Мечты.
Я былъ первымъ ученикомъ, но, только лишь спустя много лѣтъ, я проникъ въ сокровенный смыслъ даннаго мнѣ наставленія. Какъ старшій изъ дѣтей дѣдушки, отецъ долженъ былъ зорко слѣдить за благосостояніемъ всѣхъ Дюмоновъ, да еще, кромѣ того, содержать прилично свою семью. Нѣкоторые изъ Дюмоновъ женились рано и не особенно выгодно; у большинства изъ нихъ были уже большія семьи, у дяди Бертрана, напримѣръ пять дѣвочекъ. Отцу не нравилось, что братъ его находится въ средѣ деревенскихъ прощалыгъ; поэтому, какъ только представился удобный случай, онъ купилъ продававшееся башмачное заведеніе въ Курси и далъ, такимъ образомъ, ему средства къ пропитанію.
Вообще я не могу сказать, чтобъ дяди злоупотребляли добротой отца; они всячески старались ограничивать свои нужды и прибѣгали къ нему только въ крайней необходимости. Впослѣдствіи я узналъ, что эти случаи были нерѣдки; родственники занимали значительныя суммы безъ надежды расплатиться когда-нибудь. Когда дѣло заходило далеко, отецъ пожималъ плечами, говоря: "Да, семья дорого обходится, но ее ничто не замѣнитъ".
Онъ помогалъ братьямъ отчасти изъ любви къ нимъ, а также изъ уваженія къ бабушкѣ и дѣдушкѣ, которыхъ онъ всячески старался покоить на старости лѣтъ. Онъ обращался съ ними всегда нѣжно, почтительно, угадывая ихъ малѣйшее желаніе. Сломаетъ, бывало, кресло у дѣдушки, чтобъ купить ему новое, или купитъ мягкій матрасъ, взамѣнъ стараго твердаго.
Мать также принимала участіе въ роковыхъ ссудахъ денегъ и во всемъ томъ, что наши друзья называли сумасбродствомъ Дюмона старшаго; она всею душой привязалась къ семьѣ мужа, къ тому же, слишкомъ любила его, чтобъ безошибочно угадывать его желанія и мысли. До гробовой его доски она была счастливою рабой. Я помню ее въ самую цвѣтущую пору ея жизни. Она была хороша съ своими голубыми глазами, мелкими жемчужными зубами и блѣднымъ лицомъ, обрамленнымъ бѣлокурыми локонами. Она была высока ростомъ, стройна, въ ней особенно шли скромные наряды, и я какъ сейчасъ представляю ее себѣ въ платьѣ изъ индійской матеріи, съ чепцомъ на гладко причесанной головѣ. Даже и въ такой одеждѣ она была гораздо изящнѣе, чѣмъ жена мэра, подпрефекта и другихъ важныхъ дамъ нашего города. Но въ праздничные дни она нравилась мнѣ меньше, въ платьѣ съ буфчатыми, пышными рукавами и модной шляпкѣ. Мнѣ казалось, точно мнѣ подмѣнили мать. Какъ бабушка съ дѣдушкой въ своемъ союзѣ представляли стройность при противуположныхъ характерахъ, такъ мои отецъ и мать составляли полнѣйшую гармонію вслѣдствіе сходныхъ чертъ. Съ первыхъ дней они слились въ одно цѣлое; ихъ мысли, убѣжденія, совѣсть и самолюбіе были общіе. Все ихъ честолюбіе было направлено къ тому, чтобы въ моемъ лицѣ видѣть покровителя всего рода Дюмоновъ. Я первый долженъ былъ достичь во что бы то ни стало того апогея, чтобъ подать руку помощи другимъ и завершить на высокомъ посту то, что отецъ началъ на своемъ скромномъ поприщѣ. Я дѣятельно принялся за свои книжки. Я былъ хорошимъ ученикомъ, потому что былъ добрымъ сыномъ.
Наша коллегія нисколько не хуже сотенъ другихъ подобныхъ заведеній. Она была передѣлана изъ стариннаго монастыря, служившаго когда-то казармой, и походила на острогъ.
