихъ поколѣній. Трудъ его былъ не легокъ, и онъ еще никогда не. ощущалъ такъ наглядно этихъ мучительныхъ трудностей. Онъ былъ совершенно одинокъ; противъ него были настроены ученики, ихъ родители, его помощникъ Миньо и мадемуазель Рузеръ, преподавательница сосѣдней школы, которая отдѣлялась отъ его школы одною стѣною. Кромѣ того, времена были очень неблагопріятны: школа братьевъ отбила у свѣтской школы еще пять учениковъ въ теченіе одного мѣсяца. Противъ Марка поднялась враждебная буря; семьи прибѣгали къ братьямъ, чтобы спасти своихъ дѣтей отъ возмутительныхъ порядковъ, введенныхъ новымъ преподавателемъ. Братъ Фульгентій торжествовалъ: около него опять находились братья Горгій и Исидоръ, исчезнувшіе наканунѣ процесса Симона и призванные обратно, чтобы доказать общинѣ, что братья стоятъ внѣ всякихъ подозрѣній; третій братъ Лазарь, не пріѣхалъ по той причинѣ, что умеръ. Монахи ходили, высоко закинувъ голову, и по улицамъ Мальбуа всюду сновали черныя рясы. Самое непріятное для Марка было то насмѣшливо-презрительное отношеніе, которое онъ встрѣчалъ со всѣхъ сторонъ. Его даже не удостаивали серьезной борьбы; всѣ ждали, что онъ самъ себя погубитъ какою-нибудь безумною выходкою. Положеніе, которое занялъ по отношенію къ нему Миньо съ перваго же урока, даннаго Маркомъ, было принято всѣми: злобное любопытство и увѣренность въ быстрой и скандальной неудачѣ. Мадемуазель Рузеръ сказала: «Я даю ему два мѣсяца срока». Маркъ чувствовалъ затаенную надежду своихъ противниковъ уже по тому тому, съ какимъ говорилъ Морезенъ, когда посѣтилъ его школу. Морезенъ зналъ, что Марка поддерживаютъ Сальванъ и его прямой начальникъ, инспекторъ академіи Де-Баразеръ, и потому выказывалъ ему ироническую снисходительность, ожидая отъ него какого-нибудь крупнаго промаха, который далъ бы ему право потребовать его смѣщенія. Онъ ни слова не сказалъ Марку о томъ, что онъ упразднилъ молитву: онъ ожидалъ чего-нибудь болѣе рѣзкаго, болѣе яркаго, цѣлаго ряда преступныхъ дѣяній. Морезенъ часто бесѣдовалъ съ мадемуазель Рузеръ, своей любимицей, и они вмѣстѣ злорадствовали надъ Маркомъ; онъ былъ окруженъ шпіонами, которые слѣдили за каждымъ его шагомъ и старались угадать каждую его мысль.
— Будьте осторожны, мой другъ, — повторялъ ему Сальванъ всякій разъ, когда Маркъ приходилъ къ нему, чтобы искать нравственной поддержки. — Де-Баразеръ еще вчера получилъ анонимное письмо, — сказалъ ему однажды Саливанъ: — вамъ грозятъ муками ада. Вы знаете, какъ я горячо желаю, чтобы наши просвѣтительныя задачи были скорѣе выполнены; но въ настоящее время всякое поспѣшное дѣйствіе можетъ погубить насъ… Прежде всего старайтесь завоевать общую любовь, заставьте оцѣнить себя, — тогда все будетъ прекрасно.
Маркъ улыбнулся, и невольная горечь послышалась въ его словахъ:
— Вы правы: я знаю, что только любовь и разумное отношеніе могутъ помочь побѣдѣ, но все же приходится переживать трудныя минуты.
Онъ поселился вмѣстѣ съ женой и дочкой въ прежней квартирѣ Симона. Помѣщеніе было гораздо болѣе обширное и удобное, чѣмъ въ Жонвилѣ: двѣ спальни, столовая, гостиная, не считая кухни и людскихъ. Вся квартира содержалась очень чисто и, залитая солнцемъ, имѣла очень веселый видъ; окна выходили въ садъ, гдѣ росли овощи и цвѣты. Но мебели не хватало на такое обширное помѣщеніе, а съ тѣхъ поръ, какъ произошла ссора съ госпожой Дюпаркъ, Марку было очень трудно сводить концы съ концами. Содержаніе его равнялось тысячѣ двумстамъ франковъ въ годъ; зато здѣсь онъ не могъ разсчитывать на добавочное содержаніе, которое онъ получалъ, какъ секретарь мэріи. Трудно было жить на сто франковъ въ мѣсяцъ въ этомъ маленькомъ городишкѣ, гдѣ жизнь была очень дорога. Надо было имѣть чистую одежду и скрывать хозяйственные недостатки. Это была нелегкая задача, и требовались героическія усилія для соблюденія самой строгой экономіи; часто имъ приходилось ѣсть сухой хлѣбъ, чтобы имѣть чистое бѣлье.
Женевьева выказала удивительныя качества опытной хозяйки и являлась для Марка доброю и любящею подругою. Она и здѣсь проявила ту же необыкновенную распорядительность, какъ и въ Жонвилѣ, и сумѣла скрывать всѣ недочеты, не жалѣя труда. Она работала съ утра до ночи, стирала, чинила бѣлье, и маленькая Луиза всегда ходила въ чистыхъ, нарядныхъ платьицахъ. Еслибы Миньо столовался у нихъ, какъ это было въ обычаѣ, то Женевьевѣ легче было бы покрывать расходы по хозяйству. Но Миньо предпочиталъ обѣдать въ сосѣднемъ ресторанѣ, вѣроятно, боясь слишкомъ близкаго общенія со старшимъ преподавателемъ, которому мадемуазель Рузеръ предсказывала скорое паденіе. Самъ онъ, какъ помощникъ, получалъ семьдесятъ одинъ франкъ и двадцать пять сантимовъ въ мѣсяцъ, и хотя былъ холостъ, но вѣчно нуждался; въ ресторанѣ онъ пользовался очень сквернымъ обѣдомъ за дорогую плату, и это еще болѣе ожесточало его противъ Марка, какъ будто тотъ былъ виноватъ въ томъ, что въ ресторанѣ отпускали скверную пищу. Женевьева старалась выказывать ему всяческое вниманіе: она предложила ему чинить его бѣлье и, когда онъ заболѣлъ, ухаживала за нимъ. Миньо, въ сущности, былъ добрый малый, только онъ слушался плохихъ совѣтовъ; Маркъ и Женевьева надѣялись, что имъ удастся возбудить въ немъ лучшія чувства, выказывая ему доброту и ласку.
Женевьева не смѣла признаться Марку, что ихъ хозяйство страдало, главнымъ образомъ, отъ того, что госпожа Дюпаркъ перестала помогать имъ послѣ ссоры. Прежде, бывало, она одѣвала Луизу и помогала имъ въ концѣ мѣсяца сводить счеты. Теперь, въ виду того, что они жили въ Мальбуа, такъ близко другъ отъ друга, помощь была еще возможнѣе и доступнѣе. Какъ мучительно было встрѣчаться на улицѣ и отворачиваться, не обмѣниваясь даже поклономъ! Маленькая Луиза, встрѣтивъ однажды бабушку, протянула ей ручки и окликнула ее. Наконецъ случилось то, что должно было случиться: Женевьева подчинилась обстоятельствамъ и невольно бросилась въ объятія бабушки и матери, встрѣтивъ ихъ на площади Капуциновъ; первою побѣжала имъ навстрѣчу Луиза.
Когда она призналась Марку въ томъ, что случилось, онъ поцѣловалъ жену и сказалъ съ доброю улыбкою:
— И отлично, моя дорогая; я очень радъ и за тебя, и за Луизу, что вы помирились. Это было неизбѣжно, и не считай меня, пожалуйста, такимъ варваромъ: если я въ ссорѣ со старухами, то это еще не значитъ, чтобы и ты находилась съ ними во враждѣ.
— Конечно, мой другъ. Только все же какъ-то неловко, если жена ходитъ въ домъ, куда закрытъ доступъ ея мужу.
— А почему неловко? Для нашего общаго благополучія гораздо благоразумнѣе, если я не пойду къ бабушкѣ, съ которою у насъ невольно возникаютъ споры. Но почему же тебѣ и ребенку не посѣщать старухъ время отъ времени?
Женевьева задумалась; лицо ея омрачилось. Слегка вздрогнувъ, она отвѣтила:
— Я предпочла бы не ходить къ бабушкѣ безъ тебя. Я чувствую въ себѣ больше увѣренности, когда ты со мною. Впрочемъ, ты правъ, и я отлично понимаю, что тебѣ непріятно посѣщать моихъ старухъ; съ другой стороны, и мнѣ неудобно теперь совершенно порвать съ ними.
И жизнь устроилась такимъ образомъ, что Женевьева посѣщала госпожу Дюпаркъ и госпожу Бертеро одинъ разъ въ недѣлю, въ ихъ маленькомъ домикѣ на площади Капуциновъ. Она брала съ собою Луизу и сидѣла тамъ съ часокъ, пока Маркъ былъ въ школѣ, а онъ ограничивался тѣмъ, что кланялся этимъ дамамъ, когда встрѣчалъ ихъ на улицѣ.
