Стояла глубокая зима, въ полѣ вьюжило, всѣ дороги занесло сугробами снѣга. Люди и лошади утопали въ заносахъ, и горе путнику, которому приходилось сворачивать въ сторону; онъ тамъ оставался погибать безъ помощи. Люди и природа одинаково ожесточились. Воровскія шайки, какъ стаи волковъ, рыскала по снѣжнымъ пустынямъ, отыскивая добычу, упиваясь кровью и терзаніемъ замученныхъ жертвъ. Знатность, богатство, честь, красота, невинность, доброе имя -- все, что украшаетъ человѣка, подвергалось поруганію, насилію, искорененію. Ни предсмертный трепетъ невинныхъ жертвъ, ни вопли, ни укоры или проклятія, ничто не трогаю ожесточенныя сердца. Запустѣли села и деревни, города превратились въ вертепы пьянства и разгула. Весь край, обширный, хлѣбородный, пылалъ какъ въ огнѣ, и свои не могли распознать чужихъ: все спуталось, нашло на всѣхъ умопомраченіе: не знали, гдѣ правда, гдѣ ложь. Войска Императрицы, углубляясь въ край мятежа, подвигались чрезвычайно медленно, съ большимъ трудомъ, съ опаской. Впереди обыкновенно шли лыжники, за ними конница, и потомъ уже, по протоптаннымъ слѣдамъ, пѣхота; транспорты съ продовольствіемъ подвигались еще медленнѣе, при чемъ задерживали движеніе отрядовъ. Отъ Самары шелъ отрядъ генерала Мансурова, отъ береговъ Камы, черезъ Бугульму, отрядъ князя Галицына. Сближаясь къ Оренбургу, они соединилось въ Бугурусланѣ; дальше на ихъ пути лежала Татищева. Пугачевъ понималъ, что изъ-за этой крѣпости придется выдержать смертельный бой. Здѣсь каждый клочокъ земли былъ облитъ кровью ея защитниковъ, каждый камень вопіялъ о мщеніи. Всѣ помнили, какъ полгода тому назадъ мятежники, въ опьяненіи успѣха, сдирали съ коменданта кожу, сѣкли головы и вѣшали защитниковъ. Пугачевъ забралъ сюда изь-подъ Оренбурга все, что у него было лучшаго, поручивъ осаду Шигаеву. Въ числѣ 8-ми тысячъ собраннаго войска, находилось около двухъ тысячъ казаковъ и столько же заводскихъ мужиковъ, превращенныхъ въ пѣхоту; остальное -- разный сбродъ.
Въ разрушеннымъ стѣнамъ крѣпости мятежники присыпали снѣжные валы, облили ихъ водой, отчего они обледенѣли и окрѣпли. Самозванецъ самъ разставилъ пушки, назначилъ прислугу, даже приказалъ сдѣлать промѣры и обозначилъ колышками разстоянія отъ крѣпости. Защитникамъ было строжайше приказано, чтобы въ тотъ день, когда Голицыну прійти къ крѣпости, люди всячески скрывались, наблюдали тишину, ничѣмъ не выдавая своего присутствія, и къ пушкамъ отнюдь не приступали, пока Галицынъ не подойдетъ на выстрѣлъ.
За три для до Благовѣщенья выступилъ изъ Перевалоцкой авангардъ екатерининскихъ войскъ подъ начальствомъ Бибикова, имѣя впереди Чугуевскихъ казаковъ. Послѣдніе подъѣзжали къ крѣпости, кружились, выглядывали -- она показалась имъ позанятой. Стоявшій за воротами Овчинниковъ выслалъ бабу съ хлѣбомъ-солью. Она должна была сказать, что населеніе проситъ князя Голицына вступить и занять крѣпость. Однако хитрость не удалась: казака, подъѣхавши близко къ воротамъ, замѣтили тащу вооруженныхъ людей. Они бросились уходить; Пугачевъ, Овчинниковъ и еще нѣсколько человѣкъ пустились въ погоню. Одного казака, исколотаго копьями, имъ удалось схватить, но онъ успѣлъ только сказать, что у Голицына 6 тысячъ пѣхоты и 70 пушекъ, послѣ чего умеръ. Между тѣмъ, авангардъ занялъ прилегавшую высоту, съ которой крѣпость открывалась какъ на ладони. Князь Голицынъ, осмотрѣвши мѣстность, выслалъ вправо Мансурова съ тремя батальонами, а влѣво генерала Фреймана съ тремя батальонами гренадеръ и владимірцевъ; колонна Бибикова, гдѣ находилось 2 батальона пѣхоты и 3 эскадрона конницы, должна была наблюдать правый флангъ противъ обхода. Войска подходили къ крѣпости, а злодѣи, засѣвши въ своемъ гнѣздѣ, притаились такъ тихо, что не сдѣлали ни одного выстрѣла, не выслали ни одной партіи, чтобы наждать на себя и не терятъ напрасно ядеръ.
