Брызгаловъ не подалъ въ отставку и былъ оставленъ за штатомъ, на общемъ основаніи. Это означало, что ему сохранено будетъ содержаніе на одинъ годъ, и если въ теченіе этого года онъ не найдетъ себѣ другаго мѣста, то отставка послѣдуетъ уже по закону, а не по собственному желанію. Другаго мѣста Иванъ Ивановичъ, конечно, не нашелъ, а содержаніе выдавалось ему, какъ и всѣмъ заштатнымъ, въ уменьшенномъ размѣрѣ, безъ квартирныхъ и столовыхъ. Награды и денежныя пособія также прекратились.
Брызгаловы и прежде съ трудомъ сводили концы съ концами, а теперь совсѣмъ сѣли на мель; нужда полѣзла во всѣ щели и кредитъ ихъ сильно пошатнулся. Поставщики и лавочники прежде терпѣливо ждали уплаты, зная, что они все таки ее получатъ; теперь же всякій торопился выцарапать, что могъ, по старымъ счетамъ, а новый кредитъ старался сократить или закрыть совсѣмъ. Хозяинъ дома, получавшій плату по третямъ изъ квартирныхъ денегъ Ивана Ивановича и ждавшій терпѣливо, первый сталъ приставать и требовать уплатъ помѣсячно, а такъ какъ Брызгаловы не могли платить, то дѣлалъ имъ разныя гадости: посылалъ дворника чуть ли не каждый день съ напоминаніями о деньгахъ и грозилъ отказать отъ квартиры. Чтобы помочь какъ нибудь горю, Марья Кузьминишна рѣшилась заложить завѣтныя серьги, оставшіяся ей послѣ матери, которыя она, въ свою очередь, рѣшилась оставить Соничкѣ. Разъ ступивъ на этотъ скользкій путь, она продолжала потихоньку отъ мужа покрывать дефициты закладомъ и продажею вещей, покуда было что продавать и закладывать.
Но что было хуже всего,-- даже нужды въ деньгахъ,-- это то, что Иванъ Ивановичъ совсѣмъ упалъ духомъ и какъ-то вдругъ осунулся. Причиной были не однѣ заботы и хлопоты, а непривычная праздность и тоска, имъ овладѣвшая. Онъ вставалъ по прежнему рано и по привычкѣ начиналъ торопиться, но куда? и самъ не зналъ. Одѣвшись и напившись чаю, онъ выходилъ на улицу и шелъ по обычному пути къ Мытному; тамъ онъ переѣзжалъ Неву и шелъ дальше по площади, куда его вели ноги; но ноги всегда приводили въ одно и то же мѣсто, на Мойку, къ знакомому подъѣзду. Онъ останавливался, смотрѣлъ на домъ, на подъѣздъ и часто входилъ наверхъ, поболтать со сторожемъ Михеичемъ и старыми товарищами-чиновниками. На его мѣстѣ сидѣлъ новый столоначальникъ, молодой франтъ, въ вицъ-мундирѣ съ иголочки, въ pince-nez и съ иностраннымъ орденомъ въ петлицѣ; про него говорили, что онъ родственникъ новому директору, баронъ и камеръ-юнкеръ. Но не только столоначальникъ обновился, обновилась вся мебель и вся обстановка: старое кресло, съ дырою на сидѣньѣ, было вынесено на чердакъ, а на его мѣстѣ стояло новое, орѣховое подъ воскъ, съ рѣзною спинкой; столъ, чернильница, картонки для дѣлъ,-- все было новое и щегольское; старые друзья исчезли безвозвратно. Иванъ Ивановичъ глубоко вдыхалъ и спѣшилъ уйти, чтобы скрыть душившія его слезы. Вернувшись домой, онъ сидѣлъ мрачный, убитый и рѣшительно не зналъ, что съ собой сдѣлать.
Марья Кузьминишна, была бодра духомъ, но и ее одолѣвали заботы. Все было заложено и продано, что только возможно было заложить и продать, далѣе тянуть такъ оказывалось невозможнымъ, тѣмъ болѣе, что въ будущемъ предвидѣлась нужда еще большая: -- годъ приходилъ къ концу и предстояла печальная необходимость все таки выйти въ отставку и остаться на одной пенсіи. Кредитъ лопнулъ окончательно, хозяинъ дома отказалъ отъ квартиры, а такъ какъ онъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и лавочникомъ, то кстати закрылъ кредитъ и въ лавкѣ. Разъ какъ-то утромъ, кухарка Арина влетѣла въ спальню, гдѣ одѣвалась Марья Кузьминишна, и объявила, что въ лавочкѣ не отпустили на книжку ни хлѣба, ни капусты, а въ мясной прогнали ее прочь, сказавъ, чтобы безъ денегъ не приходила.