Прошло два года, въ продолженіе которыхъ Маркъ постепенно, благодаря своему терпѣнію и добротѣ, побѣдилъ сердца своихъ учениковъ, несмотря на ту злобу, которая окружала его со всѣхъ сторонъ, и несмотря на происки многочисленныхъ враговъ. Это произошло благодаря его блестящимъ прирожденнымъ способностямъ преподавателя: онъ умѣлъ стать ребенкомъ, чтобы быть понятнѣе дѣтямъ. Прежде всего онъ былъ постоянно веселъ, охотно игралъ съ ними и являлся для нихъ старшимъ товарищемъ, другомъ. Сила его заключалась въ томъ, что онъ забывалъ свою ученость, становился на уровень юныхъ, необработанныхъ умовъ, что онъ находилъ слова, которыя все объясняли, какъ будто онъ самъ ничего не зналъ, и радовался вмѣстѣ съ учениками, когда ему удавалось чему-нибудь научиться. Всю трудную программу, которая состояла изъ чтенія, письма, грамматики, орѳографіи, сочиненій, счисленія, исторіи, географіи, основъ всѣхъ наукъ, пѣнія, гимнастики, земледѣлія, ручного труда, преподаванія гражданскихъ законовъ, онъ старался проходить полностью, причемъ непремѣнно добивался того, чтобы дѣти вполнѣ поняли то, что имъ преподавалось. Главное вниманіе было направлено на то, чтобы предметъ, который преподавался, былъ совершенно ясенъ, чтобы ни одна подробность не оставалась непонятой, чтобы наука была усвоена вполнѣ и научная истина вошла съ сознаніе учащихся, подготовила ихъ къ будущей дѣятельности, создала изъ нихъ разумныхъ гражданъ. Съ какою страстною заботливостью занимался онъ наукой, которая была для него кумиромъ! Всякая истина, научно обоснованная, приводила его въ восторгъ. Во всемъ онъ придерживался строгой логики и строгой послѣдовательности. Если сказать сыну крестьянина или рабочаго, что земля кругла и вертится, онъ повѣритъ на слово учителю. Но этого недостаточно, — надо ему дать научное основаніе, заставить его убѣдиться въ томъ, что это дѣйствительно такъ. Истина, принятая голословно, есть ложь; только такая истина дѣйствительно понятна, которая основана на опытѣ. Знаніе должно помогать человѣку достигнуть высшихъ благъ — здоровья и мирнаго процвѣтанія; знаніе не должно быть мертвой буквой, а живымъ словомъ, источникомъ жизни, воспитательницей человѣчества. Поэтому Маркъ часто бросалъ въ сторону книги и старался просвѣтить своихъ учениковъ путемъ опыта, чтобы они сами убѣдились въ научныхъ истинахъ, додумались до нихъ. Онъ никогда не заставлялъ ихъ вѣрить, пока не докажетъ имъ реальности всякаго научнаго опыта. Всѣ явленія, которыхъ нельзя было доказать, были отложены до тѣхъ поръ, пока дѣти постепенно не дорастутъ до ихъ пониманія; но и то, что они знали, давало имъ возможность построить свое будущее на основахъ братской любви и широкаго пониманія жизни. Весь его методъ преподаванія былъ основанъ на томъ, чтобы дать возможность дѣтямъ убѣдиться во всемъ на опытѣ, развить свое мышленіе, свою индивидуальность и сознаніе, что каждый человѣкъ долженъ поступать только на основаніи яснаго разумѣнія и всегда и во всемъ поддерживать истинное человѣческое достоинство. Но недостаточно было научить дѣтей одному только знанію, надо было создать между ними настоящую солидарность, вселить въ нихъ духовное объединеніе. Средствомъ къ этому служила, по мнѣнію Марка, одна лишь справедливость. Онъ замѣтилъ, съ какимъ жаромъ ребенокъ, оскорбленный въ своемъ чувствѣ правоты, восклицалъ: «Это несправедливость!» Всякая малѣйшая несправедливость поднимаетъ цѣлую бурю въ душѣ этихъ маленькихъ людей, и они ужасно отъ этого страдаютъ. Происходитъ это потому, что сознаніе несправедливости въ нихъ чрезвычайно чутко. И онъ пользовался этою чуткостью, этимъ врожденнымъ стремленіемъ къ справедливости, которое еще не признаетъ тѣхъ компромиссовъ и сдѣлокъ съ совѣстью, какимъ учитъ жизнь. Отъ истины къ справедливости — вотъ путь, который намѣтилъ себѣ Маркъ, и онъ велъ по этому пути своихъ учениковъ, стараясь о томъ, чтобы они сами являлись судьями своихъ поступковъ, когда имъ приходилось совершать что-нибудь дурное. Если они лгали, онъ приводилъ ихъ къ сознанію, что они этимъ вредили себѣ и товарищамъ. Если они нарушали порядокъ, опаздывали на урокъ, онъ доказывалъ имъ, что они прежде всего наказывали самихъ себя. Часто провинившійся самъ сознавался въ своей винѣ и тѣмъ заслуживалъ прощеніе. Весь этотъ маленькій людъ постепенно проникался чувствомъ равенства; всѣ другъ передъ другомъ соревновали въ правдивости, стремились къ тому, чтобы весь классъ работалъ честно, по мѣрѣ силъ и сообразно обязанностямъ каждаго. Конечно, дѣло не обходилось безъ столкновеній, безъ прискорбныхъ случайностей, потому что создавалось только начало разумнаго преподаванія, и школа еще не достигла настоящей высоты, когда бы она считалась источникомъ счастья и здоровья. Но Маркъ радовался самому незначительному результату, увѣренный въ томъ, что хотя знаніе считается непремѣннымъ условіемъ всякаго прогресса, но ничто такъ не содѣйствуетъ счастью среди людей, какъ справедливость. Почему же средній — буржуазный — классъ, самый знающій и самый развитой, такъ быстро катился по наклонной плоскости къ полному паденію? Не заключалась ли причина подобнаго несчастья въ отсутствіи въ немъ сознанія справедливости, которое мѣшало ему заботиться о меньшей братіи, о несчастныхъ и отверженныхъ? Обыкновенно во всемъ обвиняютъ воспитаніе, школу; наукѣ ставился въ упрекъ упадокъ нравственности. И дѣйствительно, одно голое знаніе среди лжи и несправедливости лишь способствовало всеобщему бѣдствію. Наука должна была работать и стремиться къ установленію справедливости; она должна была создать для людей нравственное ученіе о мирѣ и справедливости и тѣмъ приблизить будущее царство братства и единенія.
Маркъ требовалъ не только справедливости, но призывалъ своихъ учениковъ къ любви и къ добру. Ничто хорошее, не согрѣтое свѣтомъ любви, не можетъ дать ростковъ. Этотъ священный огонь не долженъ былъ угасать на алтарѣ человѣчества. Каждому должно быть присуще желаніе слиться съ другими, и всякое индивидуальное чувство и стремленіе можно сравнить съ отдѣльнымъ инструментомъ, который не долженъ нарушать общей гармоніи. Если каждый отдѣльный человѣкъ былъ силенъ своею волею и своею властью, то дѣйствія его все же должны были клониться ко благу общему. Любить, заслужить любовь и заставить другихъ любить — вотъ въ чемъ состояла ближайшая задача каждаго преподавателя; это были тѣ три ступени, которыя веля къ цѣли. Маркъ любилъ своихъ учениковъ всѣмъ сердцемъ; онъ отдавалъ имъ всѣ свои силы, зная, что нельзя учить ничему безъ любви, такъ какъ одна только любовь убѣдительна и сильна. Онъ все время употреблялъ на то, чтобы заслужить любовь, становился съ учениками на братскую ногу, никогда не внушалъ имъ чувства страха и старался побѣдить ихъ только убѣжденіемъ, добротою, товарищескимъ обращеніемъ; онъ являлся старшимъ, который кончаетъ свое образованіе среди младшихъ. Заставить учениковъ полюбить другъ друга — это составляло его главную заботу; онъ постоянно напоминалъ имъ, что счастье каждаго зависитъ исключительно отъ счастья общаго; это понятіе должно было ежедневно служить стимуломъ къ прогрессу, и наградою всего класса было сознаніе, что всѣ одинаково потрудились на пользу всеобщаго счастья. Безъ сомнѣнія, школа должна была развивать энергію, должна была стремиться къ пробужденію въ каждомъ чувства индивидуальной свободы; каждый ребенокъ долженъ поступать на основаніи собственнаго разумнаго желанія для того, чтобы въ будущемъ у каждаго человѣка было извѣстное личное, ему присущее достоинство. Но развѣ жатва подобной интенсивной культуры не должна пополнять житницу всеобщаго счастья, и возможно ли представить себѣ дѣйствіе одного гражданина, которое, создавая его личную славу, въ то же время не увеличивало бы благосостоянія общаго? Просвѣщеніе, воспитаніе неизбѣжно должны были вести къ солидарности, къ этой единственной цѣли, которая понемногу соединитъ все человѣчество въ одну семью. И онъ стремился къ тому, чтобы симпатія, ласка, доброта, веселье и радость господствовали въ его школѣ, чтобы всегда раздавались смѣхъ и шутки, чтобы пѣніе смѣняло серьезныя занятія, чтобы всѣмъ ученикамъ жилось весело, чтобы они чувствовали себя счастливыми и пріучились любить эту жизнь, посвященную наукѣ, истинѣ и справедливости; только такая жизнь могла ихъ приблизить къ тому идеалу, который можетъ осуществиться лишь тогда, когда нѣсколько поколѣній дѣтей будутъ воспитаны въ такомъ духѣ любви и справедливости. Съ первыхъ же дней занятій въ школѣ Маркъ повелъ борьбу противъ всякаго устрашенія и насилія, которыми злоупотребляютъ по отношенію къ дѣтямъ. Имъ стараются внушить чтеніемъ, картинами и разсказами сознаніе права сильнаго надъ слабымъ; имъ повѣствуютъ о разныхъ ужасахъ, о войнахъ, о грабежахъ, о разрушеніи городовъ и объ опустошеніи цѣлыхъ странъ. Преподаватель исторіи читаетъ имъ лишь кровавыя страницы, войны, завоеванія, упоминаетъ имена людей, которые убивали себѣ подобныхъ. Дѣтскіе умы смущаются звономъ оружія, кровавыми битвами; такимъ способомъ хотѣли воспламенить ихъ патріотизмъ. Наградныя книги, дѣтскіе журналы, даже обертки тетрадей — все даетъ имъ лишь изображенія пушекъ, цѣлыхъ армій, которыя дрались на полѣ битвы, вѣчную борьбу человѣка-волка, уничтожающаго себѣ подобныхъ. Если дѣло идетъ не о войнѣ, то говорится о всевозможныхъ суевѣріяхъ и легендахъ, которыя смущаютъ дѣтскій умъ и заставляютъ его вѣрить въ сверхъестественное. Всегда и во всемъ главное вниманіе направляется на то, чтобы вызвать въ дѣтяхъ пассивное послушаніе, приниженность. молчаливую покорность громамъ небеснымъ. Такимъ образомъ создавались не люди, а рабы, пушечное мясо, послушное велѣнію жестокаго полководца; такое направленіе воспитанія считалось необходимымъ, чтобы выковать слѣпыя орудія конечнаго возмездія. Но подобное развитіе воинственныхъ добродѣтелей было умѣстно въ прежнее время, когда одинъ только мечъ рѣшалъ борьбу народовъ и обезпечивалъ ихъ права. А въ настоящее время можно ли вѣрить въ то, что побѣдителемъ явится лишь одинъ милитаризмъ? Напротивъ, мы видимъ, что въ недалекомъ будущемъ истинная побѣда будетъ одержана на почвѣ экономической, посредствомъ реорганизаціи труда; тотъ народъ окажется побѣдителемъ, который будетъ счастливѣе и справедливѣе. Франція должна гордиться исключительно своею ролью избавительницы, и Маркъ возмущался тѣмъ, что ей навязываютъ воинскіе успѣхи и заставляютъ служить узкой цѣли созиданія арміи солдатъ. Такая программа еще могла быть оправдана непосредственно послѣ понесеннаго Франціей пораженія; но теперь все несчастье происходило отъ преклоненія передъ арміей и передъ тою властью, которую предоставляли начальникамъ этой арміи. Если Франція должна была быть вооруженной, благодаря сосѣдству другихъ вооруженныхъ націй, то ей именно было необходимо прежде всего воспитать настоящихъ гражданъ, свободныхъ и справедливыхъ, которымъ принадлежитъ будущее. Когда вся Франція научится знать и хотѣть, когда она будетъ истинно свободная страна, всѣ остальные народы, закованные въ сталь и броню, разсыплются въ прахъ вокругъ нея, и она покоритъ ихъ правдой и справедливостью, чего не можетъ совершить никакая армія, какъ бы хорошо вооружена она ни была. Народы пробуждаютъ другъ друга, и они возстанутъ одинъ за другимъ изъ мрака невѣжества, признавая лишь мирную побѣду, которая уничтожитъ самое понятіе о войнахъ. Маркъ не могъ представить для своей страны болѣе великой задачи, какъ слитъ воедино интересы всѣхъ народностей. И потому онъ строго слѣдилъ за каждой книгой, за каждымъ рисункомъ, который попадалъ въ руки его учениковъ, устранялъ все вредное, все лживое и давалъ имъ читать о высокихъ подвигахъ человѣчества на нивѣ знанія и культуры. Единственнымъ средствомъ для созданія энергіи былъ трудъ для общаго счастья.
