Уральскихъ, собственно служилыхъ, казаковъ считается 15 тысячъ: почти на 8 донцовъ приходится одинъ уралецъ. Послѣдніе, какъ и донцы, живутъ станицами, или селами, отъ 100 до 200 томовъ каждая, расположенными по правому берегу Урала. Всѣхъ станицъ 20, въ томъ числѣ двѣ Илецкихъ. Рѣка Уралъ -- "Золотое дно, серебряна покрышка" -- кормитъ, поитъ, одѣваетъ, обувать. Онъ течетъ по необозримой степи, безплодной, солонцеватой. Только низменныя мѣста, по берегамъ притоковъ до самой рѣки, обильны луговой травой. На каждаго казака приходится по 427 дес. земли, но земледѣліемъ они занимаются мало, живутъ больше отъ своихъ стадъ, пропитываются рыболовствомъ. Такъ повелось издавна.
Уралецъ ростомъ не великъ, зато плотенъ, широкъ въ плечахъ; вообще, народъ они красивый, здоровый, кромѣ того, живой, дѣловитый и гостепріимный. Отъ нихъ пахнетъ старинною Русью. На службѣ они кротки, послушны, въ бою храбры, въ походахъ выносливы на удивленье. Морозовъ уралецъ не боится, потому что морозъ "крѣпить"; жары тоже не боится: паръ костей не ломитъ; а воды или сырости -- еще того меньше, потому что сызмала привыкъ по своему промыслу возиться въ водѣ. Въ своихъ привычкахъ казаки наблюдаютъ простоту. Они по цѣлымъ годамъ по пробуютъ ни осетрины, ни севрюжины или бѣлужины -- товаръ, этотъ дорогъ: "Не по рылу", говорятъ. Хозяйки варятъ, дома черную рыбу, и то по временамъ, когда разрѣшается ловъ. Въ постные дли хлебаютъ пустыя щи да кашицу; въ скоромные рѣжутъ барановъ, ѣдятъ каймакъ, т. е. упаренное густое молоко; въ походъ берутъ пшеничные хлѣбцы съ запеченными яйцами: "кокурками" называются. И въ своихъ обычаяхъ казаки наблюдаютъ святую старину. Старью казаки никогда у себя не божатся, говорятъ: "ой-ой", "ни-ни"; не скажутъ, "спасибо", а "спаси тя Христосъ". Входя въ. избу, останавливаются на порогѣ и говорятъ: "Господи, Іисусе Христе, Сыне Божій, помилуй насъ!" какъ, это принято въ монастыряхъ или скитахъ. Затѣмъ, выжидаютъ отвѣтнаго "Аминь!" При встрѣчѣ съ незнакомымъ, спрашиваютъ: "Чьи вы?" -- Наши имена рѣдко встрѣчаются на Уралѣ: тамъ даютъ имя того святого, котораго празднуютъ за седьмицу до рожденія. Этотъ обычай строго соблюдается. Если казакъ походомъ, или въ какое другое время нарушаетъ дѣдовскій обычай, то утѣшаетъ себя тѣмъ, что родительницы замолятъ, его грѣхъ. Такъ называется все женское населеніе. Казачки строго хранятъ свято-отеческія преданія. Онѣ отлично знаютъ церковную службу, хозяйничаютъ, ткутъ, шелковыя поярки, шьютъ сарафаны, вяжутъ чулки; другихъ работъ нѣтъ: все, вѣдь, кромѣ рыбы и скота, покупное. Дѣвушки у нихъ стыдливы и скромны; развлекаются въ повинныхъ забавахъ. Такъ, напримѣръ, любимое ихъ развлеченіе "синчикъ", или первый ледъ, на которомъ можно скользить въ нарядныхъ башмачкахъ, выставивъ впередъ ножку; при этомъ, онѣ шумятъ, кричать, хохочутъ до упаду. Дѣвушкамъ приданаго не даютъ; напротивъ, женихъ долженъ по уговору выдать родителямъ невѣсты "кладку", т. е. денежную помощь, въ размѣрѣ отъ 60 до 200 рублей смотря по состоянію. Въ старину справляли сороку, т. е. женскій головной уборъ, который замѣнялъ дѣвичью поднизь. Бывали сороки въ 10--15 