Спустившись въ оврагъ, войска Императрицы перестроились въ боевой порядокъ: въ 1-й линіи стала пѣхота, во 2-й конница, Изюмскіе и 2 эскадрона Бахмутскихъ гусаръ, 2 эскадрона драгунъ, Архангелогородскіе карабинеры и двѣ роты Чугуевцевъ. Какъ только поставили на высотахъ батареи, изъ крѣпости открылся огонь: 30 пушекъ загрохотали въ отвѣтъ. Ядра, рыская по полю, со свистомъ взметали столбы снѣжной пыли, рыли мерзлую землю, прыгали по обледенѣвшему валу точно мячи. Болѣе трехъ часовъ гремѣла канонада; Голицынъ видѣлъ, что ею дѣла не рѣшить. Онъ подалъ сигналъ къ атакѣ: батальоны пошли на приступъ, подвигаясь уступами съ лѣваго фланга. Генералъ Фрейманъ шелъ во главѣ владимірцевъ и гренадеръ. Мятежники сдѣлали вылазку; ихъ семиорудійная батарея, поставленная на пригоркѣ, поражала пашу пѣхоту убійственнымъ огнемъ. Атака была такъ стремительна, что два батальона лѣваго крыла остановились, разстроились. "Братцы-солдаты, что вы дѣлаете? кричали казаки. Вы идете убивать свою братію-христіанъ, защитниковъ Государя Императора Петра III, который самъ здѣсь находится!" Минута быта опасная, тѣмъ болѣе, что новыя толпы конницы подваливали къ мѣсту рѣшительнаго боя. Голицынъ поспѣшно переводить сюда съ праваго фланга пѣхоту Мансурова, а ему поручаетъ конницу. Мятежники не уступаютъ ни шагу, дерутся отчаянно. Уже вся пѣхота праваго фланга вступила въ дѣло, а успѣхъ не обозначился; въ резервѣ оставался всего одинъ батальонъ. Голицынъ посылаетъ этотъ послѣдній батальонъ. Бибиковъ получаетъ приказаніе ударить своими егерями и лыжниками во флангъ, а Мансуровъ -- двинуть конницу. Въ минуту послѣдняго напряженія силъ, когда резервъ подвигался грознымъ строемъ штыковъ, самъ Голицынъ, молодой и статный красавецъ, устремился въ битву съ приподнятой шпагой: "Впередъ гренадеры! Впередъ, за мной!" Генералъ Фрейманъ, схвативъ знамя, тоже протискался впередъ, среди ожесточенной свалки. Гренадеры, какъ бы пристыженные, опередили своего генерала, заняли высоту, на которой только что стояли казачьи пушки, и вся линія перешла въ рѣшительное наступленіе. Пугачевская конница сробѣла, стала укрываться. Уже сгущались сумерки короткаго зимняго дня, надо было спѣшить прикончить. Съ высоты валовъ обдавали солдатъ картечью, по лыжники и егеря уже спустились въ ровъ, уже карабкались на крутые, обледенѣлые окопы. Когда поднялись и гренадеры, на скользкомъ гребнѣ закипѣла штыковая работа; наконецъ мятежниковъ сбили; они засѣли въ домахъ, и долго еще подъ покровомъ темной ночи пѣхота выбивала ихъ оттуда, а артиллерія очищала улицы картечью. Многіе въ отчаяніи бросались съ крутой стремнины въ Яикъ, гдѣ и "кончали свой животъ". Мансуровъ заблаговременно выслалъ часть конницы съ приказаніемъ перехватить обѣ дороги -- въ Илецкъ и Оренбургъ; но Пугачевъ уже успѣлъ проскочить съ четырьмя изъ своихъ сообщниковъ; чугуевцы гнали его версты три, однако но догнали. Болѣе 6 часовъ продолжался этотъ бой, и князь Голицынъ удивился, что "встрѣтилъ въ непросвѣщенныхъ людяхъ такое искусство и дерзость". По дорогамъ валялось около тысячи убитыхъ, да въ крѣпости осталось 1300 труповъ. 1кя артиллерія самозванца, состоявшая изъ 36 пушокъ, досталась побѣдителямъ, потерявшимъ въ этомъ дѣлѣ 20 офицеровъ и 600 нижнихъ чиновъ, убитыми и ранеными. Всѣ уцѣлѣвшіе "отъ перваго штаба до послѣдняго солдата" получили отъ Императрицы но въ зачетъ третное жалованье, генераламъ Фрейману и Мансурову она пожаловала ордена, князю Голицыну помѣстья.
