Одна изъ бесѣдъ на террасѣ, которую случайно засталъ Голощаповъ, произвела на него особенно сильное впечатлѣніе и потрясла его своей неоожиданностью. Это было какъ-разъ послѣ обѣда. Генералъ ушелъ къ себѣ, а на террасѣ оставались Кравцевъ и барышни. Голощаповъ пошелъ къ себѣ -- принести прочитанныя имъ книги Гейне, и, возвращаясь, поймалъ съ полуфразы рѣчь Кравцева:
-- ...ну, ужъ это -- какъ посмотрѣть! Вѣдь, собственно говоря, на эту тему такъ много ужъ сказано, что, право, трудно сказать что-нибудь новое. Хотя, съ другой стороны, нѣтъ ничего и настолько еще темнаго и неяснаго, какъ эта старая, какъ міръ, тема, о которой человѣчество никогда не перестанетъ говорить и спорить, внося въ обсужденіе этого остраго вопроса всю ту жгучую страстность, съ которой люди относятся всегда, разъ только дѣло касается ихъ непосредственно, затрогивая интимныя стороны ихъ личной жизни... Словомъ, этотъ вопросъ, несмотря на свои тысячелѣтнія сѣдины, всегда вѣчно новый. И разбираясь въ огромномъ ворохѣ разнообразныхъ угловъ зрѣнія, трудно не согласиться съ покойнымъ Михайловскимъ, что -- глубже, полнѣй и обстоятельнѣй всѣхъ на эту тему высказался Шопенгауэръ. Я не помню точныхъ выраженій этого, послѣдняго, но въ общемъ -- онъ устанавливаетъ ту точку зрѣнія, что въ вопросахъ любви надо не смѣшивать два совершенно самостоятельныхъ момента. Это -- интересы вида и индивида. Субъективныя переживанія послѣдняго, его личное счастье -- мало интересуютъ мыслителя. Это, такъ сказать, провинціализмы, весь интересъ которыхъ замыкается въ личности. И только интересы вида имѣютъ нѣчто импонирующее и непреходящее. И это, послѣднее,-- интересно, важно и цѣнно. Любовь вѣроломно врывается и въ кабинетъ ученаго, и въ келью монаха, и восторженно кружить голову юноши, не обращая вниманія на тѣ двери, которыя властно отворяетъ она. Ей все. равно: идетъ ли это вразрѣзъ съ установленными принципами и обычаями, ломая всѣ нормы нашихъ многообразныхъ установленій. Ея интересы шире и глубже: она несетъ въ себѣ благо вида, которому совершенно безразлично -- совпадаетъ ли это съ интересами личности, или та приносится въ жертву интересамъ вида. Сила эта ни передъ чѣмъ не остановится, и смѣло перешагиваетъ черезъ всякое препятствіе, не отступая даже и передъ преступленіемъ. И мы, отстаивая свои интересы и судя съ точки зрѣнія своихъ установленій, смотримъ на этотъ поступательный ходъ нашей приспособляемости не дальше даннаго момента, т.-е.-- сквозь призму близорукихъ своихъ соображеній; и часто возмущаемся и возстаемъ противъ того или иного частнаго факта, не зная (да и не имѣя возможности знать) къ какимъ конечнымъ результатамъ приведутъ тѣ или иные дефекты. Мы часто протестуемъ тамъ, гдѣ болѣе умѣстно было бы торжествовать и апплодировать... Вѣдь, въ самомъ же дѣлѣ, кто знаетъ -- какими ломанными линіями и какими вѣроломными путями шли спариванія влюбленныхъ въ длинномъ рядѣ поколѣній нашихъ праотцевъ, чтобы въ концѣ-концовъ пріуготовить возможность рожденія Шекспира и Гете -- этихъ титановъ, во имя появленія которыхъ (и съ точки зрѣнія того же самаго человѣчества) можно было бы заглаза пожертвовать сотнями жизней и тысячами загубленныхъ репутацій... Мы, конечно, не можемъ учитывать и считаться съ этимъ (въ силу даже полнѣйшей невозможности сдѣлать это),-- мы влекомы своимъ компасомъ. Но -- что въ томъ! Космическая воля, которая функціонируетъ въ каждомъ изъ насъ,-- она считаться съ этимъ не станетъ. Она перешагнетъ черезъ всякое "нельзя", и дерзко протянетъ руку къ счастью обладанія тѣмъ, что ей нужно...