Хорошіе результаты дали уже себя знать къ концу второго года. Маркъ раздѣлилъ свою школу на два класса и взялъ на себя преподаваніе въ первомъ классѣ, гдѣ находились дѣти отъ девяти до тринадцати лѣтъ; помощникъ Миньо занимался въ младшемъ классѣ съ дѣтьми отъ шести до девяти лѣтъ. Маркъ старался не терять ни минуты времени; дѣти писали, отвѣчали уроки, объясняли рисунки; вся школьная работа шла ровнымъ ходомъ, въ полномъ порядкѣ; вмѣстѣ съ тѣмъ онъ предоставлялъ дѣтямъ возможно больше независимости: бесѣдовалъ съ ними, вызывалъ съ ихъ стороны возраженія, ни въ чемъ не проявляя своего авторитета, какъ учитель, желая, чтобы дѣти сами добивались увѣренности въ томъ, чему учились; такимъ образомъ въ классѣ постоянно царили свобода и веселость; дѣтей привлекала живость въ преподаваніи, смѣна занятій, и молодые умы сами переходили отъ одного открытія къ другому. Онъ требовалъ отъ дѣтей необыкновенной чистоты и водилъ ихъ на мытье, какъ на праздникъ; окна открывались настежь по серединѣ и по окончаніи каждаго урока. До него дѣти были пріучены къ тому, чтобы мести классъ, причемъ они поднимали страшную пыль, что служило вмѣстѣ съ тѣмъ и распространеніемъ всякихъ заразъ; Маркъ научилъ ихъ обращенію съ губкой, заставлялъ ихъ обмывать парты и полъ, что служило имъ вмѣстѣ и развлеченіемъ, вызывая смѣхъ и шутки. Въ солнечные дни большой залъ былъ полонъ свѣта, а толпа его учениковъ полна веселья и радости. Въ одинъ изъ такихъ майскихъ дней, два года спустя послѣ назначенія Марка, школу навѣстилъ инспекторъ Морезенъ; онъ вошелъ въ классъ безъ всякаго предупрежденія, надѣясь уличитъ преподавателя въ какомъ-нибудь нерадѣніи. Инспекторъ напрасно выслѣживалъ его: до сихъ поръ онъ не могъ ни въ чемъ сдѣлать ему замѣчанія; Маркъ былъ очень остороженъ, и Морезенъ не могъ найти предлога для его смѣщенія. Этотъ революціонеръ и мечтатель, который, по предсказанію всѣхъ, не могъ и шести мѣсяцевъ удержаться на этомъ мѣстѣ, оставался преспокойно вотъ уже второй годъ, ко всеобщему удивленію и скандалу.
Ученики только что кончали мытье класса, когда появился Морезенъ, по обыкновенію нарядный и прилизанный.
— У васъ здѣсь настоящее наводненіе! — воскликнулъ онъ въ ужасѣ.
Когда Маркъ объяснилъ ему, что замѣнилъ, ради гигіеническихъ цѣлей, прежній обычай мести классы мытьемъ, инспекторъ пожалъ плечами.
— Вотъ еще новость! Вы должны были предупредить администрацію. Отъ всей этой воды развивается сырость, вредная для здоровья. Вы будете такъ добры снова мести классы, пока вамъ не разрѣшатъ употреблять въ дѣло губку.
Такъ какъ въ это время былъ перерывъ между уроками, то инспекторъ началъ осмотръ класса, роясь повсюду и заглядывая во всѣ шкафы, чтобы убѣдиться, все ли въ порядкѣ. Онъ придирался къ каждой, мелочи, говорилъ громко и рѣзко, стараясь унизить преподавателя въ глазахъ учениковъ. Наконецъ дѣти заняли мѣста на своихъ скамьяхъ, и урокъ начался. Прежде всего инспекторъ накинулся на Миньо, который занимался со своимъ отдѣленіемъ въ томъ же классѣ, гдѣ и Маркъ, и сталъ выговаривать ему за то, что маленькій Шарль Долуаръ, восьми лѣтъ, не могъ отвѣтить на предложенный вопросъ, потому что не проходилъ еще того, о чемъ его спрашивали.
— Значитъ, вы страшно отстали по программѣ. Ваши ученики уже два мѣсяца назадъ должны были знать то, о чемъ я ихъ спрашиваю.
Миньо почтительно молчалъ, но, видимо, былъ раздраженъ наглымъ тономъ инспектора и нѣсколько разъ взглядывалъ на Марка. Упреки Морезена относились, конечно, къ нему, какъ къ старшему учителю, поэтому и Маркъ счелъ своимъ долгомъ вступиться за своего помощника.
— Простите, господинъ инспекторъ, я счелъ за лучшее измѣнить нѣкоторыя части программы для большей ясности преподаванія. По-моему, гораздо цѣлесообразнѣе не придерживаться учебниковъ, а заинтересовать дѣтей самимъ преподаваніемъ, сдѣлать его живымъ и понятнымъ, пройдя весь курсъ, быть можетъ, не въ томъ порядкѣ, какъ сказано въ программахъ.
Морезенъ прикинулся искренно возмущеннымъ.
— Какъ, милостивый государь, вы рѣшаетесь касаться программъ, вы, по своему личному разумѣнію, выбираете одно и пропускаете другое? Вы своей фантазіей коверкаете мудрое предусмотрѣніе начальства? Отлично! Мы сейчасъ увидимъ, насколько вашъ классъ запоздалъ.
Онъ вызвалъ другого Долуара, которому было десять лѣтъ, заставилъ его встать и разсказать о террорѣ и назвать главныхъ дѣятелей, Робеспьера, Дантони и Марата.
— Маратъ былъ прекрасный человѣкъ? — спросилъ онъ.
Хотя Огюстъ Долуаръ сдѣлался теперь нѣсколько болѣе дисциплинированнымъ, благодаря вліянію Марка, но все-же-таки остался забавнымъ шутникомъ.
Трудно сказать, отвѣтилъ ли онъ по незнанію, или просто, чтобы подурачиться, но его слова: «О, да, очень хорошій, сударь», вызвали цѣлый взрывъ смѣха.
— Но нѣтъ, вовсе нѣтъ, — остановилъ его инспекторъ: — Маратъ былъ отвратительный человѣкъ; на его лицѣ лежалъ отпечатокъ всѣхъ его пороковъ и совершенныхъ имъ преступленій.
Обращаясь къ Марку, онъ имѣлъ неосторожности прибавить:
— Надѣюсь, не вы ихъ учите тому, что Маратъ былъ прекрасный человѣкъ?
— Нѣтъ, господинъ инспекторъ, — отвѣтилъ учитель, улыбаясь.
Снова раздался смѣхъ. Миньо долженъ былъ пройти между скамейками, чтобы возстановить порядокъ, между тѣмъ какъ Морезевъ упорно разспрашивалъ про Марата и, наконецъ, дошелъ до Шарлотты Кордэ. Къ несчастію, онъ обратился къ Фердинанду Бонгару, большому малому, двѣнадцати лѣтъ, котораго онъ счелъ, вѣроятно, за болѣе знающаго.
— Скажи-ка ты мнѣ, мой другъ, какъ умеръ Маратъ?
Фердинандъ вообще учился съ большимъ трудомъ; онъ былъ малый неспособный и занимался безъ всякой охоты; особенно трудно ему давалась исторія, и онъ постоянно путалъ событія, имена и числа. Мальчикъ всталъ испуганный и вытаращилъ глаза.
— Успокойся, мой другъ, — сказалъ ему инспекторъ. — Припомни. при какихъ обстоятельствахъ послѣдовала смерть Марата.
Фердинандъ стоялъ молча, съ открытымъ ртомъ. Одинъ изъ товарищей сжалился надъ нимъ и подсказалъ ему. «въ ваннѣ». Тогда мальчикъ рѣшился и громко выпалилъ:
— Маратъ потонулъ, сидя въ ваннѣ.
Весь классъ покатился со смѣху, а Морезенъ вышелъ изъ себя отъ злобы.
