"Чужимъ вы будете всегда намъ"...
Фраза эта камнемъ легла на грудь Голощапову. Онъ прекрасно понималъ, что не одна только соціальная рознь раздѣляла ихъ. Нѣтъ! Это -- вопросъ угла зрѣнія. И чужой для нихъ нынче -- завтра онъ могъ бы стать близкимъ, своимъ. Ихъ отецъ широко смотритъ на эти вопросы, и не разъ говорилъ, что онъ и вообще -- внѣ круга соціальныхъ вопросовъ (онъ -- только военный); но если бы стать выбирать, то онъ -- за обновленный строй, и не противъ даже аграрной реформы.-- "Всему свое время (разъ какъ-то сказалъ онъ).-- Исторію нельзя импровизировать: она нѣчто закономѣрное. И не итти за потокомъ, а пытаться стать къ нему грудью -- это значило бы быть опрокинутымъ"...
Такъ разсуждалъ генералъ. И вліяніе умнаго старика не могло не отразиться и на его дочеряхъ. Это было вопросомъ времени. Словомъ, эта стѣна была непрочна; да и была ли она? Ихъ раздѣляло нѣчто другое. Онъ былъ разночинецъ. Онъ былъ человѣкомъ иной касты. Его внутренній міръ былъ чужимъ для нихъ міромъ. Онъ не умѣлъ понимать ихъ Бетховена. Тягучая русская пѣсня была ему ближе, понятнѣй всѣхъ этихъ Шопеновъ, Моцартовъ и какихъ-то тамъ Мендельсоновъ и Григовъ... Онъ не читалъ Гейне. Онъ не любилъ ихъ Байрона, который былъ для него куда хуже Некрасова и блѣднѣлъ передъ незатѣйливой пѣсней Кольцова. И даже Шекспиръ, котораго онъ пробовалъ читать, казался ему высокопарнымъ, манернымъ и малоестественнымъ...
Одинъ только Гете былъ ему близокъ. И ему по-душѣ былъ образъ русоволосой Маргариты, ручки которой не боялись "веретена",-- и это, однако, ничуть не мѣшало ей быть поэтичной и покорить сердце Фауста... И Вертеръ,-- онъ былъ ему ближе, понятнѣй всѣхъ этихъ эффектныхъ Манфредовъ, Гарольдовъ и Гамлетовъ... И ему часто казалось, что драма его очень похожа на то, что переживалъ когда-то и Вертеръ. И тотъ тоже любилъ; и та, которую любилъ онъ, была для него недоступна. Вертеръ -- застрѣлился. А онъ? Чтобы онъ сдѣлалъ въ его положеніи?
Да, въ самомъ дѣлѣ: что бы онъ сдѣлалъ?..