И смотришь:
Былъ пажъ, бѣлокурый красавецъ;
Онъ жизнь беззаботно любилъ,
И шелковый шлейфъ онъ повсюду
За юной царицей носилъ...
Ты знаешь ли старую пѣсню?
Звучитъ такъ печально она!
Пришлось умереть имъ: любовь ихъ
Была черезчуръ ужъ сильна...
... И эта всепокоряющая сила страсти, закравшись въ мощную грудь, не передъ чѣмъ не остановится! Она все сокрушитъ и все сломитъ! И одною изъ лучшихъ иллюстрацій этой несокрушимой воли, и этихъ жадно протянутыхъ рукъ будетъ классическая пара -- Леандръ и Геро. Этотъ удивительный Леандръ, который былъ "единственной мечтой Сестоса дѣвы молодой",-- онъ, какъ извѣстно, не остановился и передъ бушующимъ моремъ: онъ переплывалъ Геллеспонтъ...
Бывало, только лѣсъ сгустится
И вѣщій факелъ загорится,
Тогда хоть вѣтеръ и шумитъ,
Хоть море гнѣвное кипитъ
И съ пѣной къ берегу несется,
И небо тмится черной мглой,
И птицъ ночныхъ станица вьется,
Перекликаясь предъ грозой;
Но онъ смотрѣть, внимать не хочетъ,
Какъ небо тмится, валъ грохочетъ:
Все факелъ свѣтится въ очахъ
Звѣздой любви на небесахъ;
Не шумъ грозы, но томной дѣвы
Ему все слышатся напѣвы:
"Неси, волна, въ полночной тьмѣ!
Скорѣе милаго ко мнѣ!"...
Вотъ -- старина. И намъ дивиться
Не должно ей: быть можетъ, вновь
Пылать сердцамъ велитъ любовь --
И эта быль возобновится...
-- Браво!-- захлопала въ ладоши Елена (къ ней присоединилась и Катя).-- Если вы, будущій профессоръ будете читать подобнаго рода лекціи, вы скоро стяжаете себѣ громкую славу, и стѣны вашей Академіи не вмѣстятъ вашихъ слушателей...
-- О, нѣтъ, Елена Васильевна! Мнѣ тамъ придется читать на болѣе сухія темы,-- смѣясь, отвѣтилъ ей Кравцевъ.
А Голощаповъ, которому "лекція" эта захватила дыханіе, жадно вперялся глазами въ будущаго лектора, который и очаровывалъ его, и былъ ненавистенъ ему... Но ("Чортъ съ нимъ!" мысленно выругался Голощаповъ) онъ былъ обязанъ ему: сказанное имъ вносило такую желанную ясность во многое, что смутно ему рисовалось до этого,-- оно освѣтило темные углы его мыслей. И онъ былъ готовъ кричать и прыгать отъ радости...
О, да! Онъ правъ, этотъ будущій профессоръ! Чувство страсти, "закравшись въ мощную грудь, ни передъ чѣмъ не остановится!" Голощаповъ вспомнилъ вдругъ свою борьбу на высотѣ съ отталкивающимъ карнизомъ (и -- во имя чего? ради какой цѣли?), и ему стало смѣшно, что сейчасъ его могли, будто бы, остановить соображенія о томъ, что -- "небо тмится, валъ грохочетъ"... О, какой Геллеспонтъ онъ не переплылъ бы, ради того, чтобы коснуться "жадными руками" этой русоволосой Геро!...
Правда, къ ней тянутся вотъ и другія руки... Но развѣ жъ этотъ офицеръ страшнѣй Геллеспонта въ бурную ночь? страшнѣй высоты, которая зіяла за нимъ, когда карнизъ толкалъ его въ грудь? О, безусловно: онъ не умѣетъ быть такимъ изящнымъ; онъ дурно одѣтъ; не говоритъ по-французски; онъ не умѣетъ гарцевать на рыжемъ конѣ, который эффектно пѣнитъ удила... Но тамъ -- на высотѣ, въ борьбѣ съ карнизомъ,-- тамъ онъ не уступитъ ему! Тамъ -- онъ не боится соперниковъ...