тысячъ. Тамъ всѣ дѣвки безприданницы, и этотъ хорошій обычай ведется съ той поры, когда казаковъ было больше, чѣмъ невѣсть. И дѣти казаковъ растутъ такъ же, какъ росли ихъ дѣды и отцы. Съ десяти годовъ она пасутъ табуны или ѣздятъ на рыбную ловлю. Слѣдуя берегомъ, мальчуганъ выставитъ какой-нибудь отмѣтный знакъ и перекликается съ отцомъ, чтобы тотъ могъ во всякое время найти свою повозку или сани. И голодать пріучаются мальчишки съ дѣтства. Лѣтомъ жуютъ отъ жажды свинцовую пульку: это холодить; зимой закусываютъ снѣжкомъ. Солодковый корень, водяные орѣхи ("челимъ"), лебеда, птичьи яйца, даже земляной хлѣбъ -- вотъ чѣмъ пропитывается казачонокъ по нѣсколько дней сряду, попадая въ бѣду. Но зато мальчуганъ всегда долженъ быть опоясанъ; который же распояшется или потеряетъ поясъ, того мать больно прибьетъ: такъ ходятъ только татарчата.
Самый большой праздникъ въ Уральскѣ, когда вступаютъ полки, возвратившіеся съ дальняго похода. Родительницы выѣхали навстрѣчу изъ всѣхъ низовыхъ станицъ, усѣяли всю дорогу отъ города верстъ на 10; вынесли узелки, мѣшочки, скляницы, штофчики, сулемы,-- все это, чтобы накормить, напоить голодныхъ. Вонъ, въ сторонѣ отъ всѣхъ стоить древняя старушка, повязанная чернымъ китайчатымъ платкомъ, держитъ въ рукахъ узелокъ и бутылочку, кланяется низехонько, спрашиваеть: "Подгорновъ, родные мои, гдѣ Маркіанъ?" -- Сзади, матушка, сзади!" -- Идеть вторая сотня.-- "Гдѣ же Маркіанъ Елисѣевичъ Подгорновъ, спаси васъ Христосъ и помилуй, гдѣ Подгорновъ?" -- "Сзади!" говорять. Идетъ 3-я сотни: тотъ же привѣтъ, тотъ же отвѣть. Идетъ и послѣдняя сотня, прошелъ послѣдній взводъ, а отвѣть все тотъ же: "Сзади, бабушка!" Когда и обозъ проходилъ, то казаки, кивая назадъ головою, говорили: "Тамъ, сзади, родная!" Тутъ только старуха догадалась, что осиротѣла навѣки. Она ударилась о-земь, завопила страшнымъ голосомъ и билась, пока казаки не подняли ее бережно и не свели домой.
Службу уральцы отправляютъ не по очереди, a "подмогой", что считаютъ для себя болѣе выгоднымъ, потому что бѣдный казакъ можетъ поправиться. Войсковое правленіе ежегодно дѣлаетъ денежную раскладку, сколько причитается на каждаго казака "подможныхъ"; оно же ихъ собираетъ и выдаетъ поступающимъ на службу по охотѣ, "охотникамъ". Тѣ, которые идутъ въ армейскіе полки, получаютъ меньше, примѣрно 200 р., въ гвардейскій эскадронъ больше, напримѣръ, 250 рублей. Если казакъ по бѣдности не можетъ внести подножныхъ, онъ остается въ "нѣтчикахъ", а года черезъ 2 или 3, когда за нимъ накопится этихъ "нѣтчиковыхъ" денегъ, его зачисляютъ прямо на службу, при чемъ вычитаютъ изъ его подмоги всю накопившуюся недоимку. Однако, ни одинъ казакъ, будучи въ служиломъ возрастѣ, т. е. между 21 и 35-ю годами, не можетъ постоянно откупаться отъ службы; онъ обязанъ прослужить, по крайней мѣрѣ, хотя одинъ годъ. Богатые казаки поступаютъ въ уральскую учебную сотню, гдѣ они отбываютъ службу въ одинъ годъ, на своихъ харчахъ и квартирѣ, а всѣ остальные идутъ на 3 года въ полки. Это такъ называемые "обязательные", обязаны прослужить. Въ случаѣ призыва всего войска, поднимаются всѣ казаки, способные носить оружіе, кромѣ отставныхъ.