Прискакавъ самъ-четыре въ Борду, самозванецъ поспѣшилъ собрать къ себѣ на совѣтъ наиболѣе ему близкихъ. Рѣчь шла о томъ, что теперь предпринять? Рѣшили идти въ Яицкій городокъ, а пѣшія толпы распустить по домамъ. Шигаевъ приказалъ выкатить нѣсколько бочекъ водки; народъ набросился съ криками, съ шумомъ; произошла свалка, которая увеличилась еще болѣе, когда Шигаевъ сталъ кидать горстями мѣдныя деньги. Тѣмъ временемъ шли сборы къ походу. Съ 12 пушками, съ яицкими казаками и двумя тысячами остальнаго ополченія Пугачевъ покинулъ Борду. Такимъ образомъ Голицынъ своимъ подвигомъ освободилъ Оренбургъ изъ шестимѣсячной осады. Но Пугачевъ не пошелъ на Яикъ; сдѣлавъ кружный обходъ къ Сакмарскому городку, мятежники заняли проходы передъ д. Каргалы. Ихъ оттуда выбили, и мятежники обратились въ "наглый бѣгъ". Полковникъ Хорватъ съ Изюмскими гусарами и Архангелогородскими карабинерами гналъ ихъ около 7 верстъ. Гусары на плечахъ бѣглецовъ ворвались въ Сакмарскій городокъ, такъ что самозванецъ не успѣлъ зацѣпиться и здѣсь. Подхватя заводныхъ лошадей, онъ поскакалъ на Тагилъ. Только тутъ Пугачевъ опомнился, сталъ считать своихъ сообщниковъ: Максимъ Шигаевъ, секретарь Иванъ Почиталинъ, писарь Максимъ Горшковъ, Тимофой Падуровъ и множество другихъ близкихъ ему людей попали въ руки гусаръ. Съ Пугачевымъ оставалось теперь не болѣе 500 чел., съ которыми онь скрылся до поры до времени въ Башкирію.
Дней за десять до Благовѣщенья изъ Яицкаго городка былъ пущенъ бумажный змѣй съ привязаннымъ къ нему пакетомъ. Какъ только змѣй сталъ надъ ретраншементомъ, казаки обрѣзали нитку и конвертъ упалъ на землю. Отъ имени Пугачева они уговаривали Симонова не производить напрасно кровопролитія, а лучше покориться; въ противномъ же случаѣ угрожали "звѣрояростной местью". Защитники въ отвѣть выпустили нѣсколько гранатъ. Тѣмъ не менѣе, положеніе гарнизона становилось безнадежнымъ: продовольствія оставалось не болѣе какъ дней на десять. Уменьшивши дачу, солдатамъ выдавали по 1/4 фунта муки, безъ крупы, безъ соли, не смотря на трудную службу, на изнурительныя работы. Половина защитниковъ стояла подъ ружьемъ, другая половина могла дремать сидя. Холодъ и голодъ изводили людей, а тутъ надо было еще копать слуховой ровъ. О вылазкахъ въ ту пору уже не думали, потому что казаки усилили завалы и зорко слѣдили за тѣмъ, что дѣлается въ укрѣпленіи. Кромѣ того они пускали въ ходъ другія средства: посылали увѣщательныя письма, выкрикивали, что всѣ войска разбиты, что Уфа, Казань, Самара -- взяты, а Оренбургъ возьмутъ на-дняхъ. Многія жены солдатъ оставались въ городкѣ; казаки уговаривали ихъ склонить своихъ мужей къ измѣнѣ, а коменданта посадить въ воду. Въ ретраншементъ подсылались бѣглые солдаты, погонщики, казаки...