Глаза его мерцали, а по блѣднымъ губамъ бродила недобрая усмѣшка. Прищуренные глаза Кати давно уже слѣдили за нимъ, и ей не нравилось и это лицо, и то -- что онъ былъ здѣсь и слышалъ сказанное Кравцевымъ. Катя имѣла что-то возразить Кравцеву; но, не желая затягивать бесѣду на эту неподходящую тему, заговорила совсѣмъ о другомъ...
-- Юрій Константиновичъ, я къ вамъ съ просьбой. Выведите меня изъ неловкаго положенія. Въ послѣднее время Павелъ Гавриловичъ... (Тотъ вздрогнулъ, заслышавъ, что рѣчь о немъ),-- зачитывается Гейне, и -- съ его словъ -- онъ мало склоненъ повѣрить въ искренность демократическихъ принциповъ поэта; онъ, между прочимъ, ссылается на одно изъ лучшихъ его стихотвореній... (Она потянулась къ принесеннымъ Голощаповымъ книгамъ и быстро нашла, что ей было нужно).-- Вотъ,-- указала она Кравцеву.-- Я хотѣла бы ему возразить, и не умѣю этого сдѣлать...
-- А! Знаю...-- сказалъ Кравцевъ, быстро пробѣгая глазами указанное ему стихотвореніе.-- Но, виноватъ, Катерина Васильевна, въ данномъ случаѣ я не могу быть вашимъ союзникомъ. Какой же демократъ Гейне! Онъ былъ слишкомъ поэтомъ для этого. И Берне, и нашъ Герценъ не разъ его пробирали за это. "Промытый жидъ!" это о немъ сказалъ Герценъ. Это грубо. Но стоитъ вспомнить только съ какою обязательностью Гейне посвящаетъ своихъ читателей въ такія, напримѣръ, подробности, что онъ, пожавъ руку "меньшому брату", спѣшитъ омыть свои брезгливыя руки,-- чтобы извинить Герцену запальчивость его выраженія. А что касается замаранныхъ рукъ -- такъ, вѣдь, ихъ можно марать, прикасаясь и къ грязнымъ мыслямъ (и на этотъ разъ -- даже и въ перчаткахъ)... И эти его "эллинъ" и "варваръ" -- какъ результатъ спора "красоты" и "истины"...-- пожалъ плечами Кравцецевъ.-- Вѣдь, собственно говоря, и Красота, и Правда, и Право, и Истина -- все это одно и то же отвлеченіе. Только подъ угломъ зрѣнія художника, оно -- красота, для моралиста оно -- правда, а для законовѣда-юриста -- право. А въ сущности: и то, и другое, и третье -- одна и та же истина. И какъ истинное "право" не можетъ быть неморальнымъ, такъ точно и "красота" не можетъ заспоритъ (да еще -- "безконечно") съ "истиной"... У Гейне онѣ, можетъ быть, и спорятъ; но здѣсь вина въ самомъ уже Гейне. Его "красота" носитъ на себѣ своеобразный оттѣнокъ. Гейне былъ пчелой, которая собирала свой медъ съ разныхъ цвѣтовъ, подчасъ -- и очень ядовитыхъ. Въ его "Мемуарахъ" есть, помню, одна рыжеволосая дочь палача. Волосы у нея были кроваво-красные, и когда она обвивала ихъ вокругъ своей шеи, то казалось, что шея ея порѣзана и кровоточитъ... Дѣвушка эта была "первой любовью" поэта (!). Она понаразсказала ему много мрачныхъ сказокъ, и разъ -- вынесла изъ кладовой страшной мечъ палача и, размахивая имъ, стала напѣвать ему:
Хочешь ли мечъ обнаженный лобзать,
Мечъ, ниспосланный Богомъ самимъ?...
...Отвѣтъ влюбленнаго поэта мнѣ бы хотѣлось привести слово въ слово. Онъ очень характеренъ,-- сказалъ Кравцевъ.