Уральцы по преимуществу народъ промысловый и ведутъ свое дѣло не порознь, а сообща, всѣмъ войскомъ. Точно также и земля принадлежитъ тому войску, надѣловъ нѣтъ; даже луга находятся въ общемъ пользованіи. Войсковое правленіе назначаетъ день, когда начаться покосу, чаще всего на 1 іюня. Каждый казакъ выбираетъ себѣ любое мѣстечко, и въ ночь они уже всѣ на своихъ мѣстахъ. Какъ только покажется солнышко, подастся знакъ, по которому казаки начинаютъ обкашивать свои участки. Вся трудность заключается въ томъ, чтобы но захватить больше своихъ силъ. Работаютъ шибко, отрываются только затѣмъ, чтобы испить воды, потому что къ закату солнца дѣло кончается, каждый долженъ обкосить свой участокъ. Если бы кто надумалъ косить раньше урочнаго дни, того вовсе лишаютъ покоса. Такое же правило и насчетъ рыбной ловли, все равно, хоть бы онъ поймалъ одну рыбу, У нихъ три поры улова: зимній, весенній и осенній.
Уралъ замерзъ; снѣжная пелена покрыла необозримую степь. Въ воздухѣ тихо, морозно. За 8 верстъ отъ Уральска, въ назначенный день, собрались всѣ казаки, каждый съ длиннымъ багромъ, подбагрешникомъ и пешней; у каждаго лошадь, сани, подъ присмотромъ кого-либо изъ семейныхъ. Казаки стоять у берега и ждутъ сигнала: они намѣчаютъ въ ото время мѣста. Морозный воздухъ вздрогнулъ: грянула сигнальная пушка. Въ тотъ же мнѣ всѣ бросаются стремглавъ на рѣку; каждый пробиваетъ прорубь, поддѣваетъ багромъ рыбу и, чтобы она не сорвалась, подхватываетъ ее малымъ багромъ, или подбагрешникомъ. Почти каждый ударъ даетъ добычу, особенно въ хорошемъ мѣстѣ. Поглядите, вонъ дюжій казакъ: даже упарился, несмотря на то, что въ одной рубахѣ! Въ три маха онъ просѣкъ ледъ, забагрилъ рыбу и теперь кричитъ, точно его рѣжутъ: "Ой, братцы, помогите! Не вытащу бѣлуги, сила не беретъ... Скоро, скоро!" -- По этому зову бросился къ нему одинъ изъ артельныхъ, живо подбагрилъ, помогъ вытащить рыбу на ледъ. Казаки всегда дѣйствуютъ артелью, человѣка по 3--4, по 5--6, иногда и больше; вся выручка дѣлится между ними поровну. Хорошія мѣста, или "ятови", гдѣ красная рыба зимуетъ, замѣняются еще съ осени, когда рыба ложится. Тысячи рыболововъ толкутся на такомъ мѣстѣ, въ кусочки искрошатъ ледъ, иной раза три въ водѣ по шею побывають -- ничего! Другой изловчится на на комочкѣ льда приспособится, такъ и плыветъ къ берегу; рыба у него привязана къ ногамъ, въ рукахъ и зубахъ рыболовная снасть. Покончивъ на томъ мѣстѣ, артели спускаются внизъ по рѣкѣ, продолжая ловлю такимъ же порядкомъ. Лѣтняя и осенняя ловли продолжаются по шести недѣль и, само собой разумѣется, на лодкахъ. Опять цѣлое войско вышло, точно на войну. На тѣсной и быстрой рѣкѣ толпятся тысячи бударокъ, негдѣ яблоку упасть, не то что вынуть сѣти. Казаки плаваютъ попарно, вытаскиваютъ рыбу, "чекушатъ" (оглушаютъ) и сваливаютъ въ бударки. Тутъ, кажется, всѣ другъ другъ передушатъ, передавятъ и до вечера не доживутъ: крикъ, шумъ, брань, суматоха на водѣ, какъ въ самой жаркой рукопашной. Бударки трещатъ, казаки, стоя въ нихъ, чуть не клюютъ носомъ воды -- вотъ всѣ потонуть!-- ничуть не бывало. Всѣ живы, здоровы, разойдутся, а съ разсвѣтомъ опять то же самое начнутъ на слѣдующемъ рубежѣ,-- и такъ вплоть до низовыхъ станицъ. Саратовскіе и московскіе купцы слѣдятъ съ берега да готовятъ денежки: по вечерамъ бываетъ обыкновенно раздѣлка.-- Это осенній ловъ.
И на лѣтній ловъ есть свои законы, свои правила, отъ которыхъ прежде, бывало, никто не смѣлъ отступать, подъ страхомъ строгой кары. Старые казаки, все равно какъ истые охотники, оживляются, когда рѣчь зайдетъ о рыбѣ: у нихъ глаза разгораются, брови двигаются, высокій лобъ сіяетъ. У такого не дрогнула бы рука приколоть всякаго, кто вздумалъ бы напоить скотъ изъ Урала во время хода рыбы. "Рыба тотъ же звѣрь, шума и людей боится: уйдетъ, а тамъ ищи ее!"
И море не страшно казаку. Онъ хаживалъ по немъ съ дѣтства, не только изъ Гурьева въ Астрахань, но и дальше, въ глубь, куда казаки пускаются часто на бударкахъ за лебедями; отъ нихъ въ пользу идетъ пухъ, перья. Какъ истые моряки, казаки умѣютъ лавировать, бороться съ бурями, приспособлять снасти. Особенно славятся гурьевцы. Этотъ ни за что не разстанется съ моромъ, съ которымъ онъ сроднился, безъ котораго жить не можетъ; отъ моря гурьевецъ богатѣетъ. Какъ бы въ отместку за всѣ благодѣянія, сердитое море нерѣдко лишаетъ казака послѣдней копѣйки, дѣлаетъ его нищимъ, пускаетъ но міру; мало того, подчасъ оно втянетъ ею въ середину и тамъ, на просторѣ, играетъ его жизнью. Морской зимній промыселъ носитъ названіе "аханнаго", отъ слова "аханъ", сѣть.
