1. Въ котлѣ житейскомъ.
Герои Достоевскаго исповѣдуютъ благодать и высшую красот у "страдальческаго сознанія" (выраженіе художника). Раскольниковъ падаетъ и цѣлуетъ ноги Сони Мармеладовой. Зосима торжественно преклоняетъ колѣни передъ обреченнымъ Дмитріемъ Карамазовымъ. Это они склоняются ницъ не передъ людьми, а не. редъ Христомъ въ нихъ, ибо страданіемъ людей выявляется чистая сущность Христа.
Молчаливая скорбь человѣческихъ глазъ;-- "я есмь", тихо и внятно звучащее изъ каторги изъ пытокъ; "страдальческое сознаніе",-- это рвущая душу, въ экстазъ ее приводящая красота, передъ которой хочется пасть ницъ. Раскольникову сладко со слезами боли и страданія цѣловать истоптанныя и жалкія ботинки этой маленькой проститутки, питающей ужасомъ своимъ, позоромъ жизнь дѣтей и мачехи. И сладко поклоненіе мукѣ, Кресту, той тихо безъ словъ принятой на себя мукѣ, которая смотритъ на васъ изъ глазъ старой нищей или больного старика. Христосъ на землѣ воплотился въ страданіе, онъ былъ живымъ воплощеннымъ Страданіемъ. Въ своемъ аду звѣрства, злобы и животности люди выдѣляютъ изъ себя божественное начало, это страдальческое сознаніе. Имъ-то и воплотился Христосъ, спасая міръ страданіемъ.
Сильнѣе всего молчаливое темное страданіе, воздвигающее какой-то страшный крестъ, съ высоты котораго смотритъ обреченная душа. Мы не выносимъ этого молчанія, какъ не вынесъ его Роскольниковъ. Вѣдь онъ и самъ страдалецъ, голодный, нищій, оброшенный, взявшій еще на себя муку убійства. Но его сознаніе не страдальческое, а гордое, злое и непримиримое. Онъ какъ орелъ съ перебитыми крыльями до конца неукротимъ и дикъ. Но вотъ Соня Мармеладова -- ее опустили въ адъ, въ муку, но она не станетъ подымать бунта. Чья-то высшая мудрость научила ее единственному послѣднему отпору: взгляду страдальческаго сознанія. Она только смотритъ на то, что есть и молчитъ, встрѣчается взглядомъ души со взглядомъ Звѣря -- Яви и, утвержденная Христомъ на своемъ страдальческомъ сознаніи, молчитъ. Въ ней страдающій, кроткій и испуганный человѣкъ слился съ самой сущностью страданія. Она мучительное воплощеніе его.
Въ ней, конечно, подымался ея тихій бунтъ, собственно не бунтъ, а невозможность вынести все это. "Сколько разъ въ отчаяніи обдумывала она какъ-бы разомъ покончить"... Но надо было давать на хлѣбъ дѣтямъ и мачехѣ. И хотя невозможно было больше жить и терпѣть, она осталась жить и терпѣть.
Но вотъ въ тоже время въ ней есть и фанатикъ. И въ ея кроткихъ глазахъ свѣтится "ненасытимое состраданіе... съ болью и изступленіемъ". Въ ней зажигаетъ душу мука людей, въ ней есть какой-то взрывчатый матеріалъ, для котораго искра -- слово Евангелія.
Она подлинная христіанка, и во времена Апостольства, на зарѣ христіанства, она бы пламенно молилась въ подземельи, съ горящей свѣчей въ рукахъ и въ бѣлой одеждѣ, и фанатически пошла бы на крестъ, на смоляной столбъ, на арену львовъ. Ея кроткіе глаза, говоритъ Достоевскій, "могутъ сверкать такимъ огнемъ, такимъ суровымъ энергическимъ гнѣвомъ". А когда она читала вслухъ Евангеліе -- "ея голосъ сталъ звонокъ, какъ металлъ". И всю каморку ея наполнила вѣщая напряженность религіознаго восторга, душевнаго вѣрованія.
Внѣшній видъ ея мучителенъ... "Рука совсѣмъ прозрачная, пальцы какъ у мертвой... блѣдное худое личико... И изъ своего позора, изъ своей муки она вся направлена въ прямоту, въ обѣтованіе Божіе.
Эта лилія мистическая цвѣтетъ въ гнусномъ болотѣ и душа ея знаетъ всѣ кошмары, всѣ ужасы и ямы человѣческаго. Она знаетъ жизнь, этотъ богатый уродствами и безобразіемъ адъ. Передъ ея чистыми глазами прошло все животное и уродующее жизнь. Ей отдѣлили кусочекъ ада. Она познала его глубоко въ тотъ день, когда принесла Катеринѣ Ивановнѣ свои 30 рублей и потомъ легла въ уголъ и закрыла свои вздрагивающія плечи старымъ драдедамовымъ платкомъ,-- поруганный и страдающій ребенокъ.