— Эти дѣти, однако же, ужасно глупы… Маратъ дѣйствительно умеръ въ ваннѣ, но его убила Шарлотта Кордэ, которая пожертвовала собою, чтобы спасти Францію отъ этого кровожаднаго чудовища. Васъ, стало быть, ничему не учатъ, если вы не можете отвѣтить на такой простой вопросъ.
Затѣмъ онъ обратился съ вопросомъ къ двумъ близнецамъ, Ахиллу и Филиппу Савенамъ, разспрашивая ихъ о религіозныхъ войнахъ, и добился довольно удовлетворительныхъ отвѣтовъ. Оба брата Савены не были любимы за свою хитрость и лживость; они постоянно доносили на своихъ товарищей и передавали своему отцу все, что творилось въ школѣ. Инспектора подкупили ихъ подобострастные отвѣты, и онъ поставилъ ихъ въ примѣръ всему классу.
— Вотъ дѣти, которыя успѣли по крайней мѣрѣ чему-нибудь научиться.
Потомъ, обращаясь снова къ Филиппу, спросилъ:
— Скажи мнѣ, что надо дѣлать, чтобы исполнять требованія религіи?
— Надо ходить къ обѣднѣ, сударь.
— Конечно, но этого еще недостаточно. Надо дѣлать все, чему учитъ религія. Слышите, дѣти, надо дѣлать все, чему учитъ религія.
Маркъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ.
Онъ, однако, не сдѣлалъ никакого замѣчанія, понимая причину такого страннаго вопроса: инспекторъ хотѣлъ вызвать съ его стороны неосторожное слово, къ которому онъ могъ бы придраться. Таково было дѣйствительное намѣреніе инспектора, потому что онъ обратился къ другому ученику, Себастіану Милому, и спросилъ еще болѣе рѣзкимъ голосомъ:
— Послушай, ты, голубоглазый, чему учитъ религія?
Себастіанъ всталъ, растерянно посмотрѣлъ на инспектора и ничего не отвѣтилъ. Это былъ самый лучшій ученикъ въ классѣ, развитой и прилежный мальчикъ. Невозможность отвѣтить инспектору вызвала даже на его глазахъ слезы. Онъ совсѣмъ не понималъ, о чемъ его спрашивали, такъ. какъ ему было всего девять лѣтъ.
— Чего ты таращишь на меня глаза, змѣенышъ? Кажется, мой вопросъ ясенъ.
Маркъ не могъ долѣе сдерживаться. Смущеніе его любимаго ученика, къ которому онъ съ каждымъ днемъ все больше и больше привязывался, было ему невыносимо.
Онъ пришелъ къ нему на помощь.
— Простите, господинъ инспекторъ: то, о чемъ вы спрашиваете, находится въ катехизисѣ, а катехизисъ не входитъ въ нашу программу; какъ же вы требуете, чтобы мальчикъ отвѣтилъ на вашъ вопросъ!
Этого и ждалъ, вѣроятно, Морезенъ, потому что сразу высказалъ свое негодованіе.
— Увольте меня отъ своихъ указаній, господинъ учитель, — сказалъ онъ. — Я самъ прекрасно знаю, что я дѣлаю, и считаю такую школу, гдѣ ребенокъ не можетъ отвѣтить даже въ общихъ выраженіяхъ о существѣ исповѣдуемой въ странѣ религіи, да, такую школу я считаю никуда негодною!
— А я вамъ повторяю, господинъ инспекторъ, — продолжалъ Маркъ яснымъ и отчетливымъ голосомъ, въ которомъ слышалось сдержанное раздраженіе, — что я не обязанъ преподавать катехизисъ. Вы, вѣроятно, забыли, что находитесь не въ школѣ братьевъ, у которыхъ катехизисъ — основа всего преподаванія. Здѣсь свѣтская и республиканская школа, независимая отъ церкви, и всякое знаніе, преподаваемое здѣсь, основано лишь на разумѣ и наукѣ. Я приглашаю васъ обратиться за разъясненіями къ моему начальству.
Морезенъ понялъ, что онъ зашелъ слишкомъ далеко. Всякій разъ, когда онъ старался поколебать положеніе Марка, его начальникъ. инспекторъ академіи Де-Баразеръ, требовалъ какихъ-нибудь точныхъ и убѣдительныхъ фактовъ; онъ былъ расположенъ къ Марку и зналъ его убѣжденія. Теперь Морезенъ почувствовалъ, что велъ себя очень нетактично, и поспѣшилъ закончить свое посѣщеніе, продолжая высказывать порицанія; все рѣшительно вызывало его неудовольствіе. Сами ученики начали, наконецъ, забавляться, смотря на этого маленькаго человѣчка съ расчесанною бородою и приглаженными волосами. Когда онъ ушелъ, Миньо пожалъ плечами и тихо сказалъ Марку:
— Онъ дастъ о насъ плохой отзывъ, но вы правы: онъ слишкомъ глупъ, этотъ господинъ.
Въ послѣднее время Миньо сблизился съ Маркомъ: его подкупало спокойное и привѣтливое обращеніе, хотя въ душѣ онъ во многомъ не раздѣлялъ его убѣжденій и постоянно боялся, какъ бы начальство не задержало его повышенія по службѣ; но, будучи честнымъ и здравомыслящимъ, Миньо не могъ не подчиниться возвышенному уму Марка.
— Повѣрьте, — весело отвѣтилъ Маркъ, — онъ не посмѣетъ написать открытаго обвиненія, а постарается, по обыкновенію, прибѣгнуть къ хитростямъ и доносамъ. Взгляните, вотъ онъ прошелъ къ мадемуазель Рузеръ; тамъ онъ чувствуетъ себя, какъ дома. Вѣдь въ сущности у него нѣтъ никакихъ убѣжденій, и онъ хлопочетъ только о своемъ повышеніи.
Морезенъ, послѣ каждаго посѣщенія школы дѣвочекъ, осыпалъ мадемуазель Рузеръ похвалами за то, что она водила ихъ въ часовню и учила катехизису. У нея была одна ученица, которая особенно хорошо отвѣчала по вопросамъ религіи, — это была Гортензія Савенъ, Анжель Бонгаръ, довольно неспособный ребенокъ, плохо усваивала нравственныя заповѣди, а маленькая Люсиль Долуаръ, недавно поступившая въ школу, напротивъ, обнаруживала большія способности, и на нее смотрѣли, какъ на будущую монахиню. Послѣ окончанія занятій Маркъ еще разъ увидѣлъ Морезена, который выходилъ изъ школы дѣвочекъ въ сопровожденіи мадемуазели Рузеръ. Они о чемъ-то говорили, размахивая руками и сокрушенно покачивая головами. Они, конечно, толковали объ ужасныхъ порядкахъ въ школѣ Марка, который все продолжалъ состоять преподавателемъ, хотя они разсчитывали, что его сгонятъ съ мѣста въ самомъ непродолжительномъ времени.
Жители Мальбуа, которые сперва тоже ожидали немедленнаго смѣщенія Марка, теперь привыкли къ нему. Мэръ Даррасъ рѣшился публично высказаться въ его пользу во время одного изъ засѣданій муниципальнаго совѣта; въ послѣднее время положеніе Марка еще упрочилось, благодаря тому, что въ его школу вернулись два ученика, перешедшіе было въ школу братьевъ; это было чрезвычайно важное событіе, и многія семьи послѣ этого успокоились и признали въ Маркѣ хорошаго учителя. Для школы братьевъ, напротивъ, уходъ двухъ учениковъ былъ сильнымъ ударомъ, который отчасти поколебалъ ихъ безграничное вліяніе на общину. Монахи и іезуиты заволновались. Неужели Марку удастся посредствомъ любви и мудраго управленія возстановить честь свѣтской школы? Клерикалы рѣшились на атаку, которая носила такой странный характеръ, что Маркъ могъ только подивиться. Морезенъ, изъ лукавой осторожности, оставилъ въ сторонѣ вопросъ о катехизисѣ и упоминалъ въ своихъ жалобахъ на школу Марка только о мытьѣ половъ и партъ губкою; онъ подымалъ руки къ небу и выражалъ свое опасеніе за здоровье дѣтей; онъ говорилъ объ этой мѣрѣ и другимъ вліятельнымъ лицамъ. Возникъ вопросъ: что гигіеничнѣе — мыть или мести? Мальбуа очень скоро раздѣлился на два лагеря, которые затѣяли борьбу, и каждая партія выставляла свои аргументы. Прежде всего спросили мнѣнія родителей; чиновникъ Савенъ энергично высказался противъ мытья, такъ что возбудилъ даже вопросъ о томъ, не взять ли ему дѣтей изъ школы. Но Маркъ перевелъ дѣло въ высшую инстанцію и обратился къ своему начальнику, желая узнать его воззрѣнія на этотъ вопросъ; рѣшено было образовать комиссію гигіенистовъ. Произведенныя разслѣдованія подняли цѣлую бурю споровъ, но побѣда осталась за губкой. Для Марка такое рѣшеніе было настоящимъ торжествомъ; родители почувствовали къ нему еще болѣе довѣрія. Даже Савенъ долженъ былъ покаяться въ своемъ заблужденіи. Послѣ этого еще одинъ ученикъ перешелъ изъ школы братьевъ въ свѣтскую школу. Но Маркъ отлично чувствовалъ, что, несмотря на возникшія къ нему симпатіи, его положеніе было все-таки довольно непрочно. Онъ зналъ, что потребуются годы, чтобы освободить страну отъ вліянія клерикаловъ, и продолжалъ отвоевывать шагъ за шагомъ каждую пядь земли, сохраняя внѣшній миръ по просьбѣ Женевьевы; онъ даже былъ настолько уступчивъ, что помирился со старухами, съ госпожой Дюпаркъ и съ матерью своей жены; случилось это какъ разъ во время спора изъ-за мытья. Время отъ времени онъ отправлялся съ женою и дочкою въ домикъ на площади Капуциновъ; старухи были сдержанны, тщательно избѣгали всякаго вопроса, который могъ вызвать обостренный разговоръ, что лишало бесѣду пріятной интимности и свободы. Женевьева все-таки казалась въ восторгѣ отъ примиренія: ей было крайне тяжело навѣщать старухъ безъ мужа и какъ бы втайнѣ отъ него. Она теперь почти ежедневно бывала въ домикѣ госпожи Дюпаркъ, оставляя иногда у старухъ свою дочку, и бѣгала изъ дому къ старухамъ и обратно, не вызывая этимъ неудовольствія Марка. Онъ даже мало обращалъ на это вниманія, счастливый тѣмъ, что жена его довольна; бабушка и мать теперь щедро награждали ее и дѣвочку подарками, и все, повидимому, шло прекрасно.