На льду Урала, въ виду своихъ домовъ, собралось все населеніе Гурьева -- казаки, семейные, работники-киргизы. Идетъ тихій говоръ, прощаются матери съ сыновьями, жены съ мужьями; разлука долгая, дальняя: кто знаетъ, что можетъ случиться? Въ животѣ и смерти Богъ воленъ.-- Атаманъ подалъ знакъ. Промышленники перекрестились: "Прощайте, родные, молитесь Богу!" и разсѣлись по санямъ. Взвились, полетѣли добрые кони; загудѣть подъ санями ледъ, раздались веселыя, удалыя пѣсни. Примѣрно черезъ часъ аханники въ устьѣ Урала; это отъ Гурьева 14 верстъ. Тутъ, въ виду пустыннаго моря, они останавливаются, чтобы запастись топливомъ, поздороваться съ батюшкой "Синимъ моремъ" да выпить про его бурную милость чарку водки. Отсюда казаки, погуторивъ разъѣзжаются въ разныя стороны: одни ѣдутъ вправо, другіе влѣво, а третьи, самые зажиточные -- прямо въ открытое море, искать добычи въ глуби. У нихъ и снасти лучше, у нихъ лошадей и работниковъ больше. Впереди ѣдетъ вожакъ; онъ ведетъ за собой всѣхъ прочихъ, вывѣряя путъ по компасу, который у него, какъ и у всѣхъ рыболововъ, всегда за пазухой. Устье Урала, сейчасъ шумное, опустѣло; осталось лишь трое саней: то старикъ Чировъ, сидя на облучкѣ пригорюнился. Онъ забылъ взять съ собою образъ Николая Угодника, который сопровождалъ его и на Аральскомъ морѣ, и въ Киргизской степи, и на Мангишлакѣ -- вездѣ, гдѣ старикъ побывалъ на своемъ долгомъ вѣку. Этотъ образъ спасъ жизнь его родителю, когда подъ Анапой турокъ выстрѣлилъ въ него изъ пищали почти въ упоръ; басурманская пуля, попавъ въ образъ, разлепешилась. Жутко стало старику, и онъ услалъ за образомъ кириза-работника.
Далеко отъ береговъ остановились казаки шумнымъ таборомъ; по срединѣ табора разбила кибитку. Изъ нея скоро вышелъ атаманъ и, по старинному обычаю, предложилъ бросить жребій, кому какимъ участкомъ владѣть. Билеты положили въ шапку, прикрыли платкомъ, послѣ чего каждый казакъ подходить по-очереди и вынималъ жребій: какой номеръ, такой, значитъ, ему достался и участокъ. Въ минуту сдѣлали во льду прорубь и воткнули туда снопъ камыша. Отъ этой точки въ глубь моря провела по компасу двѣ линіи, или два "бакена", обозначивъ ихъ вѣхами,-- одинъ правѣе, другой лѣвѣе; по нимъ ужъ располагаются казаки, какъ кому выпало по жребію. Въ серединѣ же, между бакенами, никто не можетъ поставить свою сѣть, потому что этимъ путемъ идетъ въ Уралъ рыба. Въ бакенахъ тоже свой порядокъ: казаку положено ставить 50 сѣтей, офицеру 100, генералу 150. Здѣсь опасности нѣтъ, и снасть сохраняется въ цѣлости; на глуби же можно погибнуть къ одинъ часъ, въ одну минуту. Чтобы собраться на глубь, казакъ долженъ обзавестись не менѣе какъ четырьмя лошадьми. Въ Гурьевѣ есть семейства, которыя выѣзжаютъ на 20--30-ти лошадяхъ. Казаки ѣдутъ верстъ за 60 отъ берега. Тутъ артели разстаются, каждая выбираетъ себѣ любое мѣстечко, иные уѣзжаютъ еще дальше. На избранномъ мѣстѣ ставятъ войлочныя кибитки, "кошары"; ихъ окружаютъ санями, къ санямъ привязываютъ лошадей, укрытыхъ попонами. И поди, и лошади одинаково пріучены переносить всѣ невзгоды среди пустыннаго моря, гдѣ гуляютъ-бушуютъ суровые вѣтры, кружатся снѣжные вихри, гдѣ небо и земля скрываются изъ глазъ на многіе дни. Лошади, вмѣсто воды, довольствуются снѣгомъ или мелко-истолченнымъ льдомъ. Съ утра до вечера промышленники ходятъ по рядамъ своихъ ахановъ, подтянутыхъ подъ ледяной корой, и пересматриваютъ, не запуталась ли гдѣ рыба. Если попадетъ, напримѣръ, бѣлуга въ 20 или 25 пудовъ, то ужъ вытаскиваютъ ее лошадью. Такія бѣлуги, впрочемъ, теперь въ рѣдкость, а прожде попадались и въ 50 пудовъ. Казаку, выѣхавшему на десяти лошадяхъ, надо поймать 500 пудовъ рыбы, чтобы хорошо заработать.