Въ немъ находилось тридцать плѣнниковъ, т.-е. пансіонеровъ, родители которыхъ жили въ какихъ-нибудь двадцати шагахъ отъ заведенія, но ихъ пускали въ отпускъ только по воскресеньямъ. Для двадцати полупансіонеровъ, завтракавшихъ вмѣстѣ съ пансіонерами, заключеніе начиналось съ восьми часовъ утра и продолжалось до четырехъ пополудни. Насъ, приходящихъ, было сто человѣкъ, мы могли свободно приходить и уходить, обѣдать съ родителями на дому, спать подъ ихъ кровлею, играть на площадяхъ и улицахъ и дѣлать все, что угодно, за исключеніемъ двухъ классовъ, продолжавшихся четыре часа. Несчастныхъ пансіонеровъ держали за желѣзною дверью на тяжелыхъ засовахъ, такъ что не было никакой возможности избавиться изъ этой Бастиліи, а дворъ, куда выпускали въ рекреацію, былъ обнесенъ высокими стѣнами. Въ 1839 году городъ взволновался, услыша о смѣлости восьмилѣтняго мальчика-пансіонера, убѣжавшаго изъ коллегіи, чтобъ поцѣловать свою мать. Вмѣстѣ со мной въ одномъ классѣ былъ отданъ за какую-то провинность сынъ богатаго банкира Пулярда, и такъ какъ наши учителя старались установить чумную цѣпь между приходящими и пансіонерами, я считалъ въ продолженіе полугода всѣхъ товарищей этой категоріи за преступниковъ. Глядя на нихъ, казалось, что у нихъ не было свободной воли, когда они чинно выступали рядами, ѣли нелюбимыя кушанья, спали по приказанію, когда имъ не хотѣлось спать, и вставали утромъ, въ глубокую зиму, въ пять часовъ утра, разбуженные звукомъ барабана, когда ихъ вѣки еще слипались отъ сна. Имъ предписывалось молчаніе и неподвижность въ самомъ неугомонномъ и рѣзвомъ возрастѣ. Они, точно пришитые, сидѣли на скамьяхъ съ утра до вечера, за исключеніемъ часа съ четвертью во весь день, и то раздѣленныхъ на три части. Таковы были обычаи французской школы, когда я учился въ ней. Замѣтьте, что нашъ директоръ былъ еще превосходный, отечески добрый человѣкъ; онъ имѣлъ двухъ помощниковъ-учителей: одного молодаго поэта-романиста, другаго -- разочарованнаго гуманиста; оба они, честные и кроткіе, хорошо обращались съ окружавшими дѣтьми. Если мои товарищи-пансіонеры возбуждали состраданіе, то въ этомъ нельзя было осуждать наставниковъ, потому что они исполняли установленныя съ незапамятныхъ временъ требованія дисциплины, равно тяготѣвшей надъ учителями и надъ учениками.
Для приходящихъ мрачный монастырь былъ временнымъ мѣстопребываніемъ; я съ радостью выходилъ изъ него, да и входилъ туда безъ отвращенія. Нашъ классъ представлялъ мрачную, холодную, пустую комнату, заставленную дубовыми скамьями, прибитыми къ полу. Мы сидѣли на нихъ по двое, но такъ тѣсно, что во время письменныхъ занятій руки принуждены были держать на колѣнахъ. Преподаваніе было менѣе разнообразно, чѣмъ въ первоначальной школѣ. Исторія, географія, ариѳметика и даже французскій языкъ,-- все было принесено въ жертву латыни. Переводъ десяти строкъ съ латинскаго на французскій или обратно,-- вотъ въ чемъ, казалось, заключалась вся суть жизни. На домъ намъ задавали или латинскій переводъ, или сочиненіе. Я сколько разъ задавался вопросомъ, почему переводъ считался болѣе полезнымъ упражненіемъ, чѣмъ сочиненіе, но узналъ скоро, что извѣстны на перечетъ всѣ интеллигентныя лица высшаго круга, которыя слыли отличными переводчиками съ латинскаго на французскій. Къ ученикамъ, писавшимъ хорошо сочиненія, профессоръ относился равнодушно, не стараясь даже скрывать того. Я бы охотно бросилъ всю латинскую мудрость, тѣмъ болѣе, что мнѣ забыли сообщить о великомъ народѣ, говорившемъ на этомъ языкѣ, и его геніальныхъ писателяхъ. Тѣмъ не менѣе, я, все-таки, училъ наизусть латинскіе стихи весьма сомнительнаго свойства, но безсознательно, какъ попугай, заучивающій все безъ разбора; отвѣчая изъ грамматикѣ, я зачастую не понималъ отъ перваго слова до послѣдняго. Что грамматика составляетъ одно изъ высшихъ степеней философіи, я не сомнѣвался въ этомъ, равно какъ и мой дорогой профессоръ шестаго класса, господинъ Франкенъ. Отецъ, благодаря своему здравому смыслу, отваживался подтрунивать надъ установленною программой.
