Воскресенский монастырь, находящейся в 40 верстах от Москвы построен при царе Алексее Михайловиче на подобие Иерусалимского храма Воскресения Христова, для снятия видов с оного, по царскому повелению был послан келарь Сергиево Троицкой Лавры Арсений Суханов. В эпоху нашего рассказа он не блистал еще настоящими богатствами и не имел того множества построек, как теперь, но местоположение его было столь же прекрасно. Высокая крепкая стена окружала его, но для защиты святыни не было ничего предпринято.
В конце июня 1698 года к воротам Воскресенского монастыри подъехали две большие колымаги, несколько кибиток и телег, сопровождаемых вдобавок многочисленными всадниками. Большая часть путешественников, выйдя из экипажей, подошли к монастырским воротам и ударили в колокол, возвещая тем, что богомольцы приехали в монастырь. Немедленно выбежал служка с ключами отпирать ворота, а за ним вышел и инок, к которому прибывшие подошли под благословение и один из них — старик объявил, что они желают отслужить молебен Христу Спасителю. Инок поспешил исполнить их желание и повел в церковь. Но окончании службы, путешественники выразили желание осмотреть монастырь. Главными лицами из путешественников были двое мужчин и две женщины по-видимому знатного рода, которым все остальные раболепно прислуживали. Старшего мужчину, уже пожилого, но статного, высокого и с важным видом, все называли сиятельным князем. Второй мужчина был молодой, худощавый с безжизненным лицом, Старший мужчина называл старшую даму женою, а младшую — дочерью. Молодой мужчина увивался около всех троих, но на него, кроме князя никто не обращал внимания и даже не удостаивали ответами на его вопросы.
Из рассказов инока, сопровождавшего путешественников по монастырю, последние узнали, что в Воскресенском монастыре проживает архиепископ Дисифей, удаленный царем Петром Алексеевичем от дел церковных и паствы с повелением жить безотлучно в названном монастыри, так как Досифей пользовался особым доверием и расположением правительницы Софии, удаленной, как нам уже известно в Новодевичий монастырь.
— Ах! я с ним знаком, — сказала, сиятельный князь. — Да и ты, князь Федор, кажись тоже должен его помнить, — прибавил он, обращаясь к молодому человеку.
— Очень мало помню, князь Иван Михайловичу я тогда был еще очень молод, — отвечал молодой человек каким-то жалобным тоном.
— Годков десяти уже был, когда в этом монастыре жила твоя матушка?
— Точно так, Иван Михайлович. Но я очень смутно помню лета моего детства.
Князь Иван Михайлович обратись к сопровождавшему их иноку, сказал:
— Отец иеромонах! Потрудитесь дойти до преосвященного Досифея и сказать ему, что люди ему знакомые желали бы повидаться с ним и войти в его келью.
Иеромонах помолился и скорыми шагами пошел в келью Досифея и чрез несколько минуть возвратился, доложив, что преосвященный приглашает их к себе.
Дорогою молодой человек обратясь к князю Ивану Михайловичу сказал:
— Теперь я припоминаю, что это тот самый монастырь, где мы проживали с матушкой и каждую минуту дрожали от страха беды неминучей. Скоро она и пришла. Меня взяли от матушки и отправили в Сибирь, год я пробыл колодником до воцарения Петра Алексеевича,
— Да, добрый царь наш тогда сказал, что за вины отца сын не отвечает, воротил тебя из Сибири и определил к своему двору, — отвечал князь Иван Михайлович прочувствованным тоном.
— А тебе, князь Иван Михайлович я более всех обязан, что ты презрел меня сироту и даже за мое послушание тебе помолвил за меня твою дочь Марию, — сказал почти шепотом молодой человек, — Бог воздаст тебе, князь, сторицею за твою ко мне милость.
— Полно тебе, князь. Когда-нибудь сочтемся. Бывшие друзья отца твоего оставили тебя. А я полюбил тебя и порешил выдать за тебя Машу, для которой я не ищу мужа богатого. У меня, слава Богу, достаточное свое состояние. Постарайся только, князь Федор, понравиться Маше. Я нарочно взял тебя для этой цели в свою деревню. А то видишь ли и Маша и жена хмурятся, когда я заговорю о свадьбе. По старинному русскому обычаю не следовало бы обращать внимания на бабьи разговоры и слезы, но у меня ведь Маша единственное детище, ас своею Аграфеною я всегда столь хорошо жил, что не хотелось бы делать что-либо против их воли. Притом же и царь наш не жалует подневольного замужества. Как только успеешь, князь Федор, понравиться, тотчас и под венец, — закончил князь
Иван Михайловичу подходя к кельи Досифея.