-- Какъ хотите, барыня, и меня разсчитайте, срамъ одинъ только!
Какъ ножемъ рѣзнули эти слова по сердцу Марьи Кузьминишны, но она не потерялась и сохранила присутствіе духа.
-- Хорошо,-- сказала она съ достоинствомъ,-- ступай, я сейчасъ размѣняю и дамъ тебѣ.
Но мѣнять было нечего: ни мелкихъ, ни крупныхъ, въ домѣ не было ни копѣйки и предстояла серьезная опасность остаться безъ обѣда. Ей самой это было нипочемъ, но оставить безъ обѣда дѣтей и мужа, бѣднаго Ивана Ивановича, ей казалось невозможнымъ. Къ счастію, его не было въ комнатѣ; она бросилась къ шкапу, выхватила оттуда какое-то старое платье, и, завернувъ его въ салфетку, вышла съ узломъ на улицу. Куда бѣжать? Частный ломбардъ далеко, Арина не поспѣетъ обѣдъ сварить,-- куда же? и она рѣшилась идти въ кассу ссудъ, въ сосѣдней улицѣ. Хозяина не было дома, въ кассѣ сидѣла его жена, грязная, всегда беременная и всегда съ подвязанной щекой. Она съ презрѣніемъ оглядѣла шерстяное поношенное платье Марьи Кузьминишны и предложила за него 2 рубля.
-- Два рубля,-- воскликнула Марья Кузьминишна,-- Бога вы не боитесь, да оно мнѣ 20 стоило!
-- Мало что стоило,-- возразила еврейка, сильно картавя,-- десять лѣтъ тому назадъ стоило.
-- Нѣтъ, не десять, а всего два года.
Но еврейка была неумолима и на всѣ просьбы и увѣщанія согласилась прибавить только одинъ рубль. Волейневолей пришлось оставить платье за три рубля, съ уплатой 6% въ мѣсяцъ и съ сильнымъ рискомъ не выкупить его никогда.
Взявъ деньги, Марья Кузминишна поспѣшила домой, но въ корридорѣ столкнулась съ Иваномъ Ивановичемъ, который спросилъ ее, куда она ходила?
-- Въ мясную,-- отвѣчала она, пряча подъ бурнусъ салфетку.
Иванъ Ивановичъ покосился на бурнусъ, но ничего не сказалъ. Въ этотъ день обѣдъ былъ поданъ въ обыкновенное время, но что будетъ завтра, хозяйка не знала. Въ домѣ не было ни чаю, ни сахару, кофе весь вышелъ и въ вечеру отъ трехъ рублей остался всего двугривенный. Марья Кузьминишна, ложась спать, соображала, что бы ей заложить завтра?-- Но завтра случилась новая бѣда: утромъ разсыльный принесъ повѣстку, вызывающую Брызгалова къ мировому судьѣ, по иску домохозяина. Иванъ Ивановичъ весь затрясся и цѣлый день прошатался по городу, отыскивая, гдѣ бы занять денегъ. Но никто не далъ ему ни гроша, одинъ только Захаръ Семеновичъ предложилъ 10 рублей, вывернувъ карманы, въ доказательство, что они пусты. Но 10 рублей не спасли отъ крушенія. Черезъ недѣлю явился судебный приставъ и описалъ всю мебель въ домѣ, до послѣдняго стула. Тогда Марья Кузминишна возроптала на судьбу; но судьба была далеко, а хозяинъ-лавочникъ близко, поэтому на него она и обрушила все свое негодованіе, излила всю скорбь и злобу, накипѣвшія на душѣ.
-- Ты, барыня, напрасно горячишься,-- отвѣчалъ ей спокойно лавочникъ: -- безъ денегъ никто тебя держать не будетъ.
Лавочникъ былъ правъ, конечно, но была права и Марья Кузминишна: не жить же ей съ семьею на улицѣ и не умирать же, въ самомъ дѣлѣ, съ голоду съ дѣтьми?
