II.

У Азарьева былъ пріятель, Петръ Михайловичъ Пушкаревъ, который часто навѣщалъ его.

Мало было людей такъ рѣзко отличавшихся другъ отъ друга, какъ эти двое. Азарьевъ былъ красивый, высокій блондинъ съ густыми вьющимися кудрями, Пушкаревъ -- небольшаго роста, коренастый малый, съ рыжей бородой и коротко обстриженной щетиной на головѣ; первый одѣвался всегда щеголемъ,-- второй небрежно, въ потертую куртку технологическаго института; отъ одного пахло духами, отъ другаго какимъ-то спиртомъ изъ лабораторіи; у Азарьева руки были бѣлыя, выхоленныя, какъ у женщины, у Пушкарева, жесткія, выпачканныя краской. Но не по одной наружности они отличались другъ отъ друга,-- они расходились во всемъ: во вкусахъ, взглядахъ на жизнь, въ убѣжденіяхъ. Почему же они были пріятелями? а такъ, случайно, потому что выросли вмѣстѣ въ деревнѣ и были связаны воспоминаніями своего дѣтства.

Азарьевъ и Пушкаревъ были дворяне Т. губерніи и родители ихъ жили въ двухъ усадьбахъ, въ полуверстѣ одна отъ другой.

Азарьевы были богаты, Пушкаревы -- бѣдны, но судьба позаботилась сгладить это различіе: отецъ Азарьева, заслуженный военный генералъ, скоропостижно умеръ и оставилъ по себѣ крупные долги и крайне разстроенныя дѣла. Тѣмъ не менѣе барскія привычки остались у семьи и въ особенности у единственнаго мужскаго наслѣдника, общаго баловня -- Андрюши. Отецъ предназначалъ его въ пажескій корпусъ и въ военную службу, но, по волѣ судебъ, онъ попалъ вмѣсто корпуса въ губернскую гимназію, куда отправили вмѣстѣ съ нимъ и Петю Пушкарева.

Эту гимназію и послѣдовавшій за симъ университетъ въ Петербургѣ молодой Азарьевъ никакъ не могъ переварить и вѣчно упрекалъ за это всѣхъ, отъ кого зависѣло его воспитаніе.

Оно зависѣло отъ матери, больной слабохарактерной женщины и старшей сестры Ларисы, не вышедшей замужъ и оставшейся послѣ смерти отца жить съ матерью въ деревнѣ. Эта Лариса и была козлищемъ отпущенія для Андрея Азарьева, ей онъ приписывалъ всѣ свои невзгоды. Онъ называлъ сестру нигилисткой и былъ убѣжденъ, что если бы не она и не ея совѣты, то онъ былъ бы теперь, вмѣсто жалкаго кандидата университета, наряднымъ гвардейскимъ офицеромъ и сдѣлалъ бы блестящую карьеру.

Лариса Азарьева была дѣвушка, выходящая изъ ряда обыкновенныхъ. Она училась въ одномъ изъ женскихъ институтовъ, но потомъ сама образовала себя, подъ вліяніемъ своего жениха, высокоразвитаго и ученаго человѣка, который умеръ, къ несчастію, за нѣсколько дней до свадьбы. Съ тѣхъ поръ Лариса обрекла себя на безбрачіе, но продолжала идти по тому пути, который былъ ей указанъ любимымъ человѣкомъ. Послѣ смерти отца, она взяла въ руки всѣ запутанныя дѣла семьи и воспитаніе меньшаго брата, и дѣйствительно ей былъ обязанъ Андрей тѣмъ, что его опредѣлили въ гимназію вмѣсто корпуса, о которомъ онъ мечталъ, чуть не съ колыбели. Въ гимназію она приготовила его сама, причемъ въ урокамъ былъ допущенъ Петя Пушкаревъ, какъ ближайшій ихъ сосѣдъ и товарищъ брата. Странно, какое различное воспоминаніе осталось объ этихъ урокахъ у дѣтей: Пушкаревъ вспоминалъ о нихъ съ благоговѣніемъ: Азарьевъ -- со злобой и насмѣшкой. Онъ называлъ сестру синимъ чулкомъ и предсказывалъ, что они провалятся на экзаменахъ; но экзамены прошли благополучно, и когда они лѣтомъ пріѣхали въ деревню на каникулы, то уроки продолжались съ успѣхомъ. Въ этотъ пріѣздъ и въ послѣдующіе Петя Пушкаревъ привязался всѣмъ сердцемъ къ своей учительницѣ и потомъ, когда выросъ и вошелъ въ разумъ, громко говорилъ, что ей онъ обязанъ всѣмъ своимъ нравственнымъ развитіемъ, всѣми здравыми взглядами на людей и на жизнь.