-- Я не понимаю,-- говорилъ онъ,-- къ чему поведетъ вся эта латынь. Мнѣ кажется, что англійскій и нѣмецкій языки, небольшой курсъ математики и рисованія были бы тебѣ полезнѣе. Кто это основалъ школу, гдѣ преподаютъ одно безполезное! Ты просто глупѣешь: басню Лафонтена произносишь тѣмъ же тономъ, какъ надгробное слово Боссюэта, точно ты самъ не понимаешь, что говоришь.
Въ школѣ было принято и читать, и отвѣчать тупо, безъ всякаго выраженія. Ученикъ, вздумавшій дѣлать оттѣнки, я уже не говорю остроумные, но мало-мальски осмысленные, подвергся бы всеобщимъ насмѣшкамъ. Я послѣдовалъ общему правилу и оставилъ манеру декламаціи, которой училъ меня отецъ.
Нашъ годовой курсъ отличался возмутительнымъ однообразіемъ: отвѣтъ уроковъ, диктантъ, поправка тетрадей и мелочные комментаріи нѣсколькихъ строкъ латинскаго писателя,-- вотъ въ чемъ проходилъ двухчасовой урокъ. Вечерній классъ былъ повтореніемъ утренняго. Какъ навсегда заведенная машина всецѣло забрала насъ въ свои клещи, такъ что мы едва могли обмѣняться другъ съ другомъ и профессорами нѣсколькими мыслями. Главный нашъ учитель былъ человѣкъ развитой и умный, но я понялъ это только впослѣдствіи, а въ школѣ, съ каѳедры, онъ говорилъ, точно отвѣчалъ урокъ.
Но, по справедливости, можно ли было требовать отъ него чего-нибудь другаго? Онъ получалъ, какъ и остальные его коллеги, 1,200 франковъ содержанія. Директоръ получалъ 1,500 франковъ, да столько же оставалось у него отъ продовольствія пансіонеровъ, но у прочихъ профессоровъ не было другихъ доходовъ, кромѣ жалованья и небольшаго числа частныхъ уроковъ, по тридцати или сорока франковъ въ мѣсяцъ. Они жили прилично, одѣвались чисто и не дѣлали ни копѣйки долга. Когда я понялъ жизнь, я проникся удивленіемъ къ этимъ выдержаннымъ, скромнымъ ученымъ.
Но городъ не обладалъ достаточными средствами, чтобы улучшить ихъ положеніе. Чтобы дать дѣтямъ серьезное классическое образованіе, Городъ давалъ подъ заведеніе безплатное помѣщеніе, содержаніе, дрова и, кромѣ того, 10,000 франковъ пособія. Но эти тучные граждане и болѣе или менѣе зажиточные ремесленники за свою субсидію позволяли себѣ иногда выражать въ городскомъ совѣтѣ сомнѣнія насчетъ преподаваній.
Не одинъ мой отецъ задавался вопросомъ о томъ, какъ его сынъ совершитъ жизненный путь, имѣя въ наличности одну латынь. Ничто не доказывало, однако, что преподанная намъ латынь была первосортная, такъ какъ нѣкоторые наши учителя не имѣли не: обходимой для преподаванія въ коллегіи степени баккалавра. къ тому же, нѣсколько учениковъ, награжденные вѣнками за успѣхи, въ императорской коллегіи Вилль-Вьель оказались слабыми. Съ этихъ поръ репутація нашего заведенія значительно упала въ мнѣніи общества.