-----
Домикъ на Петербургской, въ Косомъ переулкѣ, стоялъ пустой; на окнахъ были наклеены билеты, а на дворѣ выла Валетка, тоскуя по старымъ друзьямъ.
Брызгаловы, оставивъ мебель за долгъ домохозяину, переѣхали на Пески, въ 4-ый этажъ, гдѣ наняли квартиру изъ двухъ комнатъ, отъ жильцовъ, съ правомъ стряпать въ общей кухнѣ. Вся семья существовала теперь на 37 руб. въ мѣсяцъ пенсіи, которую получалъ Иванъ Ивановичъ; изъ нихъ 17-ть отдавали за квартиру съ дровами, а на 20 рублей приходилось всѣмъ жить, ѣсть, пить и одѣваться. Душно и тѣсно показалось имъ въ новой квартирѣ и они не могли забыть стараго гнѣзда, гдѣ столько лѣтъ прожили счастливо. Въ день переѣзда всѣ плакали, большіе и малые, а Валетку должны были привязать, чтобы она не убѣжала съ ними. Дѣти, прощаясь съ ней, обнимали ее и цѣловали въ лохматую морду, а собака выла и рвалась съ цѣпи.
Былъ конецъ мая; въ городѣ становилось душно и пыльно; дѣти тосковали по старомъ тѣнистомъ садѣ, который замѣнялъ имъ дачу на прежней квартирѣ; меньшія просились домой и имъ съ трудомъ могли растолковать, что ихъ домъ здѣсь теперь, въ 4-хъ этажѣ большаго каменнаго дома, съ окнами во дворъ, съ вонючей лѣстницей и грязныхъ дворомъ. Чтобы какъ нибудь утѣшить ихъ, отецъ предпринялъ въ воскресенье, съ двумя меньшими дѣтьми, путешествіе на Петербургскую сторону и сердце его билось, когда онъ подходилъ къ старому жилью. Садъ распустился и расцвѣлъ, въ немъ было тихо и хорошо; дѣти мигомъ обѣгали всѣ дорожки и принялись расчищать грядки, передъ балкономъ, заросшія травой и остатками прошлогоднихъ цвѣтовъ. Иванъ Ивановичъ сидѣлъ на балконѣ, глядѣлъ на садъ и на опустѣвшія окна. Собаку дворникъ спустилъ съ цѣпи, по его просьбѣ, и она визжала у его ногъ и ласкалась къ дѣтямъ. Прогулка эта такъ понравилась всѣмъ троимъ, что они повторили ее еще два раза, но на третій, завернувъ въ переулокъ, увидѣли издали, что билетовъ нѣтъ на окнахъ, а подойдя въ дому, узнали, что квартира сдана въ наймы новымъ жильцамъ; въ саду бѣгали чужія дѣти, а Валетка, какъ разсказывалъ дворникъ, сорвалась съ цѣпи и пропала безъ вѣсти. Дѣти горько заплакали, а у Ивана Ивановича точно оборвалось что у сердца. Конецъ всему, даже воспоминаніямъ! Остались: душная улица, вонючая лѣстница, нужда и горе впереди.
-----
Прошелъ еще годъ и положеніе Брызгаловыхъ только ухудшилось. Кредиторы наложили лапу на пенсію Ивана Ивановича и вычитали изъ нея третью часть. Долгъ былъ, конечно, не великъ, но и пенсія такъ мала, что расплата представлялась совершенно безнадежной. Это былъ матъ для семейства Брызгаловыхъ, и Марья Кузьминишна долго не могла опомниться отъ этого удара. Но ее ожидало новое горе: Сережу, ея любимца, исключили, изъ гимназіи за неплатежъ денегъ въ срокъ и ей съ трудомъ удалось помѣстить его въ ремесленное училище пансіонеронъ. Софья искала работы или уроковъ, но не нашла и взяла мѣсто бонны въ деревню, въ отъѣздъ, въ одну богатую семью. Старики остались одни съ двумя меньшими, Катюшей и Ваничкой, которые бѣгали по двору и ничему не учились. Иванъ Ивановичъ пробовалъ было учить ихъ уму-разуму и русской грамотѣ, но самъ скоро свихнулся и захромалъ. Онъ тоже искалъ работы, хотя какой нибудь, готовъ былъ даже переписывать бумаги, но почеркъ у него оказался неважнымъ и ему не дали даже переписки. О новомъ мѣстѣ нечего было и думать; на каждую вакансію являлось двадцать кандидатовъ и бѣдный Брызгаловъ напрасно обивалъ переднія и дежурилъ въ швейцарскихъ,-- отвѣтъ былъ одинъ: "мѣстъ нѣтъ и не предвидится, а впрочемъ будемъ имѣть въ виду". Томимый тоскою и праздностью, онъ представлялъ изъ себя жалкую картину: вставалъ поутру и не звалъ, куда ему дѣваться; онъ по прежнему ходилъ для развлеченія на Мойку, но и это утѣшеніе скоро было отнято у него.