-- Ну да, высмѣивалъ его Азарьевъ: -- знаемъ мы чему тебя Лариса научила; мужика обожать, вотъ чему! а ты и ее сталъ обожать для компаніи.

Вскорѣ послѣ переѣзда къ Амаліи Ивановнѣ оба пріятеля сидѣли вмѣстѣ вечеромъ въ комнатѣ у Азарьева и распивали чай.

-- На кой чортъ ты сюда переѣхалъ?-- спрашивалъ Пушкаревъ, доканчивая третій стаканъ и вытирая потъ со лба.

-- А что-жъ, развѣ здѣсь худо? отвѣчалъ Азарьевъ.

-- Не худо, а дорого, я думаю.

-- Пустяки, нѣсколько рублей лишнихъ.

-- Знаемъ мы твои пустяки! у тебя сотни считаются пустяками; ты мотъ настоящій!

-- Ну пошелъ опять; да какое тебѣ дѣло, твои деньги, что-ли, я трачу?

-- Не мои, а хуже, чѣмъ мои.

-- Вотъ тебѣ на!

-- Да, хуже; ты бариномъ здѣсь живешь, ни въ чемъ себѣ не отказываешь, а тамъ нужду терпятъ.

-- Гдѣ тамъ?

-- Въ деревнѣ.

-- Ты почемъ знаешь?

-- Мнѣ писали.

-- Гмъ! Лариса? странно, что она мнѣ не написала?

-- Послушай, Андрей, ты невозможный человѣкъ, и рѣшительно не понимаешь настоящаго дѣла.

-- Объясни, пожалуйста.

-- Изволь: въ деревнѣ у васъ тяжелые долги, неурожай, проценты не внесены въ банкъ, а ты денегъ требуешь и отказать тебѣ нельзя.

-- Почему?

-- Да потому, другъ любезный, что вопросъ этотъ деликатный; имѣніе твое, ты имѣешь законное право получать съ него доходы, но нравственное право на ихъ сторонѣ.

-- Я не отрицаю ихъ права, но что же дѣлать, надо жить чѣмъ нибудь.

-- А жалованье на службѣ?

-- Ты шутишь,-- пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ и ты называешь это жалованьемъ?

-- Конечно; жить слѣдуетъ по средствамъ; это первая мудрость житейская.

-- Что ты мнѣ изъ прописей мораль выкладываешь?

-- Отговорка одна; мораль не стала хуже отъ того, что она въ пропись попала.

-- Правда, но на пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ я все-таки жить не могу.

-- Ну, заработай еще что нибудь.

-- Чѣмъ же? мостовую, что-ли, мостить?

-- Давай уроки: хочешь я тебѣ достану?

-- Самъ-то ты много уроками зарабатываешь?

-- Рублей сорокъ, пятьдесятъ въ мѣсяцъ.

-- И этимъ живешь?

-- Конечно.

-- На обѣдъ не хватитъ.

-- Не хватитъ, такъ колбасы изъ лавочки возьму, да съ чаемъ и побалуюсь.

-- Врешь.

-- Не вѣришь, приходи обѣдать.

-- Нѣтъ ужъ ты лучше ко мнѣ приди, чѣмъ колбасой питаться.

-- Благодарю, я привыкъ; а вотъ самоварчикъ подогрѣть бы еще, хорошо.

Онъ высунулся въ дверь и сталъ звать горничную.

-- Душенька, душенька, нельзя-ли подогрѣть самоварчикъ?

На зовъ прибѣжала Ириша и вихремъ унеслась съ самоваромъ.

-- Славная дѣвочка! сказалъ Пушкаревъ,-- ты, братъ, знаешь, гдѣ раки зимуютъ.

-- Пошелъ къ чорту, стану я горничными заниматься, да и рожа!

-- Вотъ ужъ врешь, прехорошенькая, одни глаза чего стоятъ.

-- У насъ, братъ, съ тобой вкусы различны.