Въ одно изъ воскресеній Маркъ отправился завтракать къ своему другу въ Жонвиль; прошло два года съ тѣхъ поръ, какъ онъ покинулъ школу въ этомъ мѣстечкѣ, и ему внезапно представилось, какъ много въ сущности онъ сдѣлалъ за эти два года. Онъ ясно понялъ, какое благотворное вліяніе имѣетъ всякій учитель, если онъ дѣйствуетъ въ духѣ добра и справедливости, и какъ это вліяніе ужасно, если онъ придерживается рутины и вредныхъ предразсудковъ. Въ то время, какъ въ Мальбуа мало-по-малу начиналось торжество справедливости и нравственнаго оздоровленія, Жонвиль погружался въ мракъ суевѣрій и духовно обнищалъ. Для Марка было чрезвычайно мучительно сознавать, что его добрыя начинанія были уничтожены, и что отъ нихъ не осталось и слѣда. Причиной тому была злая воля новаго учителя, Жофра, для котораго единственною цѣлью въ жизни были личный успѣхъ и личное благосостояніе. Маленькаго роста, черненькій, подвижный, съ узкими пронырливыми глазами, онъ былъ обязанъ сравнительнымъ достаткомъ попеченію мѣстнаго кюрэ, который взялъ его ребенкомъ изъ кузницы отца и занялся его обученіемъ. Затѣмъ тотъ же кюрэ устроилъ его бракъ съ дочерью мясника, довольно зажиточнаго человѣка; жена Жофра была тоже маленькая, подвижная хлопотунья; она принесла мужу двѣ тысячи франковъ ежегодной ренты. Поэтому Жофръ былъ убѣжденъ въ токъ, что самое выгодное — оставаться на сторонѣ клерикаловъ; они помогутъ ему сдѣлаться важною персоною, разыщутъ для него выгодное мѣсто. Уже теперь двѣ тысячи франковъ дохода создавали ему почетное положеніе въ мѣстечкѣ; съ нимъ уже нельзя было такъ обращаться, какъ съ вѣчно голоднымъ Феру; имѣя опредѣленную ренту, онъ не такъ дорожилъ своимъ мѣстомъ и не заискивалъ у администраціи. Въ учебномъ мірѣ, какъ и вездѣ, всѣ выгоды — на сторонѣ богатыхъ. Многіе еще преувеличивали его доходы, а крестьяне почтительно снимали передъ нимъ шляпы. Онъ снискалъ ихъ уваженіе еще тѣмъ, что былъ чрезвычайно жаденъ до всякой наживы и очень ловко умѣлъ эксплуатировать и людей, и обстоятельства. Его не стѣсняли никакія прочныя убѣжденія: онъ былъ и республиканецъ, и добрый патріотъ, и католикъ, постольку, разумѣется, поскольку это отвѣчало его выгодамъ. Такъ, напримѣръ, пріѣхавъ въ Жонвиль, онъ посѣтилъ аббата Коньяса, но не допустилъ его сразу завладѣть школою; для этого онъ былъ слишкомъ хитеръ: ему было отлично извѣстно антиклерикальное направленіе своего начальства; онъ только постепенно предоставлялъ все большую и болььшую власть кюрэ, дѣйствуя подъ давленіемъ мэра и муниципальнаго совѣта. Мэръ Жонвиля, Мартино, при помощи Марка, выказывалъ много характера и держался опредѣленныхъ взглядовъ, но, лишенный этой поддержки, онъ заколебался и подчинился новому преподавателю, который являлся настоящимъ хозяиномъ мэріи. У него не хватало достаточно ума, чтобы разобраться въ дѣлахъ, къ тому же онъ былъ очень недовѣрчивъ и необразованъ; кончилось тѣмъ, что онъ во всемъ слушался учителя, и вліяніе послѣдняго скоро сказалось на взглядахъ всей общины. Такимъ образомъ черезъ шесть мѣсяцевъ Жонвиль, по добровольному соглашенію, перешелъ изъ рукъ школьнаго учителя во власть кюрэ.
Тактика Жофра заинтересовала Марка, какъ образецъ іезуитизма. Онъ получилъ очень точныя справки отъ учительницы, мадемуазель Мазелинъ, которую навѣстилъ. Она была въ отчаяніи, что не могла съ прежнимъ успѣхомъ бороться за доброе дѣло, такъ какъ осталась совершенно одинокою и могла лишь слѣдить за тѣмъ, какъ община постепенно разлагалась. Она разсказала Марку о той комедіи, которую разыгралъ Жофръ въ первое время своего учительства по поводу внѣдренія кюрэ въ дѣла школы; это обстоятельство сильно взволновало мэра Мартино; между тѣмъ учитель самъ нарочно подготовилъ всю эту исторію съ опредѣленною цѣлью. Жофръ притворился, что самъ очень возмущенъ происшедшимъ недоразумѣніемъ, и поручилъ своей женѣ уладить дѣло; госпожа Жофръ, постоянно посѣщавшая церковь, подружилась съ женою мэра и сумѣла обворожить самого Мартино, большого поклонника женскихъ прелестей; обѣ женщины разыгрывали роль важныхъ дамъ, преданныхъ церкви. Жофръ скоро сбросилъ маску и принялся даже звонить къ обѣднѣ, что входило въ обязанности прежнихъ учителей, но отъ чего рѣшительно отказывался Маркъ. Эта должность приносила лишь тридцать франковъ въ годъ, но Жофръ нашелъ, что этою суммою незачѣмъ брезговать. Маркъ предоставилъ эти деньги старому часовому мастеру, который жилъ въ селѣ, и онъ содержалъ въ исправности башенные часы; теперь эти часы опять пришли въ разстройство, и крестьяне не знали больше въ точности, который часъ, потому что часы внезапно то убѣгали впередъ, то отставали. Мадемуазель Мазелинъ говорила съ отчаяніемъ, что теперь эти часы какъ бы олицетворяли собою общину, которая совершенно сбилась съ толку и утратила благоразуміе и ясность сужденія.
Хуже всего было то, что побѣда аббата Коньяса отразилась и на мѣстечкѣ Морё; богатый торговецъ Салеръ, который занималъ тамъ должность мэра, прослышавъ про то, что дѣлалось въ Жонвилѣ, испугался за свое спокойствіе разжирѣвшаго буржуа и поддался вліянію кюрэ, несмотря на отсутствіе симпатіи къ клерикаламъ. Въ концѣ концовъ расплачиваться за такое примиреніе пришлось несчастному Феру, который одинъ отстаивалъ свѣтское преподаваніе. Являясь въ Морё для совершенія богослуженія, аббатъ Коньясъ всячески унижалъ Феру и выказывалъ ему полное презрѣніе, а Феру долженъ былъ все это выносить, не встрѣчая поддержки ни въ мэрѣ, ни въ муниципальномъ совѣтѣ. Никогда еще несчастному Феру не приходилось вести такого ужаснаго существованія; его здравый смыслъ возмущался противъ невѣжества и злобы и невольно поддавался самымъ мрачнымъ мыслямъ. Его жена, изнуренная тяжелымъ трудомъ, и его три дѣвочки положительно умирали съ голоду. Тѣмъ не менѣе онъ все-таки не сдавался, — напротивъ, еще рѣзче выражалъ свой протестъ и положительно отказывался водить своихъ учениковъ къ обѣднѣ. Конечная катастрофа приближалась и казалась неизбѣжною; положеніе было тѣмъ ужаснѣе, что Феру оставалось еще три года обязательной службы учителемъ, иначе его должны были забрать въ солдаты, — а что сталось бы тогда съ его женою и дѣтьми? Когда Маркъ собрался въ обратный путь, мадемуазель Мазелинъ проводила его на станцію желѣзной дороги; они прошли мимо церкви какъ разъ во время окончанія службы. На паперти стояла Пальмира, свирѣпая служанка аббата, и отмѣчала всѣхъ добрыхъ христіанъ. Изъ церкви вышелъ Жофръ, и двое его учениковъ, встрѣтившись съ нимъ, отдали ему честь по-военному: онъ требовалъ этого для поддержанія дисциплины и патріотизма. За нимъ слѣдомъ появились госпожа Жофръ и госпожа Мартино, а затѣмъ и самъ мэръ въ сопровожденіи цѣлой толпы крестьянъ и крестьянокъ. Маркъ поспѣшилъ отойти, чтобы не быть узнаннымъ и не очутиться въ необходимости высказать свою печаль по поводу того, что видѣлъ. Его поразило, что вся деревенька выглядѣла гораздо грязнѣе, что всюду видны были слѣды меньшаго благосостоянія. Умственное ничтожество порождаетъ и матеріальный упадокъ, — это общій законъ. Католицизмъ всюду влечетъ за собою грязь и дыханіе смерти; земля перестаетъ родить, потому что люди предаются лѣни; отреченіе отъ здравыхъ жизненныхъ понятій дѣйствуетъ, какъ медленный, но вѣрный ядъ. Когда Маркъ на слѣдующій день очутился въ своемъ классѣ, среди своихъ учениковъ, которыхъ онъ пытался пробудить къ познанію истины и справедливости, онъ почувствовалъ приливъ отраднаго чувства. Безъ сомнѣнія, его работа подвигалась медленно, но и въ тѣхъ результатахъ, которыхъ онъ достигъ, Маркъ черпалъ силу для дальнѣйшей дѣятельности. Побѣда остается всегда за тѣмъ, кто дѣйствуетъ съ неутомимой энергіей и настоящимъ мужествомъ. Къ несчастью, семьи дѣтей не помогали ему; онъ подвигался бы гораздо быстрѣе, еслибы дѣти, вернувшись домой, находили у своего очага людей, которые поддерживали бы вліяніе школы. Часто случалось даже какъ разъ наоборотъ: напримѣръ, оба Савена, возвращаясь домой, испытывали на себѣ злобные нападки раздражительнаго и вѣчно недовольнаго чиновника. Маркъ долженъ былъ постоянно искоренять въ нихъ стремленіе