Эта жизнь съ неслыханной наглостью уродства и звѣрства предстоитъ глазамъ. Она разстилается душной зловонной клоакой большого города: кабаками, лавченками, вертепами, пивными, грязными рынками, копошащейся грудой пьяныхъ, озвѣрѣлыхъ, впавшихъ въ нечистое и подлое людей. Колоссальными буквами надо надъ ней написать грубое, но вѣще-символическое слово: Кабакъ. Онъ символиченъ этотъ домъ обреченныхъ на страшное веселье, гдѣ потъ, кровь, слезы, бѣшенство и сладострастіе слиты вмѣстѣ.
Оттуда высыпаютъ озвѣрѣлые отъ алкоголя люди и забиваютъ до смерти лошадь ("сонъ Раскольникова"). Они сѣкутъ ее по спинѣ, ногамъ, глазамъ, грохочутъ отъ смѣха на ея конвульсіи и въ разгарѣ опьяненія звѣрствомъ проламываютъ ей голову.
Это сонъ большого города, это отраженія въ усталомъ мозгу образовъ и картинъ человѣческой жизни. Что можетъ сниться человѣку, брошенному въ эту тревоукную клоаку, въ это судорожное кишѣніе червей!.. Его сны лихорадочны, они -- бредъ ужаса, сумасшествія, злобы и муки, которыя кипятъ въ домахъ, улицахъ, рынкахъ, кабакахъ, въ притонахъ нищеты, разврата и всевозможной извращенности. Вездѣ мучаютъ и бьютъ! Засѣкаютъ до смерти! Оскверняютъ и окунаютъ душу въ грязь! Тѣ -- ревъ, стоны, крики, мольбы, переходящіе въ однообразный шопотъ и шорохъ, которые слышалъ въ бреду Раскольниковъ, они, дѣйствительно, подымаются отъ лица земли къ небу и вопіютъ о повальномъ сумасшествіи, о горячкѣ блуда и жестокости, муки и поруганія, какихъ не знали Содомъ и Гоморра!
Эту эпопею человѣческаго кошмара развертываетъ въ своемъ романѣ художникъ, ищущій Христа. Потому что онъ хотѣлъ не мимо всего что есть прійти къ Христу, а черезъ это. Все глубже и глубже опускался онъ въ круги человѣческаго ада. И ничто изъ существующаго не хочетъ упустить онъ, бросая на одну чашу вѣсовъ муки кошмара, а на другую свое постиженіе душой окончательной и все побѣждающей Истины.
Петербургъ ему казался "самымъ фантастическимъ изъ городовъ". Онъ ждалъ, что вотъ-вотъ эти призраки тумановъ финскаго болота разлетятся и развѣются. Но, ему, съ его даромъ мистическаго созерцанія, движеніе жизни массъ вездѣ, должно было, казаться подобнымъ лихорадочной фантазіи. Въ особенности лѣтній петербургскій день на Садовой улицѣ, душной и грязной, царство пивныхъ, рабочихъ, нищихъ, проститутокъ, подобенъ тоскливому бреду. И эти картины: убійство лошади, преслѣдованія пьяной проститутки франтомъ, вся жизнь Свидригайлова -- что все это, какъ не горячечный сонъ?...
Но все это жизнь, все это куски нашего "Діаволова водевиля". Царство Дьявола кошмарно и призрачно, и тому, кто утвержденъ на хотя бы смутномъ чувствѣ щетины, должно казаться, что вотъ-вотъ все это марево дрогнетъ и разлетится. Тюрьмы, больницы, казармы, участки, вертепы, углы нищеты, животная роскошь тупыхъ и пресыщенныхъ, вся эта лава дикой, кощунственной, противоестественной жизни -- кажется тяжкимъ сномъ, которымъ тѣшится Дьяволъ. Но дѣйствительность кошмара -- пребываетъ.
