Уральские купцы — горнопромышленники некогда хвастались:
«Двести лет вся Россия пахала и жала, ковала, копала, рубила изделиями уральских заводов. Она ездила на уральских осях, стреляла из ружей уральской стали, пекла блины на уральских сковородках, бренчала уральскими пятаками в кармане…»
А в очерке Мамина-Сибиряка, член-учредитель транспортного акционерного общества «Нептун», ораторствует:
«Урал — золотое дно для России, но ахиллесова пята его — пути сообщения. Не будь Чусовой, пришлось бы очень плохо всем заводчикам и крупным торговым фирмам. Пятьдесят горных заводов сплавляют по Чусовой пять миллионов пудов металла, да купеческий караван поднимает миллиона три пудов. Получается очень почтенная цифра в восемь миллионов пудов груза.
Для нас даже будущая железная дорога не представляет ни малейшей опасности, потому что конкурировать с Чусовой — немыслимая вещь!»
Для выполнения этой гигантской задачи — отправки восьми миллионов пудов груза — требовалась целая бурлацкая армия в 25 тысяч человек. Местных бурлаков нехватало. На Чусовую шли чердынцы, кунгурцы, соликамцы, даже казанцы, даже уфимские башкиры, верхотурские манси, вологодские зыряне, лаишенские татары. Большинство из этих бурлаков нанималось через волостные правления целыми артелями, в подневольном порядке, специально для уплаты недоимок. Деньги, причитающиеся им за работу, забирало вперед волостное правление.
От дому до пристани бурлаку приходилось шагать километров 700, а то и всю тысячу. Сколько одной обуви, одежды истреплет он за это время! А не пришел на пристань в указанное контрактом время — штраф.
Бурлак работал на барке, а мысли его были дома, около земли. Сплав нередко затягивался и продолжался до 10 и даже 15 мая по старому стилю. А между тем, 23 апреля наступал уже «Егора Вешний», затем 1 мая проходил «Еремей Запрягальник» — самое горячее время весенних полевых работ. После «Еремея Запрягальника» только ленивая соха не выезжала в поле. Бурлаки хорошо помнили, что упустить несколько пахотных дней, это значит на целый год остаться без хлеба. И тогда на чусовских пристанях происходили такие сцены:
«— Оно точно, что оно по контракту, Осип Иванович… Только вот сегодня Егорий, а через неделю Еремей Запрягальник. Сумлеваюсь насчет артели, Осип Иванович, как бы со сплаву не выворотилась…
— Я вот вам, подлецам, такого Запрягальника пропишу, что до будущего сплава будете меня помнить! — горячился Осип Иванович. — Мошенники!.. Ты — первый зажигатель и бунтовщик… понимаешь? Сейчас позову казаков, руки к лопаткам и всю шкуру выворочу наизнанку!
— Река-то когда еще пройдет, а пашня не ждет, — словно вслух думал бурлак.
— А ты все свое долбишь, а? — грозно зарычал Осип Иванович, бросаясь с кулаками на „бунтовщика“. — Если ты мне еще раз покажешь свою рожу… да я…»
Но ни кулаки Осипов Ивановичей, ни контракты акционерных обществ, ни нагайки казаков не могли остановить бурлаков. Артели «выворачивались», бежали домой, зная, что там ждет их порка в волостном правлении, штрафы и новые недоимки…
Лагерь туристов у камня Высокого.
…На рассвете проснулись от панических криков Нача:
— Тревога! Кук сбежал!
Со спичкой осматриваем палатку. Место Кука у стенки палатки пусто. Его вещей тоже нет. Выбегаем ловить дезертира. Но и река и берег в густом, как сметана, тумане. Упираемся в него, как в подушку. Наверное именно такой туман англичане называют «четвертой стихией».
— Сбежал! — говорит решительно начальник.
— Выворотился! — поправляю я.
— Видно и у него «Еремей Запрягальник» наступил, — пытается защитить Раф беглеца.
Поднявшееся солнце съело туман. Ровно в восемь, как обещал, прибыл с телегой Иван Матвеевич. Спрашиваем у него про Кука. Отнекивается: ничего, мол, не знаю, но прячет в бороду лукавую улыбку. Сначала лодку немцев, потом нашу грузим на телегу и под шутки, остроты, улюлюканье старо-уткинцев тащимся километра два берегом. За поселком снова спускаем их в Чусовую. Начинается молниеносная погрузка под аккомпанемент скупых и быстрых фраз:
— Где мои ботинки?
— В мешке с картошкой!
— Где масло?
— В моем сапоге!
И когда отплываем, провожаемые благими пожеланиями пришедшего проведать нас Ивана Матвеевича, на берегу, рядом с ним появляется неожиданно Кук.
Он грациозно раскланивается и кричит:
— Адью! До свиданья в Свердловске!.. Пока!.. Пока!..