ко лжи, лукавству и коварной изворотливости. Дѣти Долуара, Огюстъ и Шарль, также плохо исправлялись: старшій продолжалъ шалить и ссориться, а младшій подражалъ ему и не могъ отдѣлаться отъ врожденной апатіи; между тѣмъ они оба были способны и могли бы хорошо учиться, еслибы захотѣли. Съ Фердинандомъ Бонгаромъ возникали другія затрудненія: почти невозможно было заставить его понять и удержать въ памяти то, что преподавалось. Каждый ученикъ въ отдѣльности представлялъ извѣстныя трудности, и потому весь классъ въ пятьдесятъ человѣкъ оказывалъ сравнительно плохіе успѣхи. Въ общемъ, однако, все это подрастающее поколѣніе обѣщало въ будущемъ дать лучшую жатву, благодаря тому, что его направили на путь истины и справедливости. Маркъ и не могъ надѣяться измѣнить многое однимъ поколѣніемъ учениковъ; ихъ дѣти и дѣти ихъ дѣтей, наконецъ, получатъ настоящее представленіе о разумной жизни и, освободившись отъ мрака и суевѣрія, явятся поборниками справедливости. Трудъ Марка былъ скромный трудъ, созданный изъ терпѣнія и самопожертвованія, какъ вообще трудъ начальнаго учителя. Но онъ прежде всего хотѣлъ подать добрый примѣръ. Еслибы и другіе также исполняли свои обязанности, можно было надѣяться черезъ три поколѣніи пересоздать Францію и сдѣлать ее достойною того назначенія, которое ей приличествуетъ, — освобождать умы отъ предразсудковъ. Маркъ не разсчитывалъ на немедленное вознагражденіе за свои труды, на личный выдающійся успѣхъ; однако, ему приходилось иногда испытывать неподдѣльную радость, которая вознаграждала его за всѣ усилія: такъ, одинъ изъ его учениковъ, Себастіанъ. Миломъ, доставлялъ ему большую отраду. Этотъ нѣжный ребенокъ, съ живымъ и тонкимъ умомъ, весь проникся стремленіемъ къ истинѣ. Онъ не только былъ первымъ ученикомъ по успѣхамъ въ наукахъ, но выказывалъ необыкновенную искренность и мужественную правдивость. Его товарищи часто обращались къ нему за разрѣшеніемъ возникшихъ недоразумѣній; высказавъ свое рѣшеніе, онъ настаивалъ на томъ, чтобы оно было приведено въ исполненіе. Маркъ всегда радовался, глядя на его прелестное продолговатое личико, окаймленное бѣлокурыми вьющимися волосами; голубые глаза ребенка не отрывались отъ учителя; онъ жадно впитывалъ въ себя все, что преподавалось. Маркъ любилъ его не только за успѣхи въ занятіяхъ, но и за то доброе, что таилось въ мальчикѣ, и что обѣщало дать въ будущемъ благую жатву. Для преподавателя было наслажденіемъ будить эту юную душу и наблюдать за расцвѣтомъ благородныхъ и возвышенныхъ побужденій. Однажды, во время послѣобѣденнаго урока, произошла очень непріятная сцена. Фердинандъ Бонгаръ, котораго товарищи постоянно дразнили за его глупость, замѣтилъ, что кто-то оторвалъ козырекъ отъ его фуражки; онъ залился слезами, говоря, что его мать, навѣрное, прибьетъ его за это. Маркъ былъ принужденъ разобрать дѣло и разыскать виновнаго. Ученики только смѣялись, Огюстъ Долуаръ громче другихъ, хотя по всему было замѣтно, что шалость сдѣлалъ именно онъ. А такъ какъ было рѣшено не распускать класса, пока виновникъ не сознается, то Ахиллъ Савенъ, сидѣвшій рядомъ съ Огюстомъ, донесъ на него и вытащилъ изъ его кармана оторванный козырекъ. Это происшествіе дало Марку возможность высказаться о страшномъ вредѣ всякой лжи; онъ говорилъ такъ убѣдительно, что самъ виновникъ залился слезами и раскаялся. Особенно замѣтно было вліяніе словъ Марка на маленькаго Себастіана; онъ казался очень взволнованнымъ и остался въ классѣ, когда всѣ прочіе ученики уже ушли.
— Ты хочешь со мною поговорить, мой другъ? — спросилъ его Маркъ.
— Да, сударь.
Тѣмъ не менѣе мальчикъ молчалъ; губы его вздрагивали, и все лицо покраснѣло отъ смущенія.
— Тебѣ трудно высказать то, что у тебя на душѣ?
— Да, сударь; я тогда солгалъ вамъ, и это меня очень мучитъ.
Маркъ улыбался, воображая, что дѣло идетъ о какомъ-нибудь пустякѣ, о дѣтской шалости.
— Скажи же мнѣ правду, и тебѣ сразу станетъ легко.
Себастіанъ, однако, молчалъ, точно переживалъ внутреннюю борьбу; объ этомъ говорило тревожное выраженіе его ясныхъ глазъ. Наконецъ онъ рѣшился.
— Я солгалъ вамъ, сударь, давно, когда я еще былъ совсѣмъ маленькимъ мальчикомъ; я сказалъ вамъ, что не видѣлъ у своего кузена Виктора прописи, — помните, той прописи, о которой такъ много говорили. Онъ мнѣ подарилъ ее, боясь, чтобы его не наказали за то, что онъ принесъ пропись отъ братьевъ, и не желая держать ее у себя. Въ тотъ день, когда я сказалъ вамъ, что даже не знаю, о чемъ меня спрашиваютъ, я только что спряталъ пропись въ свою тетрадь.
Маркъ слушалъ его, ошеломленный неожиданнымъ сообщеніемъ. Онъ вспомнилъ все дѣло Симона, и оно предстало передъ нимъ, какъ живой укоръ. Всѣми силами стараясь скрыть овладѣвшее имъ волненіе, онъ сказалъ:
— Ты, вѣроятно, и на этотъ разъ ошибаешься. На прописи стояло: «любите своихъ ближнихъ», — ты помнишь это?
— Да, сударь.
— И внизу, на уголкѣ, былъ штемпель школы. Я тебѣ объяснялъ, что такое штемпель, — ты помнишь?
— Да, сударь.
Маркъ не въ силахъ былъ произнести ни слова; сердце его билось такъ сильно, что онъ боялся, какъ бы у него не вырвался крикъ радости. Минуту спустя онъ спросилъ, желая еще разъ убѣдиться, что все, что говорилъ мальчикъ, правда:
— Но почему же ты, мой другъ, молчалъ все это время? И почему ты именно сегодня рѣшился сказать мнѣ всю правду?
Себастіанъ, успокоенный тѣмъ, что облегчилъ свою душу, смотрѣлъ прямо въ глаза Марка своимъ яснымъ взоромъ. Съ обычною привѣтливою улыбкою онъ объяснилъ ему, какъ это случилось:
— Если я не говорилъ вамъ правды, то потому, что не чувствовалъ въ этомъ необходимости. Я даже забылъ совершенно, что когда-то солгалъ вамъ, — такъ это было давно. И вотъ, однажды, вы объясняли въ классѣ, что лгать ужасно скверно и позорно; и тогда я началъ раскаиваться, и мнѣ было очень тяжело. Затѣмъ, всякій разъ, когда вы говорили о томъ, какое это счастье для человѣка всегда говорить правду, я все больше и больше страдалъ, вспоминая свою ложь… Наконецъ сегодня я не могъ дольше выносить эту муку и во всемъ признался.
У Марка слезы показались на глазахъ, — такъ онъ былъ тронутъ словами ребенка. Усилія его не пропали даромъ: брошенныя имъ сѣмена попали въ чуткую душу, и онъ пожиналъ сегодня первую жатву; сколько чудной благодати въ истинѣ! Никогда не смѣлъ онъ надѣяться такъ скоро получить награду за свой трудъ. Маркъ невольно обнялъ ребенка и поцѣловалъ въ порывѣ трогательной признательности.
— Благодарю тебя, мой милый Себастіанъ: ты доставилъ мнѣ великую радость; я люблю тебя всею душою.
Мальчикъ тоже былъ очень растроганъ.
— О, и я васъ также люблю отъ всей души, сударь. Иначе я не посмѣлъ бы признаться вамъ.
Маркъ воздержался отъ дальнѣйшихъ разспросовъ мальчика, рѣшивъ переговорить съ его матерью. Онъ опасался, чтобы его не обвинили въ томъ, что онъ злоупотребилъ своимъ авторитетомъ учителя надъ ученикомъ и принудилъ мальчика къ излишней откровенности. Маркъ узналъ отъ него лишь одно, что онъ отдалъ пропись своей матери и не знаетъ, что она съ нею сдѣлала, такъ какъ съ тѣхъ поръ никогда не говорила объ этомъ съ сыномъ. Значитъ, она одна могла отдать пропись, если у нея сохранился этотъ драгоцѣнный документъ, который далъ бы возможность семьѣ Симона потребовать пересмотра процесса. Оставшись одинъ, Маркъ почувствовалъ наплывъ великой радости. Ему захотѣлось сразу же поспѣшить къ Леманамъ, чтобы обрадовать несчастную семью, погруженную въ печаль, презираемую всѣми. Это сообщеніе могло быть солнечнымъ лучомъ въ ужасномъ мракѣ общественной несправедливости. Вернувшись въ свою квартиру, онъ еще съ порога двери крикнулъ женѣ въ избыткѣ радости:
— Слушай, Женевьева, у меня скоро будетъ въ рукахъ доказательство невинности Симона!.. Наконецъ-то восторжествуетъ справедливость, наконецъ-то мы выйдемъ изъ мрака къ свѣту!
Но онъ не замѣтилъ, что въ глубинѣ комнаты сидѣла госпожа Дюпаркъ, которая послѣ примиренія иногда навѣщала Женевьеву. Старуха вскочила со своего мѣста и сказала рѣзкимъ голосомъ:
— Какъ! Вы все еще не разстались со своею безумною мыслью о невинности Симона?.. Доказательство? Какое доказательство?