Страшный законъ двуединства въ человѣческой жизни обнаруживаетъ здѣсь разростаніе и полновластіе одного начала, темнаго. Разверзается болото и человѣкъ лѣзетъ туда и зарывается въ него все глубже, съ упоеніемъ отъ собственной низости, съ острымъ чувствомъ неимовѣрнаго и дерзостнаго паденія на самое дно. "Пятами вверхъ" летитъ онъ для вящаго униженія, по выраженію Дмитрія Карамазова. И въ горячечномъ дьявольскомъ мірѣ бѣшенства", блуда, грязи, низости чувствуетъ себя какъ дома, совершенно соприсущимъ этой черной дѣйствительности. Подземный адъ переносится на поверхность земли и на ней осуществляется полный шабашъ, гдѣ пляшутъ свой изступленный безумный танецъ -- Карамазовъ, Свидригайловъ, Смердяковъ, насилуя и оскверняя дѣтей, заливая грязью міръ и сгущая надъ человѣческимъ плотную пелену его покрова. Не предана ли вся земля въ полную власть Дьявола? Онъ -- въ воздухѣ,-- въ крови людей, въ ихъ мысляхъ и чувствахъ, вліяніе его проникло во все наши источники; вокругъ бѣлыхъ стѣнъ монастыря бьются черныя грязныя волны человѣческой жизни и зловонное дыханіе пробирается въ монастырскіе сады и тамъ много есть служителей Чернаго Господина.
Въ душахъ лучшихъ людей идеалъ Мадонны уживается съ идеаломъ Содома по законамъ самой природы человѣческой. И надъ Христомъ кощунствуютъ здѣсь такъ злобно и гнусно, какъ не кощунствовали распинавшіе Его. Изъ какихъ болотъ, изъ какого зловонія несутся клики къ Нему! И откуда же поднимаются невинныя дѣтскія руки, и въ кровавыхъ слезахъ напрягаются отъ боли и обиды дѣтскія души... И тамъ же горятъ Христу мучительные огни страдальческихъ сознаній...
Отсюда ли искать Христа?... Здѣсь ли поминать Его имя?... Но Достоевскій въ какомъ то ясновидѣніи, какъ слѣпой, спѣшащій на родной голосъ, устремляется весь въ кошмаръ, и въ немъ то онъ искалъ постиженій. Онъ чувствовалъ, что драгоцѣнный художественный опытъ здѣсь. Что здѣсь -- въ страшнѣйшемъ столкновеніи двухъ началъ высѣкаются божественныя искры. Онъ странно не довѣрялъ человѣческому покою и ясности, при которыхъ Дьяволъ сытаго удовлетворенія и, тупого довольства все сильнѣе овладѣваетъ человѣческимъ сознаніемъ. Покой -- это или завершенность сознанія, послѣдняя высота, гдѣ уже все достигнуто и движеніе жизненное прекращено, или же безнадежнѣйшее дно, полное угасаніе души. И въ томъ и въ другомъ случаѣ жизненнаго опыта для художника-нѣтъ. Не потоку ли отличаетъ Достоевскаго острая жадность къ кошмару? Что онъ нашелъ бы въ сытости и въ благополучіи? Ни взрывовъ воли, ни тревогъ и исканій души...
Христосъ тамъ, гдѣ есть эти тревоги, исканія и взрывы. Странный выводъ напрашивается изъ всѣхъ рисунковъ и картинъ человѣческаго у Достоевскаго. Выводъ, что царство Христово держится на землѣ по автору "Бр. Kap." -- страданьями, кошмарами, ужасомъ, болью, жестокостью, убійствами, грязью и пытками. Ревностный служитель церкви въ ея незыблемыхъ установленіяхъ -- К. Леонтьевъ въ своей брошюрѣ: "Наши христіане", подхватываетъ эту точку зрѣнія и настаиваетъ на ней. "Любовь, говоритъ онъ, есть до тѣхъ поръ, пока есть жизнь и грѣхъ, пока есть столкновеніе вражды съ любовью. Но когда, добавляетъ онъ, будетъ возвѣщено Евангеліе вездѣ,-- любовь оскудѣетъ". Вотъ до какого изувѣрства доходилъ ревностный церковникъ, полагавшій, что не обрѣсти Христа долженъ человѣкъ на землѣ, а только стремиться къ нему въ той мѣрѣ, какая положена абсолютными установленіями церкви.
Столкновенія вражды и любви, очаги грѣха и жизни, съ ея кипящимъ, мучительнымъ буйствомъ -- вотъ что рождаетъ въ человѣкѣ его высшее "Я". Всѣми этими Сѣнными рынками, подвалами нищеты, вертепами, каморками тоскующихъ проститутокъ -- держится, согласно приведенной идеѣ, Христово царство на землѣ. Ибо огнь мученій и боли будитъ божественную искру въ человѣкѣ. Въ этомъ смыслѣ можно сказать, что грѣшнику, мытарю, развратнику, кутилѣ Дмитрію Карамазову, пьяненькому Мармеладову, оскверненному Свидригайлову, проституткѣ Сонѣ, убійцѣ Раскольникову -- Достоевскій больше довѣрялъ, чѣмъ смиренномудрымъ, умѣреннымъ фарисеямъ. За искрой божественной онъ шелъ къ распятымъ, униженнымъ, утвержденнымъ на "страдальческомъ сознаніи".