Молодой человек почтительно схватил руку Ивана Михайловича и поцеловал ее.
У дверей кельи Досифея инок постучался. Голос изнутри произнес;
— Войдите, православные. Путешественники вошли и их встретил высокий, худощавый стари к, который осенив крестный знамением вошедших, с изумлением произнес:
— Князь Иван Михайлович!
— Это, я, преосвященный владыко, давно мы с тобою не видались, — отвечал князь Трубецкой.
Читатель, конечно, узнал уже в путешественниках князя Трубецкого с его семейством и молодого князя Хованского.
— А вот я к тебе, преосвященный, привез и другого знакомого. Узнаешь ли? — сказал Трубецкой.
Досифей, взглянув на Хованского сначала побледнел и не мог вымолвить ни слова, но, преодолев свое смущение, отвечал:
— Бели не изменяют мне мои старые глаза, то это должен быть сын князя Хованского, которого ты Иван Михайлович великодушно принял к себе.
— Не об этом дело преосвященнейший, а не можешь ли нам поведать что либо о его матери. — Нет ли каких следов, чтобы отыскать ее, — сказал Трубецкой.
— Не знаю я где она находится, постараюсь узнать чрез знакомых мне людей и тогда уведомлю тебя, князь Иван Михайлович, — отвечал смиренно Досифей.
По приказанию преосвященного внесен был самовар и за чаем занялись беседою, в которую по временам вмешивался Ховансвий, простодушно вспоминая свое детство, и между прочим спросил о своих двух сотоварищах, с которыми он жил в доме своих родителей. Досифей сказал ему, что Гриша пятисотенным, а о судьбе Саши он не знает.
— Этот пятисотенный мне хорошо знакомь, так как он спас мою жену и дочь от разбойников, напавших на нас и я никогда ни забуду его услугу, — сказал Трубецкой.
Маша, при имени Гриши вдруг вспыхнула, Вскоре завязался разговор о прибытии царя Петра из чужих земель, что было известно только по слухам. Этот разговор был прерван звуком большего колокола на монастырской колокольне.
— Что это значить? спросил удивленным тоном Досифей. — Службы никакой не должно быть… Не горит ли где? Это по-видимому набат, призывающий окрестных жителей на помощь, — прибавил он торопливо вставая.
Вдруг дверь отворилась и в келью вошел архимандрит — настоятель Воскресенского монастыря, в сопровождена нескольких иноков и сказал:
— Я пришел к тебе, преосвященнейший владыко на совет. Нашему монастырю угрожает близкая опасность. Стрельцы взбунтовались и идут из Великолуцка на Москву. Разъезды их показались недалеко отсюда и может быть нынешнюю ночь они появятся у наших стен. Я приказал бить набат и толпы окрестных жителей соберутся на защиту храма Господня. Но силы наши будут все-таки ничтожны против стрельцов, а потому, уважая твой святительский сан, я и пришел просить твоего совета, что нам делать?
— Могу я недостойный раб Божий и опальный слуга царский подавать советы? Мое дело молиться, — отвечал Досифей с худо скрываемою важностью.
— Нет! преосвященный, за грехи ваши и всего мира вы должны молиться во дни спокойствия, но тогда царю, отечеству и вере православной угрожает опасность, то долг ваш подвизаться не только словом, но и делом, — вскричал князь Трубецкой.
— Высокопочтенный боярин! мы готовы последовать твоему совету, но я уже сказал, что крестьяне, как равно и мы сами, плохо вооружены и не можем противиться долго ярости и грозному оружию стрельцов. Впрочем, если совет братии решит защищаться, то я первый готов подставить свою голову под удары кромольников.
— Вы должны защищаться до последней возможности, чтобы дать время верному царскому воинству прибыть на помощь и сразиться с неприятелем. Но время дорого. Я скачу с этой вестью в Москву и обещаю вам к вечеру привести подмогу, только до тех пор не пускайте врагов в ваши стены, которые могут послужить им защитою против царского войска. А чтобы показать вам пример самоотвержёния моего, я оставляю здесь свою жену и дочь, а также будущего моего зятя и всю мою прислугу, которая имеет хорошее оружие. Прощайте! Прощай, княгиня! прощай, Маша! Бог да благословить и защитить вас в мое отсутствие.