Прошло 6 недѣль, какъ аханщики покинули свои дома. На вольныхъ водахъ они рыбачили на глубинѣ четырехъ саженъ; дальше, по совѣту атамана, не заходили, по рыба ловилась тутъ плохо, въ бакенахъ лучше. Они уже помышляли, выбравъ аханы, ѣхать домой, какъ вдругъ въ половинѣ февраля сильнымъ южнымъ вѣтромъ взломало ледъ, почти вплоть до устьевъ Урала; не успѣли еще аханщики опомниться, какъ вѣтеръ завернулъ отъ сѣвера, и ихъ разнесло, разсѣяло по морю на льдинахъ. Болѣе двухсотъ человѣкъ казаковъ и киргизовъ уплыли тогда отъ родныхъ береговъ. Это было въ 1843 году. Ахнули гурьевцы, когда узнали объ этомъ безпримѣрномъ относѣ. Не было семьи, гдѣ бы не тосковали по своимъ родичамъ. О помощи и думать нечего: дожди шли каждый день, ледъ на Уралѣ совсѣмъ пропалъ; правда, у морскаго берега еще держался, но такой рыхлый, что по немъ не ступить. Аханщики бѣдовали ужасно. Вотъ плыветъ небольшая артель Затворникова, молодаго казака 22-хъ лѣтъ; съ нимъ 4 киргиза, 2 казачьихъ подростка да двое русскихъ рабочихъ. Льдина имъ попалась тонкая и послѣ двухъ недѣль до того искрошилась, такъ измельчала, что стала погружаться; аханщики стояли на ней по щиколодку въ водѣ. Въ такой крайности Затворниковъ столкнулъ 5 лошадей. Бѣдныя животныя не сразу утонули. Плавая возлѣ льдины, онѣ вскидывали на нее ноги и жалобно ржали. Затворниковъ въ сердцахъ схвативъ полѣно, сталъ бить своихъ лошадей по головамъ -- и жалость, и злоба разомъ имъ овладѣли. Но это мало помогло: льдина часъ отъ часу исчезала, вешнее солнце уже въ ту пору жарко пригрѣвало. Затворниковъ бодрился самъ и ободрялъ своихъ горемычныхъ товарищей, которые выли навзрыдъ или, припавъ ко льдинѣ, лежали точно мертвые; киргизы, сидя съежившись, по временамъ вздыхали, повторяя шопотомъ "Алла! Алла!"