Голощаповъ, который торопливо рылся уже въ принесенныхъ имъ книгахъ, нашелъ это мѣсто и -- протянулъ книгу Кравцеву:
-- Вотъ,-- указалъ онъ.
-- Спасибо. Да, вотъ этотъ отвѣтъ:
... "Не хочу я цѣловать обнаженный мечъ -- хочу цѣловать рыжую Зефтенъ", и такъ какъ она, изъ боязни ранить меня страшною сталью, не могла сопротивляться, то допустила меня крѣпко обнять ея тонкій станъ и поцѣловать въ строптивыя губы. Да, несмотря на мечъ палача, которымъ была обезглавлена уже сотня горемыкъ, и вопреки безчестью, которому подвергаетъ всякое прикосновеніе къ членамъ позорнаго рода палачей, я поцѣловалъ прекрасную дочь палача...
Я поцѣловалъ ее не только по нѣжному влеченію, но и изъ презрѣнія къ старому обществу и всѣмъ его мрачнымъ предразсудкамъ, и въ эту минуту загорѣлось во мнѣ первое пламя тѣхъ двухъ страстей, которымъ была посвящена вся моя послѣдующая жизнь: любовь къ прекраснымъ женщинамъ и любовь къ французской революціи"...
... Это -- великолѣпно! И странная оппозиція предразсудкамъ! И еще болѣе странная призма для созерцанія красоты и истины... Все это онъ, изволите ли видѣть, понялъ и воспріялъ въ объятіяхъ дочери палача, волосы которой были похожи на кровь, а головка казалась отрѣзанной... И очень немудрено, что вынутыя изъ такой купели красота и истина у Гейне "заспорили"... Что же касается непосредственно истины,-- усмѣхнулся Кравцевъ:-- такъ она у Гейне раньше дерзко стучала въ двери, храма, а потомъ -- оперлась о католическій посохъ, стала горбатой старушкой и поплелась въ тотъ же храмъ...
Кравцевъ умолкъ.
Голощаповъ, сверкая глазами, смотрѣлъ на него, и странное дѣло, восторгался имъ, и ненавидѣлъ его...
-- А вы?-- сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ.-- Вы -- демократъ?
Кравцевъ прищурилъ свои близорукіе глаза, и -- не поднимая брошенной ему перчатки дерзкаго тона -- спокойно отвѣтилъ:
-- До тѣхъ поръ, пока вопросъ идетъ о насыщеніи массъ и уравненіи въ правахъ ихъ я -- демократъ. А послѣ того, какъ все это будетъ закончено, я стану на сторону того "аристократическаго меньшинства", въ рукахъ котораго истина (какъ вѣрилъ въ это и Герценъ). Вѣрю въ это и я.
-- Но истина -- она не можетъ быть только отвлеченіемъ,-- дрожащимъ голосомъ сказалъ Голощаповъ.-- Она должна быть реализирована. И такъ какъ хозяевыми ея будетъ "аристократическое меньшинство", то, значитъ, оно-то и станетъ проводить ее въ жизнь... И такимъ образомъ, на шею массъ сядетъ не одинъ уже деспотъ, а -- "аристократическое меньшинство", да еще и съ истиной въ карманѣ... Такъ?-- злобно усмѣхнулся онъ.-- А что касается Герцена, такъ -- въ карманахъ у него, помимо истины, которой якобы обладалъ онъ, нашли себѣ мѣсто и сотни тысячъ его годового дохода... Онъ былъ милліонеръ.
-- Да,-- отвѣтилъ, не мѣняя интонаціи, но слегка поблѣднѣвъ, Кравцевъ.-- Но, не будь этого, онъ не имѣлъ бы "празднаго досуга" (а онъ былъ ему нуженъ), и принужденъ былъ бы стать зарабатывать себѣ хлѣбъ и быть... тѣмъ же регентомъ, т.-е. учить пѣть славословія Богу. А я бы хотѣлъ, чтобы онъ писалъ "Былое и Думы", а камертонъ уступилъ бы кому нибудь другому. Намъ съ вами это было бъ невыгодно...
Глаза Голощапова сверкнули недобрымъ огнемъ.
Онъ что-то хотѣлъ сказать, но ему -- помѣшали...
На террасу вошелъ генералъ.