С этими словами он обнял и поцеловал жену и дочь и увещевал их быть твердыми духом, поклонился Досифею и архимандриту и, выйдя из стен монастыря, сел на одну из своих верховых лошадей и поскакал по направлению к Москве.
По звуку набатного колокола окрестные крестьяне сбежались к стенам монастыря. Архимандрит сообщил им о грозившей опасности и приказал вооружиться, чем кто может. Все поспешили исполнить этот приказ, снова побежали к себе домой и, когда опять собрались в стенах монастырских, что там стало весьма тесно.
Досифей оставался чуждым всех распоряжений. Увидя это архимандрит оставил его в покое, а сам деятельно занялся приготовлениями к отражению стрельцов, если бы они решились сделать нападение на монастырь прежде, чем прибудут царские войска. Досифей отвел княгиню Трубецкую с дочерью в особую келью, а сам остался поговорить с Хованским, но по первым словам заметил, что он унаследовал только отцовский титул, а качеств, ума и души последнего не было и следов. Притом же Хованский, чувствуя в себе в те минуты прилив мужества поспешил к архимандриту, прося его дать ему место в рядах защитников.
Княгиня и княжна Трубецкие долго плавали и скорбели, сидя в келье, но чувства их мало-помалу улеглись. Царившее между ними молчание первая прервала княжна, спросив свою мать:
— А, что, матушка, очень страшны эти стрельцы.
— Всякий злой человек страшен, дитя мое, но бояться должно единого Бога, — отвечала с грустью княгиня.
— А неужели бы они нас зарезали?
— Власть Божия во всем.
— А если между ними есть тот молодой стрелец, что спас нас под Вязьмою, то он наверное защитить нас и не даст своим товарищам в обиду.
— Не всегда дитятко, это легко. А ты еще помнишь этого стрельца?
Быстро отвернулась Мария, как бы рассматривая что то в окне. Щеки её охватило пламенем, что она чувствовала, оправившись несколько, она отвечала:
— Помню, матушка… да как и не помнить, ведь он всех нас спас тогда, а долг христианский повелевает памятовать доброе дело.
Княгиня сразу поняла образ мыслей своей дочери, но так как *ей не хотелось, в столь тягостные минуты, заводить об этом речь, то она молча покачала только головою. Мария тоже замолчала, но это молчание вскоре ей наскучило и она, снова обратись к матери, спросила:
— Неужто, матушка, мне непременно должно выходить замуж за Хованского.
— Ты слыхала, дочка, что отец твой не хочет тебя неволить, хотя по нашему — по старинному, дочка не должна рассуждать о своем замужестве.
— А кажись, матушка, было бы лучше, если бы девушки могли сами выбирать себе женихов.
— Нет, голубушка моя, своя воля в молодых летах никуда не годится. Молодой девушке мало ли кто приглянулся бы, а после пришлось бы кулаками слезы утирать, тогда как отец выбирает своим детям женихов и невест не по пригожеству лица, а по нраву и доброй о них славе. Поверь душа моя, что для счастливого замужества нужна рассудительность и хороший нрав мужа, а не красота и молодость.
— А батюшка сказывал, что молодой царь хочет сделать так, чтобы девушки видели своих женихов до замужества и выбирали по своей воле, Зачем же царь хочет завести так, коли это не хорошо?
— Не наше, дело дитятко, судить о воле царской, их судит Бог, а наше дело повиноваться. Слыхала я, что он хочет завести, как у заморских народов. Говорить, что там девушки по гостям ездят и пляшут с мужчинами, влюбляются без зазора и женятся подчас без родительского благословения.
— Упаси нас Бог, матушка, от этого! Я только так подумала, что лучше иметь мужа милого, а не постылого.
— Оно бы и так, доченька, да заранее того никто не знает. Молоденький умок, что вешний ледок. Полюбится и сова, краше ясного сокола.
— А что значить, матушка, влюбиться. Ты давеча сказала, что за морем девушки вишь влюбляются.
— Ну… это значить… что дурь кинется девке в голову, тоска попадет на сердце. Она начнет бредить каким-нибудь проходимцем, который покажется ей лучше всякого боярина. Словом — это болезнь, которая проходить или с летами, или с замужеством.
— Болезнь! — тихо прошептала Мария и замолчала.
Тихо склонилась голова её на руку и она безмолвно и бесцельно глядела в окно; и в тоже время чувствовала взор матери, устремленный на нее.