-- Это вѣрно. Ты баричъ, а я мужикъ. Тебѣ нуженъ шелкъ, да щелкъ, а человѣка ты въ горничной не видишь.

-- Не то, не то говоришь, возразилъ Азарьевъ: -- все это ваше съ Ларисой ломанье, "человѣка въ горничной не видишь"! неправда, вижу, но всякій человѣкъ долженъ быть на своемъ мѣстѣ. Къ тому же у всякаго свои вкусы, я, напримѣръ, изъ горничной героини своего романа не сдѣлаю.

-- Почему?

-- Да потому, какъ тебѣ сказать? ну, потому, что у ней руки грязныя, что она сапоги чиститъ.

-- Вѣдь твои же! перебилъ его Пушкаревъ.

-- Такъ что-жъ, что мои?

-- А ты возьми да самъ и вычисти, прежде чѣмъ ее за свои сапоги хаять.

Разговоръ прервался на этомъ, такъ какъ вошла Ириша съ самоваромъ.

-- Душа моя, спросилъ ее ласково Пушкаревъ: -- ты одной здѣсь прислугой?

-- Одной, сударь.

-- И поспѣваешь?

-- А какъ же, отвѣчала весело Ириша.

Вотъ дѣвочка, подумалъ Пушкаревъ, почти дитя, а работаетъ за двоихъ, сама себя кормитъ, оттого, что изъ народа, а нашъ баричъ Андрей Александровичъ только плакаться умѣетъ, да отцовскія деньги мотать. Но онъ не высказалъ этого сравненія, а по уходѣ горничной, продолжалъ прерванный разговоръ.

-- Такъ какъ-же, Андрей, насчетъ уроковъ?

-- Перестань, пожалуйста, я не могу давать уроковъ, перезабылъ всю эту латынь, ариѳметику, Александра Македонскаго.

-- Вспомнишь.

-- Наконецъ, у меня не хватитъ терпѣнія, я съ перваго же урока изобью того мальчишку, котораго мнѣ дадутъ учить.

-- Вотъ видишь, другъ, сказалъ Пушкаревъ:-- какими ты пустяками отговариваешься, когда вопросъ идетъ о серьезномъ дѣлѣ.

-- Въ чемъ серьезъ? спросилъ, улыбаясь, Азарьевъ.

-- Какъ въ чемъ? больная мать и сестра бьются, какъ рыба о ледъ, всего себя лишаютъ, чтобы тебѣ лишнюю сотню выслать, а ты?

-- Что-жъ я могу сдѣлать?

-- Все: ты оставь ихъ въ покоѣ, не требуй денегъ, онѣ и поправятся.

-- Ну ужъ извини, онѣ сами во всемъ виноваты, зачѣмъ меня отдали въ гимназію.

-- А куда-же тебя было дѣвать?

-- Въ военную службу отдать, какъ хотѣлъ отецъ.

-- Гроша въ домѣ не было, когда отецъ умеръ, кредиторы набросились, чуть съ молотка имѣніе не продали, какая-же тутъ военная служба, вѣдь ты въ гвардію норовилъ, въ пажескій корпусъ.

-- Не въ корпусъ, такъ въ лицей, въ училище правовѣдѣнія бы отдали, оттуда все-таки карьера, товарищи вытащатъ, коли самъ оплошаешь.

-- Карьера, что это за слово? Карьера -- это большею частью тунеядство, и люди, которые дѣлаютъ карьеру, не трудомъ пробиваются впередъ, а интригами и лестью.

-- Ну, ужъ ты пошелъ; а я тебѣ вотъ что скажу: твои университеты да гимназіи плодятъ пролетаріевъ съ аттестатомъ зрѣлости и больше ничего.

-- Кто это тебѣ сказалъ, самъ что-ли выдумалъ?

-- Бисмаркъ сказалъ.

-- Бисмаркъ! У нихъ, братъ, другое дѣло, все переполнено, набито, а у насъ пролетаріемъ будетъ тотъ только, кто лѣнтяй отчаянный или пьяница непробудный.

-- Да самъ-то ты что? университетъ бросилъ и въ технологическій пошелъ.

-- А тебѣ кто мѣшалъ?

-- Слуга покорный, пол-жизни зубрить и держать экзамены, чтобъ потомъ на заводѣ какомъ-нибудь пачкаться.