Наконецъ защитники съѣли все, что было припасено. Тогда вспомнили, что въ началѣ осады были брошены на ледъ три убитыхъ лошади: ихъ притащили и грызли кости уже обглоданныя собаками. Нашли какую-то мягкую глину, безъ песку: стали варить изъ нея нѣчто въ родѣ киселя. Кошки, собаки, падаль, ремни, кожа -- все, что только можно было жевать, глотали несчастные, утоляя мучительный голодъ. Люди стали пухнуть, умирать. Женщины, терзаемыя голодомъ, издавали жалобные вопли, раздиравшіе душу. Схвативъ полуживыхъ младенцевъ, онѣ бѣгали изъ крѣпости и, валяясь въ ногахъ у казаковъ, умоляли дать кусокъ хлѣба, пріютить въ городкѣ; ихъ прогоняли обратно, исключая казачекъ. Старые солдаты ходили молча, блѣдные, съ воспаленными глазами, пошатываясь; отъ истощенія они падали и умирали безъ стона, безъ звука. Тоска грызла сердце, отчаяніе овладѣвало умами, мелкая надежда исчезла. Подсыльщики и бѣглецы заговорили громче, смѣлѣе; измѣна и ропотъ проникли мало-по-малу въ сердца самыхъ закаленныхъ... Но на стражѣ долга стояли начальники офицеры. Они старались воскресить въ подчиненныхъ надежду на помощь; они ободряли страдальцевъ и увѣряли, что лучше предать себя на волю Божью, чѣмъ служить вору и разбойнику. И увѣщанія подѣйствовали: за все время осады перебѣжало только 3 человѣка. Наступила Страстная; осажденные уже 16 дней питались глинянымъ киселемъ. Имъ оставалось одно изъ двухъ: или умереть отъ голоду, или умереть на вылазкѣ.
14 апрѣля караульные съ церкви замѣтили, что большія толпы казаковъ выходятъ изъ города, провожаемые женскимъ населеніемъ. Это извѣстіе впервые ободрило страдальцевъ, точно они "съѣли по куску хлѣба".
Медленно, въ самую распутицу, подвигался по Яицкой Линіи генералъ Мансуровъ. Илецкій городокъ, крѣпости Озерная, Разсыпная, свидѣтели первыхъ успѣховь самозванца, уже были оставлены мятежниками. Тѣла убитыхъ подъ Татищевой весло половодьемъ внизъ по Яику. Въ Озерной старая казачка бродила дни и ночи надъ Яикомъ, пригребала клюкой плывущіе трупы, при томъ приговаривала: "Не ты ли мой Степушка? Не твои ли черны кудри свѣжа вода моетъ?" И, видя незнакомое лицо, она тихо отталкивала трупъ и шла дальше. Всѣ эти крѣпости Мансуровъ занялъ безъ сопротивленія. На р. Быковой, въ тѣсномъ проходѣ, его поджидалъ Овчинниковъ съ пятью сотнями казаковъ и полусотнею калмыковъ, при пяти пушкахъ. Подъ прикрытіемъ своей батареи, Мансуровъ переправилъ сначала 3 эскадрона гусаръ подъ начальствомъ Бедряги, потомъ атамана Бородина съ вѣрными казаками, дальше баталіонъ гренадеръ и егерей. Бедряга одинъ рѣшилъ все дѣло. Онъ ринулся въ атаку и погналъ мятежниковъ, которые потеряли тогда 100 убитыхъ, всѣ пушки и 4 хорунки; Овчинниковъ и Перфильевъ бѣжали въ степь: они послѣ присоединились къ Пугачеву, а Дехтеревъ былъ захваченъ къ плѣнъ.