— Что ты, дитятко, так разгорелась? Здорова ли ты? — заботливо спросила княгиня, подходя к Мане и, приложив свою ладонь к её голове.
— У меня, матушка, голова болит и грудь мою что то жмет, — отвечала Маша.
— И, Бог с тобой, моя милая! Помолись пред образами и Заступница отженет от тебя всякого лукавого, — сказала княгиня.
Маша беспрекословно исполнила совет матери, стала на колени пред образами и горячо помолилась, что действительно тотчас успокоило ее. Княгиня тем временем пристально смотрела в окно и увидела по ту сторону Москвы реки густое облако пыли, которое становилось все ближе и ближе. Удары набатного колокола участились. Княгиня вздрогнула и еще пристальнее глядела на ту сторону реки и ей вскоре ясно показались толпы нестройно идущих стрельцов. С трепетом бросилась княгиня около дочери на колени и вскричала:
— Молись, молись, дитя мое, час испытаний и бед настал.
Заметив приближение стрельцов архимандрит с невыразимым хладнокровием ходил и расставлял на стенах крестьян и монахов, ободряя всех тем, что скоро из Москвы прибудет помощь. Стрельцы между тем подошли к реке и расположились бивуаком. Один небольшой отряд перешел чрез мост, который никому из осажденных не пришло в голову уничтожить. Подошедшие стрельцы стали требовать, чтобы им отперли ворота, но монахи, несмотря на дерзости их, стали расспрашивать, что они за люди, куда и зачем идут? Желая таким образом выиграть время. Когда же стрельцы настойчивее стали требовать отворить ворота, то настоятель отвечал, что он соберет на совет всю монастырскую братию и, как он присудить, так он и сделает. Едва согласились стрельцы на эту отсрочку и разбрелись около монастырских стен в ожидании ответа настоятеля. Время проходило, наступали уже сумерки, а ответа от настоятеля не было. Гробовая тишина царствовала в стенах монастыря. Наскучив ожиданием, стрельцы вновь предъявили свои требования и, так как ответа не последовало, то они подступили к воротам с топорами. Но в это время посыпались на них камни и раздалось несколько выстрелов со стен монастыря, от которых несколько стрельцов повалились, обливаясь своею кровью, а остальная часть отряда попятилась.
Заслышав эти выстрелы, из глав того отряда стрельцов прибежали на подмогу осаждающим две или три сотни стрельцов и привезена была пушка, которую немедленно зарядили и двумя, один за другим последовавшими выстрелами разбили отчасти ворота и ворвались на монастырский двор. Произошла жаркая схватка. Не долго был перевес на стороне защитников. Стрельцы одолели и с яростью принялись грабить монастырские кладовые и погреба. Молодой начальник стрельцов повсюду бегал, стараясь укротить ярость и неистовство сотоварищей своих. Пробегая мимо одной кельи он у слыхал неистовый крик женских голосов и мгновенно бросился туда. Каково же было его изумление, когда он увидел княгиню и княжну Трубецких, окруженных стрельцами, от которых, выбиваясь из сил защищал молодой человек.
— Прочь отсюда! — закричал стрелецкий начальник своим стрельцам. — Всякому кто осмелится остаться здесь я размозжу голову, — продолжал он, поднимая саблю.
— Побереги свою! — отвечал кто-то из рассвирепевших стрельцов.
В это время княгиня Трубецкая, протянув руки к Хованскому закричала:
— Спасай, князь, свою невесту!
Как громом пораженный этими словами стрелецкий начальник, который был никто иной как Гриша, на минуту остолбенел Но вдруг в нем закипело чувство ревности и он бросился с яростью на Хованского, схватил его поперек и готов уже был выбросить за окно, как вдруг сзади его появился Иона и, схватив его мощно своею рукою, закричал:
— Безумный! Что ты хочешь делать? Вед он твой брат.
Гриша опустил Хованского и первым его вопросом было:
— Но кто же моя мать?
— Вот она! — вскричал Иона и Гриша очутился в объятиях княгини Хованской.
Трудно описать картину радостей матери и сына, нашедшего свою родительницу. Но это нежданное радостное свидание и излияние было прервано вбежавшим стрельцом, который объявил, что вдалеке показались царские войска и оставшиеся за рекой начальники требуют, чтобы все возвратились за реку к главным силам. Иона приказал бить сбор и тащить пушку за реку. Обратись к Хованской, он сказал:
— Ступай, княгиня за мною, я отправлю тебя в эту ночь в безопасное место.