Но меня это не касалось,-- меня съѣдала лихорадка соревнованія; я не задавался мыслью, хорошо ли шло преподаваніе, развивало ли мой умъ или, наоборотъ, забивало всѣ мои способности. Желая сдѣлаться первымъ ученикомъ, въ угоду отцу, я опередилъ тридцать учениковъ, прошедшихъ уже два курса латыни. Я работалъ такъ усиленно, что мать опасалась за мое здоровье и даже профессора останавливали меня, вмѣсто того, чтобы подгонятъ. Я вставалъ рано, поздно ложился, дремалъ въ классѣ и отвѣчалъ уроки на половину сонный. За столомъ я приводилъ въ изумленіе товарищей своими грамматическими терминами, Я читалъ по дорогѣ въ школу и избѣгалъ всякихъ игръ, Я выдержалъ такую жизнь потому, что обладалъ крѣпкимъ здоровьемъ и въ жилахъ моихъ текла кровь рабочаго крестьянина. Въ концѣ перваго полугодія я перегналъ всѣхъ лучшихъ учениковъ и получилъ награду за отличіе къ Пасхѣ.
Вы сами можете представить, какъ славно мы отпраздновали эту побѣду. Когда я принесъ отцу мою наградную книгу съ золоченымъ обрѣзомъ, онъ взялъ ее, видимо растроганный, и сказалъ:
-- Отлично, прекрасно; сынъ превзойдетъ отца; это великій законъ прогресса.
А мать отошла къ окну съ книгой не для того, чтобы просмотрѣть ее, такъ какъ это былъ переводъ во французскихъ стихахъ аббата де-Лиля; а для того, чтобы незамѣтно отереть нѣсколько слезъ, скатившихся по ея щекамъ. Съ общаго согласія, рѣшили дать домашній обѣдъ и приказали Катеринѣ готовить въ большихъ горшкахъ, вмѣсто маленькихъ. Къ обѣду отецъ, одѣвшись въ праздничное платье, отправился приглашать всѣхъ нашихъ друзей, а также господъ Дора и Франкена, директора и профессора нашего класса. На другой день, когда всѣ учителя, сборщикъ податей, судья и прочіе пришли къ обѣду, то изъ нихъ никто не былъ удивленъ, что наши рабочіе, по обыкновенію, занимали свои мѣста за столомъ вмѣстѣ съ нами; это были люди, умѣвшіе держать себя прилично въ хорошемъ обществѣ. Пиршество было обильно и даже утонченно; видно было, что мать приложила свои старанія и во время самаго обѣда бѣгала безпрестанно въ кухню, несмотря на просьбу гостей. Все шло своимъ чередомъ: отецъ рѣзалъ говядину, раскладывалъ по тарелкамъ, Басе, главный подмастерье отца, какъ обыкновенно, рѣзалъ огромные ломти хлѣба. Ѣли не торопясь, ибо это было наканунѣ праздника и каждый радовался при мысли о свободномъ днѣ. Послѣ супа съ говядиной и зеленью подали луарскую щуку неимовѣрныхъ размѣровъ, затѣмъ окорокъ подъ щавелемъ, индѣйку, начиненную каштанами. Послѣ салата было подано большее блюдо раковъ.
Мои наставники, обладавшіе хорошимъ аппетитомъ и благодушнымъ настроеніемъ духа, дѣятельно уничтожали яства, въ промежуткахъ между двумя блюдами хвалили мои успѣхи и предсказывали мнѣ блестящую будущность. Они утверждали, что на ихъ памяти не было ученика моихъ лѣтъ, который выказалъ бы столько энергіи и постоянства, какъ я. Старикъ-директоръ говорилъ, что не слѣдуетъ теперь утруждать меня: "Когда онъ наверсталъ потерянное время, ему должно только не уступать своего мѣста, а это для него вовсе не трудно".
Отецъ сомнѣвался, что первые ученики нашей коллегіи будутъ первыми вездѣ. Но профессоръ продолжалъ съ прежнею увѣренностью:
-- Если онъ будетъ продолжать такъ же, могу васъ увѣрить, что въ двадцать лѣтъ онъ можетъ выбрать себѣ любую дорогу: профессора, доктора, инженера или адвоката.
Тогда завязался споръ о преимуществахъ различныхъ свободныхъ профессій. Университетскіе стояли за свое, говоря, что образованіе ведетъ ко всему: и въ палату депутатовъ, и въ государственный совѣтъ, и въ министерства; они приводили въ примѣръ имена Вильмена, Кузена, Гизо. Мать стояла за то, чтобы я сдѣлался докторомъ и остался при ней; отецъ стоялъ за политехническую школу, чтобы сказать: "У меня сынъ инженеръ!"