Когда онъ разсказалъ свою бесѣду съ сыномъ вдовы Миломъ, госпожа Дюпаркъ возразила съ нескрываемымъ гнѣвомъ:
— Придавать значеніе болтовнѣ ребенка! Какая глупость! Онъ увѣряетъ, что солгалъ тогда; но чѣмъ вы докажете, что онъ не лжетъ сегодня?.. И что же? Преступникъ, по-вашему, одинъ изъ братьевъ? Скажите откровенно свою мысль! Вѣдь вы желаете одного — осудить котораго-нибудь изъ братьевъ! Вѣчно въ васъ кипитъ неистовая ненависть съ служителямъ церкви!
Маркъ почувствовалъ себя очень неловко въ присутствіи старухи, и, не желая подвергнуть свою жену непріятности новой ссоры, онъ сказалъ веселымъ голосомъ:
— Бабушка, не будемъ спорить… Я хотѣлъ только сообщить женѣ пріятную новость.
— Пріятную новость! Но взгляните на свою жену, — ваша новость не доставила ей никакого удовольствія.
Маркъ съ удивленіемъ взглянулъ на Женевьеву, которая стояла у окна; онъ дѣйствительно замѣтилъ, что лицо ея было необыкновенно грустно; на него точно легли тѣни наступающихъ сумерекъ.
— Неужели тебя не радуетъ, Женевьева, что правда наконецъ восторжествуетъ?
Она отвѣтила не сразу и еще болѣе поблѣднѣла; казалось, что въ ней происходила очень мучительная борьба. Когда онъ, смущенный ея видомъ, повторилъ свой вопросъ, она была избавлена отъ непріятнаго признанія внезапнымъ появленіемъ госпожи Александръ Миломъ. Себастіанъ мужественно признался матери въ томъ, что покаялся учителю, сказавъ, что пропись дѣйствительно была въ его рукахъ. Она не смогла упрекнутъ его за такой благородный поступокъ, но, испугавшись одной мысли о томъ, что Маркъ явится къ ней за разъясненіемъ и потребуетъ документъ въ присутствіи невѣстки, которой она ужасно боялась, бѣдная женщина, обезпокоенная еще и тѣмъ, что ихъ торговля можетъ пострадать отъ такого разоблаченія, поспѣшила сама въ школу, чтобы предупредить опасность.
Увидѣвъ передъ собою обѣихъ женщинъ и Марка, она очень смутилась; убѣгая изъ дому, она ясно представляла себѣ, что должна сказать, и потому стояла въ нерѣшительности, тѣмъ болѣе, что надѣялась говорить съ Маркомъ съ глазу на глазъ.
— Господинъ Фроманъ, — заговорила она, запинаясь, — Себастіанъ только что сказалъ мнѣ о томъ, что признался… Я сочла своимъ долгомъ придти къ вамъ и объяснить… Вы понимаете, конечно, такая исторія причинила бы намъ много непріятностей, — нынче и такъ трудно вести торговлю… Такъ вотъ я должна вамъ сказать, что сожгла эту бумажку.
Проговоривъ эти слова, госпожа Александръ вздохнула съ облегченіемъ, точно сбросила съ себя тяжелую обузу.
— Вы сожгли пропись?! — воскликнулъ Маркъ въ отчаяніи. — О госпожа Александръ!
Она вновь смутилась и попыталась оправдаться.
— Быть можетъ, я была неправа!.. Но вникните въ наше положеніе: мы — бѣдныя женщины, живемъ безъ всякой поддержки… наши дѣти были бы замѣшаны въ эту грязную исторію… Я не рѣшилась сохранить бумагу, которая лишила бы насъ покоя, и я сожгла ее.
Она вся дрожала отъ волненія; Маркъ взглянулъ на нее. Высокая, бѣлокурая, съ нѣжными чертами пріятнаго лица, она, казалось, страдала отъ какого-то тайнаго горя. Онъ рѣшился испытать ее.
— Уничтоживъ эту бумагу, вы вторично осудили этого несчастнаго… Подумайте только, какъ страдаетъ онъ на каторгѣ. Еслибы я вамъ прочиталъ его письмо, вы содрогнулись бы отъ ужаса. Вредный климатъ, жестокость надсмотрщиковъ и сознаніе своей невиновности, страшный мракъ, изъ котораго нѣтъ выхода!.. Подумайте, какая ужасная отвѣтственность — заставить человѣка выносить такія страданія? А вы своимъ поступкомъ обрекаете его на безконечныя муки!
Мать Себастіана страшно поблѣднѣла и невольно протянула руку, точно отстраняя ужасное видѣніе. Маркъ не могъ уразумѣть, раскаивается ли она, и не происходитъ ли въ ней страшная внутренняя борьба. Растерявшись, она могла только пробормотать:
— Бѣдный мой мальчикъ!..
И воспоминаніе объ этомъ ребенкѣ, о маленькомъ Себастіанѣ, котораго она обожала, вернуло ей отчасти самообладаніе.
— О господинъ Фроманъ! Вы очень жестоки; мнѣ страшно слушать ваши слова… Но что же дѣлать! Разъ я сожгла бумажку, не могу же я ее возстановить.
— Вы сожгли ее? Вы въ этомъ увѣрены?
— Конечно! Вѣдь я сказала… Я сожгла ее, боясь, что мой сынъ будетъ замѣшанъ въ эту грязную исторію и пострадаетъ за это на всю жизнь!
Послѣднія слова она произнесла со страстнымъ отчаяніемъ и въ то же время съ суровою рѣшимостью. Маркъ въ ужасѣ развелъ руками: торжество правды снова рушилось, исчезало на неопредѣленное время. Не будучи въ силахъ выговорить ни слова, онъ проводилъ госпожу Миломъ до двери; она уходила сконфуженной, не зная, какъ проститься съ Женевьевой и ея бабушкой. Пробормотавъ какое-то извиненіе, она поклонилась и вышла. Когда она скрылась за дверью, наступило тяжелое молчаніе. Ни Женевьева, ни госпожа Дюпаркъ не обмолвились словомъ; онѣ стояли неподвижно, точно застыли въ своемъ негодованіи. Маркъ ходилъ по комнатѣ, мрачный и опечаленный. Наконецъ госпожа Дюпаркъ собралась уходить и, прощаясь, сказала:
— Эта женщина — сумасшедшая… Вся эта сказка про сожженную бумагу совершенно невѣроятна. Не совѣтую вамъ сказать хотя бы слово объ этомъ случаѣ. Для васъ это имѣло бы самыя печальныя послѣдствія… Прощайте и будьте благоразумны!
Маркъ ничего не отвѣтилъ. Онъ продолжалъ шагать изъ угла въ уголъ тяжелыми, неровными шагами. Наступилъ вечеръ. Женевьева зажгла лампу и накрыла на столъ. Марку не хотѣлось вызывать жену на откровенность; ему было слишкомъ тяжело убѣдиться еще разъ въ томъ, что они на многія вещи смотрѣли разно и не сходились въ своихъ убѣжденіяхъ.
Но слова, сказанныя госпожою Дюпаркъ, не давали ему рокоя. Еслибы онъ заявилъ о томъ, что узналъ, — кто повѣрилъ бы его разсказу? Себастіанъ, разумѣется, не отрекся бы отъ своихъ словъ: онъ подтвердилъ бы, что видѣлъ пропись у своего кузена, и что тотъ принесъ ее изъ школы братьевъ. Но какое значеніе имѣло бы показаніе десятилѣтняго мальчика, еслибы его мать, къ тому же, опровергла это показаніе? Ему нуженъ былъ самый документъ; а разъ онъ уничтоженъ, дѣло не можетъ быть выиграно. Чѣмъ болѣе онъ раздумывалъ, тѣмъ больше убѣждался въ томъ, что этотъ фактъ не поможетъ дѣлу, и что приходится еще ждать до болѣе благопріятнаго времени. Но для него самого показаніе Себастіана имѣло громадное значеніе. Оно какъ бы облекло въ опредѣленныя формы его глубокое убѣжденіе въ невиновности Симона; прежде Маркъ вѣрилъ лишь на основаніи логическихъ выводовъ, теперь онъ имѣлъ ясное доказательство.
Виновникомъ былъ одинъ изъ братьевъ; оставалось сдѣлать еще шагъ и узнать, кто именно; судебное слѣдствіе установило бы этотъ фактъ. Но приходилось еще ждать, надѣяться на силу, присущую правдѣ, которая, въ концѣ концовъ, раскроетъ истину. Но съ этой минуты страданія его еще возросли, и въ немъ громко заговорила совѣсть. Сознавать, что несчастный мучится, что настоящій преступникъ находится здѣсь, среди людей, и, высоко поднявъ голову, празднуетъ свое торжество, и не быть въ состояніи громко заявить объ этомъ, доказать невиновность мученика, — все это страшно волновало Марка; онъ возмущался противъ соціальныхъ условій, противъ эгоизма людей, которые прикрывали ложь изъ личныхъ интересовъ! Онъ потерялъ сонъ; тайна, которую онъ носилъ въ себѣ, терзала его душу постояннымъ укоромъ, напоминая ему ежечасно объ его долгѣ по отношенію къ несчастному; не было часа, когда бы онъ не думалъ о предстоящеи ему миссіи и не отчаивался отъ невозможности ускорить ея исполненіе.
У Лемановъ Маркъ даже не обмолвился относительно признанія Себастіана. Къ чему было давать этимъ несчастнымъ призракъ надежды? Жизнь ихъ не переставала носить тотъ же суровый характеръ; письма съ каторги наполняли ихъ души отчаяніемъ, а люди продолжали кидать имъ въ лицо имя Симона, какъ самое жестокое оскорбленіе. У Лемана заказчики все убывали; Рахиль не смѣла выходить изъ дому и продолжала носить трауръ, какъ неутѣшная вдова; ее пугала будущность дѣтей; она боялась той минуты, когда они все поймутъ. Маркъ сообщилъ о томъ, что случилось, только Давиду, въ которомъ ни на минуту не ослабѣвала рѣшимость доказать невиновность брата. Въ своемъ геройскомъ самоотреченіи онъ все время оставался въ сторонѣ, стараясь ни въ чемъ не проявлять своихъ стремленій; но не проходило часа, въ которомъ бы онъ не напрягалъ своей воли для возстановленія чести брата; это сдѣлалось какъ бы цѣлью его жизни. Онъ думалъ, разслѣдовалъ, старался напасть на слѣды, но ему приходилось постоянно начинать сначала, потому что до сихъ поръ не удавалось овладѣть серьезною уликою. Послѣ двухлѣтныхъ розысковъ онъ не добился ничего сколько-нибудь важнаго. Его подозрѣніе, что предсѣдатель суда Граньонъ сдѣлалъ какое-то сообщеніе присяжнымъ во время ихъ послѣдняго совѣщанія, подтвердилось, но не было явныхъ уликъ, и онъ даже не могъ себѣ представитъ, какими способами онъ добьется точныхъ доказательствъ. Это нисколько не парализовало его энергіи; онъ готовъ былъ употребить десять, двадцать лѣтъ, всю жизнь на то, чтобы открыть наконецъ настоящаго преступника. Сообщеніе Марка поддержало его мужество и терпѣливую настойчивость. Онъ вполнѣ раздѣлялъ мнѣніе Марка пока не придавать этому дѣлу огласки, такъ какъ сообщеніе Себастіана не могло имѣть значенія безъ вещественнаго доказательства. Оно дало имъ только лишнюю надежду, что правда наконецъ восторжествуетъ. И Давидъ снова принялся за розыски спокойно, не торопясь, дѣйствуя съ самою тщательною осторожностью.