Въ тотъ-же день вечеромъ толпа казаковь въѣхала въ городокъ: раздался ударь набата, по которому всѣ казаки собрались въ кругъ. Выслушавъ послѣднія вѣсти, кругъ постановилъ связать атамановъ: Каргина, Толкачева, еще 7 человѣкъ болѣе виновныхъ и представить ихъ Симонову. Большая толпа народа двинулась къ ретраншементу. Тамъ приняли ее за штурмовую колонну и выпалили изъ пушокъ. Въ отвѣть раздались крики: "Сдаемся! Покоряемся милосердой матушкѣ Императрицѣ!" Пальба тотчасъ стихла. Казаки сдавши плѣнныхъ, объявили, что къ дому Устиньи, приставленъ караулъ. Голодающій гарнизонъ прежде всего подкрѣпился пищей, доставленной тѣми-же казаками, а на утро 16-го апрѣля и Мансуровъ вступилъ черезъ тѣ самыя ворота, которыя не отпирались съ Новаго года. Радость освобожденныхъ трудно описать: тѣ которые отъ голода и болѣзней давно не поднимались, были мгновенно исцѣлены; всѣ разомъ заговорили, забѣгали, благодарили Бога, взаимно поздравляли. Офицеры братски обнимались съ солдатами -- бѣда всѣхъ сравняла, всѣхъ сдѣлала братьями. Защитниковъ ожидали щедрыя награды: псѣ они получили годовое жалованье; атаманъ Оренбургскаго войска Могутовъ и старшина яицкаго войска Бородинъ получили, кромѣ чиновъ, золотыя медали да по тысячѣ рублей денегъ.
Болѣе виновные казаки разбѣжались; всѣ бѣглые безпаспортные бродяга скрылись. На долю генерала Мансурова выпало очистить край, возстановить прежній порядокъ. Пугачевъ, какъ извѣстно, вынырнулъ еще разъ. Похозяйничавъ на заводахъ, онъ погромилъ Казань и, только разбитый Михельсономъ, укрылся на Яикъ, гдѣ сами казаки его выдали. Пугачевъ былъ страшенъ не своимъ войскомъ, не пушками, а тѣмъ, что къ нему склонялось населеніе деревень, поселковъ, заводовъ. Онъ обѣщалъ темному люду самое заманчивое -- своеволіе: дѣлай, что хочешь, лишь бы признавалъ его государемъ. Главною заботою властей послѣ усмиренія мятежа, стало умиротвореніе края залитаго кровью, зараженнаго своеволіемъ. Особенно печальную память оставилъ послѣ себя мятежъ среди казаковъ, гдѣ онъ возгорѣлся и гдѣ прикончился. "Отъ самаго зачатія войска, говорятъ старожилы, не было на Ликѣ такого кровопролитія, такой смуты, такого безначалія. И добро-бы какой непріятель напалъ, а то свои замутились, заколобродили, братъ на брата, сыпь на отца возсталъ! -- Были на Яикѣ братья Горбуновы: одинъ брать, младшій, въ крѣпости былъ, на валу стоялъ, значитъ, руку Государыни держалъ, а другой брать, старшій, на приступъ шелъ и лѣстницу несъ, значитъ, держалъ руку самозванца. Младшій кричитъ съ вала "Братецъ родимый! Но подходи! Убью!" -- А старшій братъ, что съ лѣстницей-то, ему въ отвѣтъ: "Я то дамъ убью! Постой, взлѣзу на валъ, подеру тебѣ вихоръ, впередъ не будешь стращать старшаго брата". Сказалъ его и подставилъ лѣстницу съ валу. Но лишь только занесъ ногу на первую ступеньку, младшій братъ съ валу -- бацъ въ кого изъ пищали! И покатился старшій братъ въ ровъ. И въ полѣ то же самое бывало: съѣдутся лошади и заржутъ -- узнаютъ другъ дружку. По лошадямъ и воины узнавали своихъ семейныхъ. Отецъ, бывало, кричитъ сыну: "Эй, сынокъ! Иди на нашу сторону! Не то убью!" А сынъ отцу въ отвѣтъ: "Эй, батюшка, иди на нашу сторону! Не то убью!" -- А тутъ подскочитъ какой-нибудь полковникъ, да и гаркнетъ: "Въ полѣ съѣзжаться, родней не считаться! Бей!" И хватитъ, выстрѣлитъ кто-нибудь изъ пищали -- либо отецъ въ сына, либо сынъ въ отца! Такое-то было кровопролитіе за грѣхи отцовъ"...
