-- Э-э, батенька, что это вы нынче такъ рано схватились, а?-- встрѣтилъ его Августъ Адамовичъ, высокій, костистый латышъ, съ красивымъ, выпуклымъ лбомъ и рыжеватой гривой волнистыхъ волосъ, съ улыбкой посматривая на входящаго къ нему по ступенямъ крыльца Голощапова.
-- А такъ -- не спалось что-то. Здравствуйте.
-- То-то -- не спалось! И ужинать вчера не пришли. Я былъ тамъ. Генералъ пригласилъ и меня. Ждалъ, ждалъ васъ... нѣту! Что? Барышень, поди, струсили -- а?
Голощаповъ смутился...
-- То-то вотъ оно и есть! Знаемъ мы васъ... Ну да и красавицы же, батенька мой! Тамъ и правда -- есть чего струсить. И та, и другая -- прелесть! Особенно -- старшая. Младшая -- та, знаете, на ангела ужъ больно похожа (я такихъ не люблю); и бестія... Языкъ -- какъ иголка. А эта -- болѣе уравновѣшена. И музыкантша. Въ консерваторію поступать хочетъ... А генералъ нашъ и ногъ подъ собою не слышитъ. Леночка что-то сказала о парѣ рыжихъ въ шорахъ (у какихъ-то тамъ знакомыхъ), и -- что-жъ вы думаете? Гляжу: старикъ ужъ строчитъ что-то... Отзываетъ меня и -- такъ и такъ: "Перешлите завтра въ Петербургъ 3000 руб. Вотъ и адресъ, а письмо -- завтра утромъ въ кабинетѣ возьмете. Пишу: выслать мнѣ пару рыжихъ кобылъ, шарабанъ и шорную упряжь"... А? какъ вы думаете! И кучера, англичанина, выписываетъ. И вчера-же мнѣ приказалъ: въ мѣсяцъ (по щучью велѣнью) отстроить отдѣльный флигель для двухъ англичанъ... Подите вотъ! Манежъ уже нашему берейтору не нравится (тѣсенъ), и мы будемъ строить другой. А теперь вотъ -- пріѣдетъ еще одинъ бритый джентельменъ -- и еще что-нибудь выдумаетъ. Положимъ, и то сказать, надо-же куда-нибудь богатымъ барамъ дѣвать свои деньги! А у генерала ихъ хватитъ. Такъ-то, батенька мой. И тамъ, пока-что,-- усмѣхнулся латышъ: -- а мы, до новой революціи, здѣсь цѣлый городъ отстроимъ...
-- А вы думаете -- какъ?-- скоро это будетъ возможнымъ?-- спросилъ Голощаповъ, и голосъ его дрогнулъ...
-- Т.-е., что возможнымъ?
-- А революція. Вы же вотъ говорите...
-- Эко, хватили! Держите карманъ... Я -- къ слову. Революція! Одну вонъ просвистали. А теперь и будемъ сидѣть у моря и ждать погоды. Куда намъ, батенька, революціями заниматься! Она у насъ заглохла въ пискѣ мышиныхъ теорій! Насъ и смели... Вѣдь для того, чтобы сыграть "квартетъ", не о мѣстахъ надо спорить (кому гдѣ сѣсть), а -- умѣть играть. Ну, а мы въ "музыканты" не годились. Для этого, говорятъ, надо имѣть "уши понѣжнѣй". А мы всѣ -- "съ книжкой подъ мышкой", и танцовать умѣемъ только "отъ печки"... Побѣждаетъ-же тотъ, кто идетъ сомкнутымъ рядомъ, а не дробитъ и не распыливаетъ себя на цѣлый ворохъ никому ненужныхъ "угловъ зрѣнія". Это дѣло кабинетныхъ соображеній, а не массовыхъ выступаній. Тамъ болтать некогда; тамъ надо дѣло дѣлать. А мы... насъ раздавила наша брошюрная мудрость. Э, чортъ! и говорить-то противно...-- не говорилъ, а кричалъ ужъ вспылившій латышъ.
Въ балконную дверь постучали...
Мелькнула фигура въ бѣломъ, изъ-за драпировки протянулась блѣдная женская рука и въ слегка отворенную дверь послышался недовольный голосъ:
-- Августъ, опять ты орешь! Ты дѣтей всѣхъ разбудишь. Неужели нельзя потише?-- и дверь притворилась...
Латышъ недовольно поморщился:
-- Фу, ты чортъ! Опять разбудилъ Маню!-- буркнулъ онъ, вставая и берясь за фуражку.-- Ну, мнѣ -- пора...
-- Куда?
-- А въ рощу: приторговать партію дуба. Генералъ не позволяетъ рубить у себя (и куда бережетъ!), а строительнаго матеріала потребуется много. Одинъ манежъ сколько пожретъ... Ну, а -- вы? Что будете дѣлать?
-- А, право, не знаю. Довезите-ка меня до нашего лѣса. Вѣдь, вамъ по-дорогѣ?
-- Мимо ѣхать.
-- Такъ вотъ...
-----
Лошади были давно уже поданы.
Сѣвъ въ фаэтонъ, они быстро обогнули усадьбу, паркъ и выбрались въ поле. Шустрая тройка пошла ровной рысью. А управляющій все еще говорилъ на тему объ "упущенномъ моментѣ". Но Голощаповъ не слушалъ его. Его вдругъ потянула къ себѣ эта необъятная ширь поля, съ синевой ея горизонтовъ, съ ея неоглядно волнующейся рожью, по которой мягко скользили тѣни всколыхнутой зыби...
И, мало-по-малу, его охватило то умиротворяющее впечатлѣніе громады и неизмѣримости этой картины, въ которой тонуло все мелочное и временное, гдѣ сглаживаются всѣ шероховатости, блѣднѣютъ и таютъ всѣ людскія условности, гдѣ невозможное становится близкимъ, доступнымъ, и гдѣ онъ -- лицомъ къ лицу съ этой картиной -- былъ уже не учитель, поповичъ и регентъ, а просто человѣкъ, молодой, здоровый и сильный, имѣющій право на всѣ блага міра: для него (какъ и для всѣхъ) было и это лазурное небо, и это яркое солнце, и эта неоглядная ширь, и этотъ ласковый вѣтеръ... И кто могъ, кто смѣлъ мѣшать ему мечтать, глядя на эти синія дали, о ясной лазури дѣвичьихъ глазъ, о прелести русой косы и нѣгѣ ея жгучихъ объятій? Никто! И онъ гордо поднялъ голову и жадно вдыхалъ въ себя эту громаду Космоса, изъ рукъ котораго онъ вышелъ, и къ обладанію которымъ жадно тянулись его руки...