-- Ну, ступай въ адвокаты, ты юристъ.

-- Благодарю, теперь и адвокаты безъ хлѣба сидятъ, сливки-то ужъ сняты.

-- А ты сливокъ захотѣлъ сразу, нѣтъ, похлебай молока прежде.

-- Хлебай самъ, я тебѣ не мѣшаю.

-- Я и то хлебаю.

Послѣдовало молчаніе. Пушкаревъ тянулъ чай, Азарьевъ расхаживалъ по комнатѣ.

-- Такъ какъ-же, опять началъ первый: -- насчетъ уроковъ. У меня какъ разъ есть въ виду для тебя -- хорошіе.

-- Отстань ты отъ меня со своими уроками, отвѣчалъ съ досадой Азарьевъ.-- Не могу я давать уроковъ; наконецъ, мнѣ некогда.

-- Некогда? Вотъ удивилъ! Что-жъ ты дѣлаешь?

-- Пишу романъ, который, надѣюсь, дастъ мнѣ имя и деньги и тогда, даю тебѣ слово, я не буду брать гроша изъ деревни.

-- Романъ! воскликнулъ Пушкаревъ въ удивленіи, и даже развелъ руками. А позволь тебя спросить, большой твой романъ, и скоро ты его кончишь?

-- Романъ бытовой и задуманъ широко, а когда я его кончу -- не знаю, это не ремесло какое, не сапоги сшить.

-- Понимаю, только вотъ что, покуда ты будешь свой романъ писать, имѣніе съ молотка продадутъ и тогда придется тебѣ деньги туда посылать, а не оттуда высасывать.

-- Что ты врешь? закричалъ на него со злобой Азарьевъ.

-- Нѣтъ, не вру, а правду говорю; если имѣніе продадутъ, то матери твоей и сестрѣ жить будетъ негдѣ и нечѣмъ.

-- Все это вздоръ! Лариса выдумала и больше ничего.

-- Какъ знаешь, отвѣтилъ Пушкаревъ и взялся за шапку.

-- Погоди, куда ты?

-- Нѣтъ, ты начнешь опять Ларису бранить, а я этого слушать не хочу, даже отъ тебя, ея брата. Прощай! и онъ ушелъ, не смотря на протесты Азарьева.

-- Хорошій ты человѣкъ, сказалъ онъ неизвѣстно съ чего горничной, когда она подавала ему пальто въ передней, и потрепалъ по плечу.-- А вотъ пріятель мой, такъ дрянной, подумалъ Пушкаревъ, спускаясь съ лѣстницы:-- совсѣмъ дрянной, и онъ махнулъ рукой въ знакъ того, что считалъ пріятеля пропащимъ человѣкомъ.-- И за что я его люблю? продолжалъ онъ разсуждать самъ съ собою, шагая по улицѣ:-- право не знаю, такъ по глупой привычкѣ.

Оставшись одинъ, Азарьевъ сталъ думать о томъ, что говорилъ ему другъ и товарищъ дѣтства, и долженъ былъ сознаться, что въ словахъ его была доля правды, во всякомъ случаѣ много теплой дружбы къ нему и къ его семьѣ.

Конечно, положеніе его матери и сестры въ деревнѣ тяжелое; конечно, было-бы лучше не брать отъ нихъ ни гроша, но какъ-же ему-то самому жить? Окончивъ курсъ въ университетѣ, онъ поступилъ заштатнымъ чиновникомъ въ одно изъ министерствъ, получая, и то по протекціи, пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ жалованья.

Чѣмъ тутъ жить, спрашивается? Давать уроки, какъ предлагаетъ Пушкаревъ -- невозможно; это значитъ размѣняться на пятачки и погрязнуть въ этой учительской тинѣ,-- ждать повышенія по службѣ? Но когда дождешься, да и велика-ли разница? Сто рублей вмѣсто пятидесяти, все-таки жить не чѣмъ, по крайней мѣрѣ такъ, какъ онъ привыкъ и всегда жилъ, съ ранняго дѣтства; нѣтъ, все это вздоръ. Одинъ исходъ: написать романъ, составить себѣ имя и заработать сразу здоровый кушъ, тысячи двѣ, три въ журналахъ, да еще продать отдѣльное изданіе. О! тогда онъ конечно денегъ изъ деревни брать не станетъ, а самъ еще пошлетъ туда. Скорѣй писать и кончить!