Слѣдуетъ сказать, что не всѣ казаки участвовали въ мятежѣ, лишь нѣкоторая часть: многіе были на сторонѣ вѣрнаго слуги царскаго Мартемьяна Бородина, а много было и такихъ, которые не приставали ни къ той, ни къ другой сторонѣ, не зная, гдѣ правда. Мартемьянъ Михайловичъ Бородинъ, старый и умный человѣкъ, пользовался въ войскѣ большимъ почетомъ и уваженіемъ; не будь его, всѣ казаки поднялись бы за Пугачева. Бородинъ часто появлялся среди бунтовщиковъ и безъ страха обличалъ самозванца. Однажды онъ былъ обезоруженъ и связанъ; одинъ изъ мятежниковъ уже замахнулся на него топоромъ: "Хочешь покориться батюшкѣ нашему Петру Ѳедоровичу? Говори, не то убью!" -- "Ахъ ты, разбойникъ!" закричалъ на него Бородинъ: "какъ ты осмѣлился мнѣ это сказать? Сто разъ умру, а не покорюсь обманщику, не повѣрую въ него: онъ плутъ, бродяга!..." Уже топоръ коснулся его головы, но руку злодѣя во-время удержали: Бородинъ долженъ былъ предстать на судъ самозванца. Запертый въ избу, они въ ту же ночь былъ освобожденъ своими друзьями.
Какъ бы то ни было, казаки совсѣмъ разорились во время пугачевской смуты; промыслы почти прекратились, а тутъ къ довершенію бѣдъ, киргизы участили свои набѣга. Они, по обычаю, грабили станицы, травили луга, отгоняли лошадей, уводили въ плѣнъ женщинъ, дѣтей. Самъ султанъ поощрялъ хищниковъ: его ближайшіе родичи водили въ набѣгъ партіи. Ото бѣдствіе продолжалось до тѣхъ поръ, пока но вступилъ въ управленіе казачьими войсками Потемкинъ. Прежде всего была рѣшена участь виновныхъ; вмѣстѣ съ Пугаевымъ казнили въ Москвѣ и главныхъ его сообщниковъ: сотника Перфильева, казаковъ Максима Шигаева, Падурова и Василія Торпова; Ивану Зарубину отсѣкли въ Уфѣ голову; 14 человѣкъ послѣ наказанія сослали въ Сибирь, а девять, выдавшихъ самозванца, получили прощенье. Въ Оренбургѣ судилось 216 казаковъ, большая часть которыхъ также получила прощенье, и только 18 челов. отправлены на службу или на поселеніе. Заботясь болѣе , всего о водвореніи мира и тишины въ Яицкомъ войскѣ, Потемкинъ отправилъ на Яикъ публичный манифестъ, въ которомъ благодарилъ всѣхъ казаковъ, оставшихся вѣрными: "достойная ихъ служба, писалъ онъ, праведно воздана будетъ вознагражденіемъ, о которомъ я, по долгу моего надъ войскомъ симъ начальства, съ душевнымъ, удовольствіемъ передъ освященнымъ престоломъ Ея Императорскаго Величества ходатайствовать не престану". Первымъ его ходатайствомъ было: "истребленіе изъ памяти" и преданіе вѣчному забвенію всего послѣдовавшаго на Яикѣ. Указомъ 15 января 1775 года повелѣно: "Войско именовать Уральскимъ, и впредь Яицкимъ не называть; равно Яицкому городку называться отнынѣ Уральскъ". Вмѣстѣ съ этимъ, вины казаковъ были преданы вѣчному забвенію; комендантство упразднено, всѣ дѣла котораго опятъ перешли къ атаману. При атаманѣ полагалось быть нѣсколькимъ старшинамъ, изъ наиболѣе заслуженныхъ и почтенныхъ стариковъ. Для укрощенія киргизовъ но Линіи собирались сильные конные отряды, въ тысячу человѣкъ и болѣе, съ пушками. Они проникали въ глубь степей; вторгалось въ самыя кочевья орды; брали заложниковъ изъ семействъ, которыя