Разъ какъ-то, поднявшись по знакомой лѣстницѣ и войдя въ знакомую переднюю, онъ, вмѣсто добродушной физіономіи Михеича, увидѣлъ незнакомое лицо; передъ нимъ стоялъ новый сторожъ, мрачный и сердитый, который грозно спросилъ: кого елу надо?
-- Я, я -- Брызгаловъ,-- пробормоталъ смущенный Иванъ Ивановичъ,-- служилъ здѣсь, Михеичъ меня знаетъ.
Сторожъ смѣрилъ его съ головы до ногъ, осмотрѣлъ его потертый вицъ-мундиръ и дырявые сапоги, и рѣшительно загородилъ дорогу въ присутственныя комнаты.
-- Нельзя,-- сказалъ онъ грубо,-- не велѣно пущать чужихъ, да вамъ кого надо?
Но Ивану Ивановичу никого не было надо; ему надо было видѣть старыя стѣны, подышать чернильнымъ воздухомъ, взглянуть на кипы дѣлъ и бумагъ. Слово чужой уязвило его глубоко и онъ такъ оскорбился, что не догадался даже вызвать кого-либо изъ знакомыхъ чиновниковъ, который, конечно, провелъ бы его въ обѣтованную землю; онъ схватилъ пальто съ вѣшалки и спустился съ лѣстницы. Очутившись на улицѣ, онъ опустилъ голову и тихо побрелъ по канавѣ, не зная самъ, куда ему идти теперь.
"Чужой!" звучало у него въ ушахъ: -- "чужой, не пускаютъ".
Сердце его болѣзненно сжалось, тоска давила грудь; ему показалось, что больше жить нельзя, что нестерпимо жить на свѣтѣ!
-- Иванъ Ивановичъ!-- окликнулъ его сзади чей-то знакомый голосъ.
Онъ обернулся, его нагонялъ одинъ изъ старыхъ сослуживцевъ, товарищъ по несчастью, чиновникъ, оставшійся тоже за штатомъ. Но чиновникъ этотъ вовсе не имѣлъ несчастнаго вида, подобно Брызгалову, а, напротивъ, улыбался во весь ротъ, шелъ съ развальцемъ и размахивалъ руками; лицо у него было красное и носъ сильно припухши.
Иванъ Ивановичъ бросился къ нему, какъ къ спасителю; онъ былъ радъ теперь каждому, кто бы ни заговорилъ съ нимъ, радъ былъ всякому доброму слову, какъ исходу изъ гнетущей, нестерпимой тоски. Онъ схватилъ пріятеля за обѣ руки и крѣпко держалъ ихъ, не выпуская изъ своихъ рукъ.
-- Петръ Антоновичъ, какъ я радъ тебя видѣть, о! еслибъ ты внялъ, какъ радъ.
-- И я радъ,-- отвѣчалъ Петръ Антоновичъ, громко чему-то разсмѣявшись,-- ну, какъ поживаешь? давно не видались.
-- Плохо живу,-- отвѣчалъ Брызгаловъ.
-- Брось, наплевать, пойдемъ со мной, сейчасъ полегчаетъ.
-- Куда?-- спросилъ Иванъ Ивановичъ.
-- Это ужъ мое дѣло.-- И, схвативъ его подъ руку, онъ потащилъ въ улицу направо.
Черезъ нѣсколько минутъ, они сидѣли въ низкой, душной комнатѣ, съ графиномъ передъ ними и закуской на столѣ. Трактиръ былъ грязный, въ комнатахъ воняло щами, лукомъ, табакомъ и водкой. За другими столами сидѣло много народу, все больше изъ простаго званія, въ чуйкахъ и армякахъ.