Затем начинает плясать танец краснокожих. В руке его, заменяя томагавк, блестят золотые очки…
Мы все поняли. Кук действительно «выворотился», ибо от Старой Утки до железнодорожной станции всего семь километров. Кук сговорился с Иваном Матвеевичем, чтобы тот подвез его. Оба они нас предали… Мы молча, презрительно поворачиваемся к ним спиною и наваливаемся на весла.
За камнем Висячим опять влетели в тягун. Лодку подхватило, понесло и с размаху посадило на таш. Волны, яростно зачесывая вихрастые гребни пены, били в лодку, грозя перевернуть ее. Раф выпрыгнул в реку, пытаясь удержать судорожно дергающуюся лодку. Но она неожиданно вильнула кормой, ударила Рафа по ногам и едва не сбила его в воду. Только общими усилиями мы вывели лодку на чистое течение.
Подошли к камню Сокол. Это второй боец с таким же названием, и мы именуем его Сокол № 2. Остановились у его подножия. Каменная громада жутко нависла над головой. Оборвется — до дна выплеснет Чусовую из берегов. И обрывались с бойцов не раз такие каменные громады. Потому и торчат со дна Чусовой жадными клыками подводные таши.
За камнем Пестерьковым встала над рекой угрюмая, но в своей величавой дикости прекрасная Сташкова Гора. Краснобурые, словно окровавленные ее склоны поросли хмурым сосновым лесом.
На таких наверное вершинах ставили древние насельники Чусовой капища своих грозных, кровавых богов.
Отмахали без передышки более 15 километров. Хочется есть. Достаем, что ближе лежит — сухари. Макаем их через борт в реку. Заедаем зеленым луком. Запиваем водою из пригоршни. Удивительно вкусное блюдо это называем «тюрей по-чусовскому».
Подходим к деревне Родина. Деревни на Чусовой узнаешь издалека, по звуку ботал, железных звонков, подвязываемых к шее коров, лошадей, чтобы легче было найти их в прибрежных зарослях. Плывешь мимо диких, заросших тайгой берегов, и вдруг слышишь перезвон на разные тона и полутоны — ботл!.. ботл!.. ботл!.. Настоящая симфония!
Догоняем лодку немцев. Оттуда кричат:
— «Уралишен пфадфиндер»[2], давай ночлег! Дождь!
И в это время, действительно, начинается дождь. На левом берегу видим уютную одинокую избушку — Митин хутор. Н а общем совете с немцами решаем остановиться здесь не только на обед, но и на ночлег. Надо высушить промокшие вещи и продукты.
Итого за день пройдено всего лишь 24 километра.
…До поздней ночи беседуем с хозяином хутора — Федором Тимофеевичем Пантелеевым.
На столе выкатила изумленно желтки яичница-глазунья. Запиваем ее крепчайшим красно-вишневым чаем с лесной душистой малиной.
Голосу Федора Тимофеевича тихий, шуршащий, как песок — грудь отбита прикладами колчаковцев.
Федор Тимофеевич — красный партизан-подпольщик. Он работал среди белых солдат, агитировал за переход к красным. Сагитированных сам вел потаенными тропами через горную тайгу и переправлял через Чусовую к красным. Работал он умело и осторожно, но был выдан кулаками. Узнав об этом, бежал к себе на Митин хутор. Но белые каратели шли следом и застали его врасплох. Он успел лишь скрыться в сарай. Жена задвинула за ним снаружи засов. Выдал его собственный сын, ребенок. Увидав въезжавших во двор карателей, бросился с криком к сараю: «Тятя, вылезай! Колчаки пришли, опять грабить будут!» Мальчишка-подпоручик собственноручно порол Федора Тимофеевича нагайкой. Били ногами и прикладами в грудь и поясницу. До сих пор кашляет кровью. Хотели прикончить штыками, но отложили расправу на завтра. А ночью колчаковцы поспешно ушли, чем-то напуганные.
Федор Тимофеевич, взволнованный, пьет чай. А я думаю о том, что новые люди не изготовляются в ретортах химических лабораторий. Надо пройти сквозь боль, ужас и предсмертную тоску, чтобы по-настоящему, всем сердцем понять и оценить нашу радостную новь.
И мне не кажется смешным, когда Федор Тимофеевич с трогательной наивной гордостью называет себя «завоевателем новой жизни». Сейчас он член колхоза «Новая жизнь», председателем которого — его старший сын.
Мы меняем тему разговора. Еще днем я заметил, что против хутора, на противоположном берегу, гора обросла странными буйными рыжими космами. Это — мертвый горелый лес с опаленной красно-рыжей хвоей.
Федор Тимофеевич рассказывает о лесном пожаре, о том, как с двумя мальчонками-сыновьями три дня отстаивал хутор от огненной стихии. Загорелся лес и на этом берегу, сзади хутора, но хутор они спасли.
Расходимся перед светом. На дворе надрывается петух.
Спать идем на сеновал. Хорошо слушать мокрый шорох дождя, лежа на сухом теплом сене. А каково сейчас в лесу?