познатнѣе родомъ, отбивали конскіе табуны впредь до возвращенія плѣнныхъ или угнанной скотины. Для усиленія же самой Линіи былъ отправленъ на Уралъ Пермскій пѣхотный полкъ; его расположили по форпостамъ отъ Уральска до Гурьева. Управленіе Потемкина было благодѣтельно и для хозяйства: онъ разграничилъ уральскія воды отъ астраханскихъ, оставилъ за казаками права пользованія солью съ Узенскихъ озеръ. Съ той поры началось мирное разселеніе казаковъ, какъ въ сѣверный хлѣбной полосѣ Урала, такъ и по рѣкамъ Чегану, Деркулу, Узенямъ, по Общему Сырту. Нельзя скрыть, что уральцы и послѣ того нѣсколько разъ выходили изъ повиновенія установленнымъ властямъ, при чемъ дѣло доходило даже до кровопролитія, но, тѣмъ не менѣе, они являются вѣрными сподвижниками нашихъ войскъ -- на Линіи, въ Киргизской степи, на прочихъ окраинахъ, наконецъ, въ заграничныхъ походахъ временъ Императора Александра. Особенно велика польза, приносимая ими въ походахъ степныхъ, въ разныхъ экспедиціяхъ, снаряжаемыхъ для изученія края. Никто лучше уральца не знаетъ степи, не выслѣдитъ хищника и не въ состояніи преслѣдовать его до полнаго изнеможенія. Этого мало. При завоеваніи Туркестана бывали случаи, что храбрость и стойкость уральцевъ спасали весь край, выручали наши войска, о чемъ будетъ разсказано въ своемъ мѣстѣ. Вотъ почему, не смотря на появленіе ослушниковъ, паши Государи до послѣдняго времени цѣнили доблести и боевую службу уральцевъ, доблести, присущія имъ искони, унаслѣдованныя отъ отцовъ и дѣдовъ. Особенно, любилъ и баловалъ удальцовъ преемникъ великой Императрицы Павелъ Петровичъ. Онъ назначилъ въ гвардію одну сотню уральскихъ казаковъ, которая должна была находиться въ Петербургѣ, при Его особѣ; казаки смѣнялись каждые три года. Другая милость была оказана всѣмъ казачьимъ войскамъ: ихъ чины Государь сравнялъ съ армейскими, тогда какъ прежде чинъ маіора или полковника давался какъ особое отличіе. Въ памяти старожиловъ сохранился слѣдующій случай благосклонности Императора. Однажды онъ присутствовалъ на разводѣ, гдѣ въ числѣ прочихъ войскъ стояли уральцы въ своихъ малиновыхъ кафтанахъ, въ такихъ же высокихъ остроконечныхъ шапкахъ, опушенныхъ у кого бобромъ, у кого куницей или выдрой. Впереди могучихъ бородачей стоялъ, повѣсивъ голову, старшина Севрюгинъ.
-- "Севрюговъ, что ты пріунылъ?" спросилъ его Императоръ, обходя ряды.
-- "Какъ мнѣ не пріуныть, надежда-Государь! Вѣдь они, дѣтки-то ваши, не даютъ мнѣ покоя, всѣ уши прожужжали: "Всѣхъ де батюшка-Царь наградилъ, а пасъ, грѣшныхъ, забылъ".
-- "Какъ, что? Ужъ не опятъ-ли обижаютъ васъ на кухнѣ ухой?" -- Государь вспомнилъ, какъ уральцы однажды жаловались, имъ имъ мало даютъ ухи (щербы).
-- "Ахъ, надежа-Царь, совсѣмъ не то: у всѣхъ харунки есть, а у насъ харунки нѣтъ... Вотъ, еслибъ милость была, Ваше Царское Величество!.."
-- "Вотъ вамъ хорунка! Служите хорошенько!" сказалъ Государь, при чемъ передалъ Севрюгину знамя, стоявшаго рядомъ съ ними, взвода преображенцевъ.-- Съ радостью, съ благоговѣніемъ приняли казаки изъ рукъ Царя священную хоругвь, какъ завѣтъ любви и полнаго забвенія вилъ.