(Впѣчатлѣнія съ французскаго фронта).
-- Попалисъ мы подъ Ломжей. Весь полкъ былъ вдрызгъ разбитъ. Собрали насъ по одиночкѣ человѣкъ съ триста. Двадцать два мѣсяца пробыли. Охъ, и горя хватили! Пятнадцатый годъ намъ еще было сносно, попадало по куску мяса, ну, а въ шестнадцатомъ совсѣмъ стало худо. Осталось насъ изъ команды въ триста человѣкъ сто шестьдесятъ (остальные умерли). Кормили -- кусочекъ хлѣбца, да болтушки. Свои у него цивильные и то двѣсти пятьдесятъ граммъ получали муки на день, а шесть кило картошки на недѣлю, да изъ общаго котла порціонъ -- горячую воду и все тутъ, а про насъ, чужихъ и толковать нечего. Человѣкъ отъ голода одурѣетъ какъ сумасшедшій. Иглу ищетъ какую-то, упрется въ уголъ, потомъ съ пустого (простого) дерева орѣхи сшибаетъ. Разъ бочку тухлыхъ кишекъ нашли, претъ отъ нихъ, а мы ихъ всѣ поѣли.
Въ помойной ямѣ найдешь кость -- это счастье, шелуху отъ картофеля -- совсѣмъ большое счастье. Въ обѣдъ... стоимъ за проволочнымъ загражденіемъ (казармы у насъ ограждались), свой супъ духомъ выпили, ждемъ не кинутъ ли корку нѣмецкіе солдаты. У иного нашего ноги распухли -- больной, тащатъ на работу насильно. Сажаютъ его прямо на снѣгъ, дескать, если не работаешь, то хоть такъ сиди. Понятія у нихъ нѣтъ. Получали за работу пятнадцать пфеннинговъ въ день, но купить на нихъ ничеге нельзя было, кромѣ папиросъ. Копилъ я девять мѣсяцевъ. Накопилъ тридцать пять марокъ, хотѣлъ купить на нихъ хоть одинъ каравай хлѣба, да поѣсть хоть разъ всласть, но его и за сто марокъ не достать.
Послѣ Рождества особенно стало худо, когда узнали что мира не будетъ. "Пане, орутъ (хлѣба). Нема, нема" Сахару двадцать два мѣсяца не видали. Въ банѣ тоже не были. Такъ и ложились на ночь въ чемъ были днемъ, не раздѣваясь. Баракъ былъ желѣзный, огромный. Три печки желѣзныя стояли, но топка была запрещена, такъ надышемъ -- съ потолка капаетъ прямо на насъ, встаемъ -- одежда мокрая. Работа тяжелая -- кубь-сажень выкопать для окопа. Вечерами дѣлами -- лили мы кольца аллюминіевыя. Изъ снарядовъ, такъ отъ скуки. Ну, иногда за кольцо бросятъ корку и ту всю обмусоленную, я бы его дома къ себѣ самого на десять шаговъ не подпустилъ, а тутъ оглодокъ отъ него ѣлъ, за счастье считалъ.
Готовились долго-долго вдвоемъ. Мнѣ двадцать четыре, ему двадцать одинъ; молоды да ко всему еще дома привыкли, и то нѣтъ мочи -- рѣшили. Оба полтавскіе земляки изъ одного села -- товарищи. На счастье еще бѣгунковъ небыло, а то въ одномъ мѣстѣ собрались бѣжать, хвать впередъ насъ убѣгли, бѣжалъ уже никакъ нельзя. Строже слѣдятъ. А не дай Богъ, поймаютъ -- къ столбу за руки и за ноги привязываютъ, по тѣлу толстыми ременными плетями бьютъ, засѣкаютъ. Хлѣба въ запасъ негдѣ взять, такъ и вышли голодны. Перелѣзли -- натянулъ я проволоку и онъ, этотъ мой товарищъ переступилъ. Забѣгли за баракъ. Лѣсъ чистый, вѣтки лѣзутъ въ глаза.. Слышу -- въ одномъ мѣстѣ заухали. Э... э... Слава Богу, артиллерія. Подались на выстрѣлы. Попали подъ обстрѣлъ французской артиллеріи, ушли отъ него къ болоту -- сталъ свѣтъ. День пролежали -- дождь, туманъ. Льетъ за воротъ, мокры, зубъ на зубъ не попадешь. Лежимъ, не шевелимся -- замерли. Подошла ночь. Пошли вдоль по болоту. Цѣлую ночь, ровно цѣлая вѣчность, силы падаютъ, поѣли коры деревьевъ. Подошли къ проволочнымъ загражденіемъ его, нѣмца, ровъ глубокій, перелѣзли и ползкомъ. Ничего у меня не было своего. Все нѣмецкое. Когда въ плѣнъ попадешь, то всего оберутъ -- растрясутъ сумку, потомъ стащатъ сапоги и одежду, дадутъ опорки и лохмотья взамѣнъ.