Наступила ночь, 20-я но счету; хлѣба оставалось всею 2 мѣшка. Когда разсвѣло, у Затворникова защемило на сердцѣ; онъ почуялъ, что это послѣдній день въ его жизни: солнце выходило румяное, горячее; стаи птицъ вились около исчезающей льдины; по временамъ ее окружали тюлени, глядѣвшіе съ завистью: имъ такъ хотѣлось погрѣться на солнышкѣ. Кругомъ -- чисто, какъ зеркало, ни льдинки, ни какой другой примѣты; аханщиковъ несло въ невѣдомую глубь. Затворниковъ сдвинулъ всѣ сани, связалъ ихъ веревками, въ надеждѣ хоть сколько-нибудь продержаться на такомъ ненадежномъ плоту. Послѣдній овесъ, какой еще оставался, онъ разсыпалъ и подпустилъ къ нему лошадей, чтобы онѣ насытились вдоволь передъ концомъ жизни. Бѣдныя твари понюхали овесъ, но ѣсть не стали. Передернуло Затворникова. "Ну, думаетъ, близко смерть... успѣть бы покаяться?"... Вдругъ у него въ глазахъ что-то мелькнуло, точно черное пятнышко; всматривается -- оно все ближе, ближе... Наконецъ, онъ ясно различаетъ троихъ людей и лошадь -- тоже плывутъ на льдинѣ.-- "Видно такіе же горемыки!" подумалъ Затворниковъ, махнувъ въ ту сторону рукой. Дѣйствительно, то былъ казакъ Курбетевъ, съ мальчикомъ и киргизомъ. Судьба свела страдальцевъ и -- къ счастью Затворникова, потому что онъ сейчасъ же перешелъ на льдину Курбетева, которая была гораздо крѣпче. Мало этого, Курбетевъ сейчасъ же надоумилъ дѣлать бурдюки. Въ нѣсколько часовъ лошадей не стало: на мѣсто ихъ явились бурдюки. Аханщики надули ихъ воздухомъ, на подобіе пузырей, потомъ подвязали ихъ подъ сани, по 2 бурдюка на каждыя. Едва успѣли сладить съ этой работой, какъ льдина Курбетева изломалась на мелкіе кусочки. Тогда аханщики разсѣлись по санямъ, взялись за оглобли, за лошадиныя лопатки, служившія имъ вмѣсто веселъ, и повернули лицомъ въ родимую сторону. По временамъ они выходили на встрѣчныя льдины, гдѣ отдыхали или пополняли бурдюки воздухомъ, послѣ чего слова садились на свои плоты! Однажды навстрѣчу ихъ попалась льдина, на которой стояли сани съ привязанной лошадью. Аханщики, придержавши льдину, хотѣли было снять ихъ, но къ удивленію своему увидѣли, что на днѣ саней сидитъ скрючившись человѣкъ, стиснувъ въ окоченѣлыхъ рукахъ мѣдную икону. Снявши съ мертвеца шапку, въ немъ узнали казака Чирова, того самаго, который кручинился, что позабылъ образъ Угодника. Застигнутый върасплохъ и отбитый отъ людей, старикъ, вѣрно, умеръ съ голоду. "Царство тебѣ небесное, добрый старикъ!" сказали аханщики, перекрестивши трупъ. На ихъ глазахъ льдина Чирова столкнулась съ другой, немного побольше: сначала пошла ко дну лошадь, потомъ сани съ покойникомъ. Морская пучина скрыла ихъ навѣки.
Судьба артелей была разная, Блуждая по морю изо-дняхъ-день, то подъ дождемъ, то подъ жгучими лучами солнца, аханщики подавали о себѣ знаки. Днемъ они поднимали вверхъ шесты, на которыхъ развѣвалась рогожа или кошма, а ночью дѣлали маяки съ огнемъ, для чего на самый конецъ шеста втыкали тюленью шкуру съ жиромъ, немного пониже -- пукъ зажженой мочалы. Жиръ таялъ и каплями падалъ на мочалу, отчего послѣдняя еще больше разгоралась, но горѣла плавно, медленно, все равно какъ свѣтльня. Отъ нечего дѣлать, аханщики били на льдинахъ тюленей, заготовляли бурдюки, весла; остальное время лежали по своимъ кошарамъ или выглядывали астраханцевъ. Эти добрые люди уже не разъ выручали изъ бѣды казаковъ, свозили ихъ на своихъ промысловыхъ судахъ или въ Астрахань, или въ Гурьевъ, смотря куда ближе.
Еще пять дней плавала артель Затворникова и Курбетева. Вѣтеръ кружилъ по морю ихъ утлые плоты, мало повинующіеся жалкому подобію веселъ. Наконецъ, на шестой день паши аханщики повстрѣчали судно тюленьихъ промышленниковъ. Астраханцы немедленно доставили ихъ въ Гурьевъ.-- "Слава Богу", говорили обрадованные гурьевцы: "ужъ коли Затворниковъ выплелся, такъ другіе и подавно должны выѣхать".,