Однажды утромъ, до начала занятій, Маркъ наконецъ рѣшился снять со стѣны класса изображенія святыхъ и картины изъ военной жизни. Въ продолженіе двухъ лѣтъ онъ воздерживался отъ этого, выжидая, пока положеніе его въ школѣ достаточно упрочится; этимъ поступкомъ онъ хотѣлъ доказать, что свѣтская школа должна быть внѣ клерикальнаго вліянія; такою онъ ее себѣ представлялъ и такою желалъ ее сдѣлать. До сихъ поръ онъ уступалъ благоразумнымъ совѣтамъ Сальвана, понимая, что ему прежде всего необходимо удержаться на своемъ мѣстѣ, а потомъ уже предпринять борьбу. Теперь онъ почувствовалъ въ себѣ эту силу: развѣ онъ не возстановилъ значенія свѣтской школы, вернувъ къ ней учениковъ, которые перешли въ школу братьевъ? развѣ онъ не добился къ себѣ уваженія, любви и довѣрія дѣтей? развѣ родители не примирились наконецъ съ его назначеніемъ? Рѣшительнымъ толчкомъ для приведенія въ исполненіе задуманнаго послужило для Марка посѣщеніе Жонвиля, который подъ вліяніемъ аббата Коньяса быстро возвращался на старый путь мрака и суевѣрій; признаніе Себастіана также повліяло на Марка: оно обнаружило тѣ гнусные происки, которые онъ чувствовалъ вокругъ себя, благодаря тѣмъ клерикальнымъ интригамъ, которыя опутывали Мальбуа.
Только что Маркъ поднялся на табуретку, чтобы снять картины. какъ въ комнату вошла Женевьева съ Луизой, чтобы предупредить Марка, что она намѣрена вмѣстѣ съ дочерью навѣстить бабушку.
— Что ты дѣлаешь? — спросила она его.
— Ты видишь, я хочу снять эти картины; я самъ ихъ снесу аббату Кандье, — пусть онъ ихъ повѣситъ въ церкви: тамъ онѣ будутъ на своемъ мѣстѣ. Помоги-ка мнѣ…
Но Женевьева не протянула руки и не двинулась съ мѣста. Она стояла вся блѣдная, точно присутствовала при чемъ-нибудь страшномъ и недозволенномъ, что внушало ей ужасъ.
Марку пришлось безъ ея помощи слѣзть съ табуретки и убрать въ шкафъ картины.
— Ты не хотѣла мнѣ помочь? Что съ тобою? Ты недовольна тѣмъ, что я сдѣлалъ?
— Да, недовольна.
Онъ былъ пораженъ ея отвѣтомъ. Въ первый разъ за все время ихъ семейной жизни она заговорила съ нимъ враждебнымъ тономъ. Маркъ почувствовалъ, что въ ихъ отношеніяхъ произошелъ первый разладъ, который могъ перейти въ полный разрывъ. Онъ взглянулъ на нее, удивленной и встревоженный; даже голосъ ея показался ему чуждымъ, точно съ нимъ заговорилъ посторонній человѣкъ.
— Ты несогласна съ моимъ поступкомъ? И ты это говоришь?
— Да, я; то, что ты дѣлаешь, нехорошо.
Это говорила она, его Женевьева; она стояла передъ нимъ, высокая и стройная, со своимъ нѣжнымъ личикомъ, которое носило отпечатокъ страстности, унаслѣдованной отъ отца. Да, это была она — и все-таки не она, потому что во всемъ ея существѣ замѣчалась какая-то перемѣна; въ ея большихъ голубыхъ глазахъ читалась тревога и проглядывало что-то мистическое, неземное. Маркъ почувствовалъ, какъ холодъ пробѣжалъ у него по спинѣ, и сердце его дрогнуло; онъ только теперь замѣтилъ въ ней перемѣну. Что такое случилось, что измѣнило ее до такой степени? Ему не хотѣлось затѣвать съ нею спора, и онъ просто замѣтилъ:
— До сихъ поръ, если ты и не раздѣляла моихъ воззрѣній, то все же поддерживала и говорила мнѣ, чтобы я дѣйствовалъ согласно своимъ убѣжденіямъ; и въ настоящемъ случаѣ я поступилъ согласно совѣсти. Поэтому твое сужденіе для меня очень мучительно… Но мы поговоримъ объ этомъ послѣ.
Женевьева не сдавалась и холодно проговорила:
— Хорошо, мы поговоримъ, если ты этого желаешь. А пока я сведу Луизу къ бабушкѣ, и она пробудетъ тамъ до вечера.
Внезапное просвѣтлѣніе осѣнило Марка. Госпожа Дюпаркъ своимъ вліяніемъ отнимаетъ отъ него Женевьеву и, конечно, отниметъ и его дочь. Онъ былъ самъ виноватъ: онъ не обращалъ вниманія на жену и дочь, позволялъ имъ посѣщать этотъ домъ, гдѣ жила суровая ханжа, гдѣ пахло ладаномъ, и гдѣ сновали черныя рясы. За эти два года онъ не замѣчалъ той внутренней работы, которая совершалась въ душѣ его жены: въ ней пробуждались прежнія юношескія чувства, сказывались тѣ воззрѣнія, которыя были вложены въ нее клерикальнымъ воспитаніемъ, и которыя онъ считалъ совершенно уничтоженными силою любви и здравымъ смысломъ. Она пока еще не ходила на исповѣдь, но Маркъ уже чувствовалъ, что она отдѣлилась отъ него, что она повернула на старый путь, и что каждый шагъ по этому пути отдаляетъ ее отъ него на большее и большее разстояніе.
— Дорогая моя, — грустно произнесъ онъ, — ты, стало быть, не заодно съ тобою.
Она отвѣтила вполнѣ откровенно:
— Нѣтъ; и видишь ли, Маркъ, бабушка права, когда говоритъ, что все зло произошло изъ-за этого несчастнаго дѣла. Съ тѣхъ поръ, какъ ты вступился за этого человѣка, который сосланъ на каторгу, и который заслужилъ свое наказаніе, несчастье вошло въ нашъ домъ, и мы скоро совсѣмъ перестанемъ понимать другъ друга.
Маркъ невольно воскликнулъ съ отчаяніемъ въ голосѣ:
— И это говоришь ты! Ты возстаешь противъ истины и справедливости!
— Я возстаю противъ заблужденій, противъ дурныхъ страстей, которыя порочатъ церковь. Вы хотите уничтожить Бога; и если ты даже отрекся отъ церкви, то долженъ почитать ея служителей, которые дѣлаютъ столько добра.
На этотъ разъ онъ ничего не отвѣтилъ: онъ понялъ, что спорить съ нею безполезно, тѣмъ болѣе, что сейчасъ должны были начаться занятія. Неужели зло пустило такіе глубокіе корни? Самое ужасное для него было то, что основаніемъ ихъ разлада было дѣло Симона, которому онъ поклялся служить по врожденному чувству справедливости; онъ въ этомъ случаѣ не могъ идти на уступки, а потому было мало надежды на возстановленіе добрыхъ отношеній. Вотъ уже два года, какъ это дѣло служило началомъ всякихъ столкновеній, подобно испорченному источнику, который отравлялъ людскіе умы; и это должно было продолжаться до тѣхъ поръ, пока не восторжествуетъ истина. Отрава проникла наконецъ и въ его семью.
Видя, что Маркъ стоитъ неподвижно, и не встрѣчая болѣе возраженій, Женевьева направилась къ двери, проговоривъ спокойнымъ голосомъ:
— Я увожу Луизу къ бабушкѣ.
Тогда Маркъ быстрымъ движеніемъ схватилъ ребенка и прижалъ его къ груди. Неужели у него отнимутъ его дочурку? Не долженъ ли онъ удержать ее около себя, спасти ее отъ заразы? Съ минуту онъ глядѣлъ на нее, не спуская глазъ. Она уже теперь, въ свои пять лѣтъ, была высока и стройна, какъ ея мать, бабушка и прабабушка. Но волосы ея не были такъ бѣлокуры, а лобъ напоминалъ высокій лобъ Фромановъ; тамъ царили разумъ и мудрость. Дѣвочка съ радостнымъ смѣхомъ обвила ручонками шею отца.
— Знаешь, папа, вечеромъ, когда я вернусь домой, я скажу тебѣ басню; я ее хорошо заучила.
Маркъ и на этотъ разъ позволилъ женѣ уйти и увести съ собою дочь, не желая затѣвать ссоры, уступая по врожденной терпимости къ чужимъ желаніямъ. Въ классъ уже входили ученики, и онъ быстро наполнился. Но въ сердцѣ учителя сохранилось тревожное чувство, и душа наполнилась предчувствіемъ той борьбы, которая ему предстояла. Эта, борьба теперь проникала и къ семейному очагу. Скоро потекутъ слезы близкихъ ему людей и его собственныя. Героическимъ усиліемъ воли онъ поборолъ свои страданія, и, подозвавъ къ себѣ маленькаго Себастіана, старшаго въ классѣ, онъ поручилъ ему слѣдить за чтеніемъ, а самъ подошелъ къ доскѣ и началъ объясненіе урока среди веселаго солнечнаго свѣта, который врывался въ классъ яркимъ потокомъ.