Въ порывѣ столь похвальныхъ чувствъ, онъ сѣлъ за письменный столъ и раскрылъ красивую папку, гдѣ лежалъ его "бытовой" романъ, исчерканный, измаранный, но, увы, далеко не конченный и даже не обдуманный хорошенько.

Труда еще много впереди, онъ зналъ это и времени надо много потратить, чтобы окончить романъ. А денегъ нѣтъ и онѣ нужны дозарѣзу; чтожъ дѣлать? придется сократить задуманный планъ, пожертвовать многимъ. И злосчастный авторъ сталъ ломать себѣ голову, какъ сократить романъ и гдѣ урѣзать? Но ничего не могъ придумать. Уморить развѣ главнаго героя, трагически и разомъ съ нимъ покончить. А героиню куда дѣвать?-- нельзя-же и ее уморить?

Нѣтъ, это пустое, сокращать невозможно, все испортишь. Авторъ терзался этими мыслями и пробовалъ просто продолжать начатую главу, не задаваясь планами о коренной ломкѣ; но ничего не выходило въ этотъ вечеръ, не писалось, не вытанцовывалось, какъ говорится, и онъ сидѣлъ въ большомъ горѣ, опустивъ голову на руки.

Ириша вошла въ комнату, за потухшимъ самоваромъ, потомъ вернулась и стала убирать чайную посуду.

-- Это она во всемъ виновата, нельзя писать, когда стучатъ подъ ухомъ. И обрадовавшись, что нашелъ виноватую, Азарьевъ сердито крикнулъ на нее.

-- Уйди, ради Бога, ты мнѣ мѣшаешь!

-- Сейчасъ, сейчасъ, отвѣчала горничная:-- только чашку вымою.

Но юнаго автора захватилъ за сердце внезапный гнѣвъ.

-- Уйди, уйди, закричалъ онъ, вскакивая съ кресла и угрожая ей кулаками:-- брось все!

Испуганная горничная дѣйствительно бросила все, въ тонъ числѣ и дорогую чашку, изъ которой молодой баринъ пилъ чай каждый день. Чашка упала на полъ и разбилась въ дребезги.

-- Ай! воскликнула Ириша, помертвѣвъ отъ испуга: -- что это, кто разбилъ? лепетала она, совсѣмъ растерявшись.

-- Ты разбила мою чашку, дура! пошла вонъ! и онъ затопалъ на нее ногами.

Дѣвушка убѣжала, заливаясь слезами. Азарьевъ сѣлъ опять за работу; но вдохновеніе не приходило, онъ злился на всѣхъ и на все: на самого себя, на Иришу, на разбитую чашку, на пріятеля, читавшаго ему мораль, и на сестру Ларису, виновницу всѣхъ золъ и несчастій.

Не прошло пяти минутъ, какъ дверь снова отворилась и на порогѣ появилась Ириша.

-- Баринъ милый, простонала она:-- простите меня!

Баринъ обернулся.

-- Чего тебѣ?

-- Чашку, чашку, простите, куплю новую.

-- Ты съ ума сошла, вся-то ты со своими юбками коей чашки не стоишь, убирайся!

Дѣвушка глубоко вздохнула и, нагнувшись, хотѣла подобрать осколки злополучной чашки, но раздосадованный баринъ снова закричалъ на нее: -- вонъ! и она убѣжала.

Амаліи Ивановны не было дома въ этотъ вечеръ и Ириша усѣлась въ своей коморкѣ, дожидать ее. Спать она не могла; ее, бѣдную, такъ горько обидѣли.

Вся, съ юбками, одной чашки не стоишь! Неправда, у ней есть деньги и она купитъ новую чашку, еще лучше старой. Но онъ не приметъ, пожалуй, и опять закричитъ на нее, опять обидитъ! А она его такъ жалѣетъ. Какъ увидала, сразу захватило за сердце, такъ и стала жалѣть.

Она говорила: "жалѣю" вмѣсто "люблю", какъ говорили у нихъ въ деревнѣ, и не могла понять любви иначе, какъ въ смыслѣ безпредѣльной жалости. Сердце ея билось, какъ испуганная птичка въ клѣткѣ; она заплакала, рыданія перешли въ спазмы и долго еще она убивалась, упавъ головой на подушку, покуда не задремала въ изнеможеніи.