С горестью подошел Гриша к княгине Трубецкой, поцеловал ей руку и, бросив взгляд упрека на Марию, выбежал из кельи.
Стрельцы побежали за реку, а царские войска под предводительством генерала Гордона расположились в лесу, недалеко отстоявшем от монастыря. Наступила ночь, которую оба лагеря провели без сна, ожидая нападении неприятеля. Только с рассветом и там и сям стали готовиться к бою, который вскоре и закипел. Иона дрался с отчаянным мужеством, Гриша находился постоянно с ним рука об руку. Было время, когда победа клонилась даже на сторону стрельцов. Иона пораженный сабельным ударом в голову, скатился в ров, а Гриша сбитый с ног конницею, врезавшеюся в ряды стрельцов, был взять в плен. Лишенные своего предводители Ионы стрельцы дрогнули и побежали на мост, который от сильного их напора провалился и часть стрельцов погибла в руке, а оставшиеся по сю стороны реки положили оружие. Тоже сделали и успевшие перебежать на другую сторону, после краткого между собою совещания.
Приведенные в Москву стрельцы не могли поместиться в тюрьме, а потому их посадили в разных казенных зданиях, поставив около них сильную стражу. Партия, в которой находился Гриша была помещена в подвале Саввинского монастыря, где и провела ночь на сырой земле и в темноте.
На утро некоторых чиновных стрельцов вывели и поместили к кельях. Между ними был и Гриша.
Суд над виновными отложен был до прибытия из-за границы царя Петра Алексеевича и стрельцы томились долгим ожиданием решения своей участи. Заключенных в Саввинском монастыре каждое воскресение водили в церковь, находящуюся в монастырских стенах. В одно из воскресений Гриша был поражен увидя дородного с рыжею бородою и такими же волосами на голове дьячка, который, то пел на клиросе, то ходил по церкви исполняя обычные служебный обязанности, лежащие на дьячках. Сходство его с Ионой было поразительно. Но, когда этот дьячок стал читать Апостола, то Гриша уже не сомневался, что это был его дядя. По окончании литургии одному из приставов, надсматривающих над колодниками, другой дьячок поднес блюдо с просфорами для раздачи их стрельцам, а рыжий дьячок на особом блюде поднес просфору Грише, что делалось уже не в первый раз, и шепнул ему.
— Съешь эту просфору дома.
Дрожащею рукою взял Гриша поданную просфору и вышел из церкви, а за ним последовали и четыре сотенных стрельца, которые помещались в одной келье с ним.
Войдя в келью, один из сотенных запер за собою дверь, прислушался, нет ли кого в коридоре и, обратись к Грише сказал:
Григорий Иванович! Явился твой дядя, может быть он спасет нас.
— А ты узнал его? — спросил Гриша.
— Кто же из наших не узнал, — отвечали все сотенные.
Гриша разломил просфору и нашел в ней записку. Все приступили к нему, горя нетерпением узнать, что пишет Иона. Записка была такого содержания: "напой пьяных всех твоих сотоварищей, вечером я приду."
— Что там писано? — спросили вдруг все.
Так как они были безграмотны, то Гриша почти по складам читал им вымышленные им слова: "не отчаивайтесь, завтра надеюсь спасти вас.
— Исполать нашему храброму Ионе. Ну, братцы выпьем сегодня за его здоровье, — сказал восторженно один из сотников.
— Нет, друзья! Теперь наша радость может показаться подозрительною надсмотрщикам, а лучше вечером. Я берусь похлопотать и о вине, — возразил Гриша.
— Что дело, то дело, — отвечали сотоварищи Гриши.
Особое движение на монастырском дворе известило их, что случилось, что-нибудь необыкновенное. Действительно, спустя несколько минуть в келью их вошел князь Трубецкой. Гриша замер. После нескольких вопросов товарищам последнего, князь приказал им выйти и остался наедине с Гришей. Несколько мгновений они безмолвно глядели друг на друга. У Гриши, от избытка чувств навернулись на глазах слезы и он бросился к ногам Трубецкого.
— Бедный погибший юноша! — сказал Трубецкой, поднимая Гришу и обняв его. — Какой злой дух вовлек тебя в эти преступный дела. Скажи мне, нет ли какого средства спасти тебя?