Двѣ рѣчки на дорогѣ попадались и обѣ благополучно. На первой мостомъ служила липа, она перекинулась обломками и легла черезъ рѣку, на второй нашли лодку.
Передняя линія; стоятъ -- говорятъ три человѣка и далеко другъ отъ друга... Замучили окопы, загражденія. Ну, надо. А тутъ... Но какъ?...
Вотъ какой провалъ, загражденіе, товарищъ ослабѣлъ еле тащится. Да и ихъ караулъ, того же смотри, нарвется... Подошли -- большой, глубокій ровъ, перелѣзть никакъ нельзя. Идемъ вдоль окопа. Видимъ -- плетнями оплетенъ. Слѣзли по плетнямъ и залѣзли на другую сторону -- опять колючія проволочныя загражденія. Стали рѣзать, никакъ не разрѣжешь. Наконецъ, разрѣзали. Перелѣзли черезъ нихъ, подошли къ французскимъ, кое-какъ перелѣзли первыя загражденія, а черезъ вторыя никакъ не перелѣзть -- не можемъ. Часто они спутаны, да и силъ не стало ихъ разрѣзать. И вотъ товарищъ легъ и говоритъ: "больше не могу". Я давай было его тащить, да выбился изъ силъ; онъ твердитъ "бросай меня, а самъ иди". Пошелъ одинъ, взяла жуть -- закричалъ: "камарадъ, камарадъ". Вижу, высунулся человѣкъ иной формы, надо быть французъ, услыхалъ -- понялъ. Махаетъ руками, ровно спрашиваетъ, отвѣчаю: "русъ, русъ" Онъ показалъ мнѣ проходъ. Я отвѣчаю на пальцахь, что насъ двое. Говоритъ: и его тащи...
Ну, воротился я. Взвалилъ опять товарища на спину, И откуда сила взялась! У самого ноги ничего не чувствуютъ (у него, у товарища, тоже, вмѣсто пальцевъ, одно сплошное мясо), а бѣгомъ.
-- Слава Богу, наконецъ-то добрались, а то бы не миноватъ съ голоду помереть. Кто помоложе, тотъ вытерпливаетъ, а кто постарше, тотъ обязательно гибнетъ, потому одна вода, да лепешки изъ смѣси... Второй также въ свою очередь утверждалъ...
Работали восемь верстъ отъ передней позиціи окопы, которые приказали кончить въ три недѣли.
Хлѣбъ у нихъ черный, здѣсь что солдатъ ѣстъ во Франціи, то въ Германіи офицеръ не ѣстъ... Хлѣбъ большой смѣси половина картофеля, четверть деревянной муки и четверть хлѣба, да и тотъ разрѣжешь и думаешь -- не то ѣсть, не то на него глядѣть. Утромъ поѣшь -- разъ-два куснешь и все, а къ вечеру надо оставить, съ котелкомъ идти воду горячую съ настоемъ изъ какимъ-то листьевъ пить. Супъ -- немного брюквы, соли, да вода.
Картошку нарочно просили варить не чищенной, съ кожурой -- все погуще. Какъ воронъ крови -- ищешь ты пищи. Больной сидитъ, получаетъ полпорціи. Проситъ: "братцы, проведите меня". Возьмешь его подъ руку, а у него ноги волочатся -- никакъ не согрѣться ему, такъ и погибаетъ.
Писали намъ -- посылали четыре посылки. Получилъ одну, сухари, да видно возлѣ нихъ лежало сало, вытащили обмазаны ровно саломъ, такъ языкомъ полижешь, къ носу подведешь -- пахнетъ.
Самое главное -- ракеты помогаютъ. Хотя вотъ французскія мѣшаютъ. Ляжешь, она все освѣщаетъ. Ждешь, ждешь, когда она кончитъ свѣтить, всѣ жданки поѣшь. Французы въ это время иногда изъ пулеметовъ жарятъ, но онѣ пули, выше насъ.
Голубые глаза, сѣрое лицо, губы, покрытыя бѣлымъ налетомъ, качающаяся походка. Они сидѣли за столомъ, разсказывали и ѣли долго, упорно, много и никакъ не могли наѣсться. Вся одежда нѣмецкая въ клочьяхъ. Только фуражка своя одна.
Вши прямо съѣли. Свели насъ французы въ баню, вымыли, одѣли во все французское... Будто въ рай попали. Не то что у нѣмца, року капутъ (сапоги кончились), палка и отвѣтъ -- "сапоги карошъ." -- А чего "карошъ", они уже развалились, на природныхъ подметкахъ ходишь...
Оба расказывали и въ то же время рѣзали перочинными ножиками бѣлый хлѣбъ. И смотрѣли (они) на хлѣбъ какъ на какое-то особое существо, подбирая крохи, и когда невольно Глаза всѣхъ послѣ конца разсказа остановились на нихъ, то одинъ виновато добавилъ: "Такъ бы вотъ все сидѣлъ и ѣлъ, ужъ очень не вѣрится; что это хлѣбъ, да-еще бѣлый, и его можно ѣсть сколько хочешь".