Что касается меня, то, признаюсь, мундиръ прельщалъ меня, какъ и всѣхъ молодыхъ людей, и, естественно, я склонялся на сторону отца.
Политехническая школа была для меня не дорогой, а цѣлью. Я уже воображалъ себя, въ полной формѣ со шпагой, въ пріемной подпрефекта, какъ вдругъ послышался голосъ Басе:
-- А, такъ ты пренебрегаешь плотничьимъ ремесломъ? Вѣдь, это тоже свободная дѣятельность; она обогатила твоего отца.
-- Нѣтъ, Басе, я не богатъ,-- возразилъ отецъ,-- я, можетъ, и близокъ къ тому, но еще потребуется немало времени. До сихъ поръ мой заработокъ только покрывалъ мои расходы, не болѣе.
-- Довольно, довольно,-- говорилъ Басе, смѣясь, -- мы не считали вмѣстѣ. Но вамъ не удастся разубѣдить меня, что свободное ремесло деіетъ намъ наибольшій заработокъ, не стѣсняя, въ то же время, нашей свободы. Вотъ, напримѣръ, господинъ Моранъ, городской мэръ, прежде торговалъ на рынкѣ сукномъ, а теперь, смотри-ка, у него на конюшнѣ четыре лошади; Пулярдъ, банкиръ, купилъ себѣ замокъ и четыре фермы, а нажилъ онъ это, продавая по уменьшеннымъ цѣнамъ остатки бумаги; фабрикантъ Симоне нажилъ милліоны, благодаря фабрикаціи тарелокъ по три франка за дюжину; Фондринъ прежде откармливалъ свиней, а теперь даетъ приданаго за каждою изъ дочерей по сто тысячъ. И ни господинъ Моранъ, ни Пулярдъ, ни Симоне и Фондринъ никогда не знались съ министрами, не задабривали сборщиковъ податей, не топтались въ прихожихъ префектовъ, не дрожали при мысли о немилости... Вотъ это, по моему, свободныя профессіи!
Сборщикъ податей собирался распространиться, вѣроятно, по поводу порядка вещей въ царствованіе Людовика Филиппа, отецъ вынималъ пробку изъ бутылки вина, мать рѣзала куличъ, украшенный изюмомъ и миндалемъ, какъ вдругъ отворилась дверь и въ комнату вбѣжала наша служанка Катерина.
-- Извините, господа,-- крикнула она,-- небо надъ городомъ все красное... Мнѣ послышались призывные рожки.
Въ мгновеніе ока поднялись всѣ на ноги и бросились вонъ изъ дома. Я взглянулъ въ окно съ сѣверной стороны, увидѣлъ кровавый отблескъ и услыхалъ набатъ.
-- Это горитъ фабрика!-- сказалъ отецъ.-- Двѣсти человѣкъ останутся безъ работы и куска хлѣба, если она сгоритъ. Простите меня, мнѣ надо перемѣнить платье. Вы, вѣдь, понимаете: обязанность прежде всего. А вы, ребята, скорѣе къ работѣ!
Онъ исчезъ и черезъ минуту возвратился, переодѣтый въ нанковую куртку и пожарную каску. Басе и всѣ работники собрались въ мигъ; гости стали прощаться съ матерью. Я выпросилъ позволеніе слѣдовать за ними и хотя чѣмъ-нибудь быть полезнымъ.
-- Развѣ двѣнадцатилѣтній мальчикъ не можетъ носить пустыя ведра?-- сказалъ я.
-- Пойдемъ,-- сказалъ отецъ, -- никогда не рано начать дѣлать добро.
Мать не удерживала его, сказавъ просто:
-- Будь остороженъ, не забудь, что онъ одинъ у насъ.
-- Не бойся, я это знаю.
-- Я не огня боюсь, а ты можешь простудиться и схватить воспаленіе. Захвати, по крайней мѣрѣ, съ собой какую-нибудь одежду, чтобъ надѣть послѣ.
-- Если тебѣ это доставить удовольствіе, то пусть онъ понесетъ мой плащъ,-- сказалъ отецъ, указывая на меня.-- Однако, спѣшимъ, фабрика горитъ!
Всѣ побѣжали. Я едва поспѣвалъ за отцомъ вмѣстѣ съ моими учителями и нашими друзьями.