Гриша печально опустил голову и, помолчав не много, отвечал твердым, исполненным решимости, голосом:
— Никакого, милостивый князь! Но все равно. Видно так угодно Богу. Счастливь, я тем, что пред неминучею смертью я увидал тебя, а еще был бы счастливее, если бы увидал княжну Марию, дочь твою. Ты простишь верно моему безумству, ведь меня чрез несколько дней не будет на этом свете!
— Я все знаю и в другое время был бы сердить на безумную любовь безродного стрельца е моей дочери. Но ты дважды спас ее и я могу только спасти тебя. Нарочно я напросился у царя допрашивать вас, чтобы повидаться с тобою, пытался было я спросить у царя не прикажет ли он представить ему тех, кого можно помиловать? Но получил отказ. Гнев царя справедлива Но решишься ли ты сказать на допросе царском, что не знал куда ведут и в бою не принимал никакого участия?
— Нет, князь, этого я не сделаю, — отвечал Гриша, лицо которого вспыхнуло негодованием.
— Но где теперь твой дядя? Царь обещает свое помилование тому, кто укажет место его пребывания, сказал Трубецкой.
— Так не за тем ли ты, князь, пожаловал! ко мне, чтобы я выдал тебе голову родного дяди, возразил Гриша с возрастающим негодованием.
— Нет, Григорий! Ты меня худо понял! Если бы я узнал о нем что-нибудь, то не воспользовался бы этим. Сейчас объявлю всем стрельцам волю царскую, быть может кто-нибудь из них и скажет, — возразил Трубецкой.
Лицо Гриши покрылось смертельною бледностью. Он сообразил, что всякий спасая собственную жизнь, может сказать, что сегодня за обедней видел его. От зорких глаз Трубецкого не скрылось смущение Гриши и он был уверен, что местопребывание Ионы было ему известно.
Выходя от Гриши, Трубецкой сказал:
— Прощай, Григорий! Не теряй совсем надежды. Может быть Бог еще поможет мне умилосердить царя.
Выйдя на двор, где были собраны все стрельцы, заключенные в Савинском монастыре, Трубецкой объявил им, что тот будет помилован, кто скажет, что видел мнимого монаха где либо после боя, но ни один из стрельцов ничего не сказал. Раздосадованный князь сказал уходя:
— Пропадайте же вы окаянные!
Перед вечером пристава сделали перекличку всем заключенным стрельцам в их помещениях, которые тотчас заперли на замки. Гриша успел добыть вина и с наступлением ночи стал поить своих сожителей, избегая сам пить до пьяна. Часа через два все четыре сотника были, как говорится, без задних ног и вскоре заснули крепким сном Гриша среди их остался бодрствующим. Он присел к окну думая тяжелые свои думы и всматриваясь по временам в непроницаемую темноту. Мертвенную тишину нарушало лишь завывание ветра и удары в стекла кельи его крупных капель дожди. С трепетным сердцем ожидал он появления своего дяди и недоумевал, где бы он мог пройти к нему? Теряясь в догадках, он мало-помалу стал дремать и вскоре заснул тревожным сном. Смутные видения тревожили его воображение. Все лица, имевшие дотоле связь с его существованием, в виде призраков толпились около него, быстро сменяя одно другим. Вдруг он почувствовал потребность проснуться и с изумлением откинулся несколько назад от окна, за которым увидел Иону, одетого в костюм царского солдата, который только что окончил распиливать железную решетку в окне кельи, где находился Гриша. Ряд бессвязных вопросов хотел было предложить Гриша своему дяде, но тот сурово отвечал:
— Теперь не время до расспросов. Возьми скорее под твоею кроватью узел, в нем завязано солдатское платье, переоденься в него и вылезай из окна. А я займусь освещением на дорогу.
Гриша слепо повиновался приказу дяди, не поняв, впрочем, значения последних, его слов. Окончив переодеванье он вылез, и прошел вместе с дядею ворота монастыря беспрепятственно. Добежав до первого села, они нашли около одной хижины двух оседланных лошадей, сели на них и поскакали по большой дороге. Остановившись около келий на возвышенном месте, они оглянулись на Москву и увидали громадное зарево пожара. Гриша вздрогнул и тогда только понял ужасный смысл слов своего дяди. Он невольно вздрогнул и обратился в своему спутнику с словами упрека, но тот сказал:
— Сын мой! Единственным моим желанием было спасти тебя, а если бы мне этого не удалось, то я и сам отказался бы жить.