-- Пей,-- сказалъ товарищъ Брызгалову,-- что жъ ты не пьешь?
Иванъ Ивановичъ, никогда не пившій водки, боялся съ одной рюмки охмѣлѣть, но съ другой стороны не хотѣлъ и обидѣть товарища, а потому, поморщившись, отпилъ глотокъ.
-- Э, братъ, ни, ни, такъ нельзя!-- воскликнулъ Петръ Антоновичъ: -- пей до дна и по другой пройдемся.-- Онъ проглотилъ другую рюмку, крякнулъ и закусилъ огурцомъ. Брызгаловъ оробѣлъ и не зналъ, что ему дѣлать; онъ допилъ свою рюмку и закашлялся.
-- Ха, ха,-- загрохоталъ пріятель: -- съ первой поперхнулся,-- проглоти вторую -- проскочитъ.
-- Не могу,-- протестовалъ Брызгаловъ,-- не пью.
-- Вздоръ, вздоръ, пей, чего носъ на квинту повѣсилъ? Оставили за штатомъ, эка бѣда? Прогнали, ну и чортъ съ ними, прахъ съ ногъ своихъ отряхни!-- Пей, говорятъ тебѣ, сейчасъ полегчаетъ.
Иванъ Ивановичъ выпилъ еще рюмку и ему показалось, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ полегчало; только въ головѣ шумѣло и вся комната ходила ходуномъ.
-- Ну-ка, еще по рюмочкѣ,-- приставалъ Петръ Антоновичъ и самъ выпилъ двѣ за разъ.
-- Эхма!-- воскликнулъ онъ, вскакивая со стула,-- мы заштатные, братцы, насъ со службы прогнали, мы и пошли въ кабакъ; куда же вамъ идти больше, куда, Ваня, намъ идти съ тобой?-- И онъ полѣзъ цѣловаться съ Брызгаловымъ.
Публика, бывшая въ трактирѣ, смотрѣла на нихъ съ любопытствомъ, и какой-то парень въ чуйкѣ засмѣялся.
-- Вона, господа-то какъ,-- сказалъ онъ своему сосѣду.
Подгулявшій Петръ Антоновичъ тотчасъ же подскочилъ къ нему.
-- Ты что? ты какъ смѣешь, ты мужикъ, а я надворный совѣтникъ и кавалеръ, понимаешь ли ты?-- кавал еръ.-- И онъ съ гордостью прошелся по комнатѣ, тыкая пальцемъ въ орденскую ленту къ петличкѣ.
-- А вотъ онъ -- статскій совѣтникъ, понимаешь ли ты?-- статскій совѣтникъ, чуть не генералъ. Ваше превосходительство, а, ваше превосходительство!-- воскликнулъ онъ, подходя въ Ивану Ивановичу,-- выпьемъ что ли!-- Выпьемъ. Ваня, съ горя,-- началъ онъ вдругъ декламировать, ставъ въ театральную позу: -- пьянымъ по колѣно море...
Что было далѣе, Иванъ Ивановичъ не помнилъ; ему мерещились какія-то пѣсни, пляска, ругань и драка, но было ли это во снѣ, или на яву, онъ не зналъ и очнулся только на другое утро, въ своей постели, со страшною болью въ головѣ и мокрымъ полотенцемъ на подушкѣ. Передъ нимъ стояла Марья Кузьминишна, въ утреннемъ капотѣ, съ засученными по локоть рукавами. Лицо ея выражало негодованіе и она, съ укоромъ, глядѣла на мужа.
-- Испить бы чего,-- простоналъ жалобно Иванъ Ивановичъ.
Она подала ему стаканъ воды, который онъ выпилъ съ жадностью, постояла у постели, покачала головой и, не сказавъ ни слова, вышла изъ комнаты. Иванъ Ивановичъ лежалъ и испытывалъ всѣ муки ада: голова его трещала, языкъ былъ сухъ, какъ суконка, а на лбу и носу болѣло и мѣшало что-то. Онъ провелъ рукою по лицу: на лбу была огромная шишка, а на носу ссадина съ запекшеюся кровью.
-- Боже, что это?-- и вдругъ онъ вспомнилъ, какъ вчера вышелъ изъ департамента, встрѣтился съ пріятелемъ и пилъ съ нимъ водку въ трактирѣ, но что было далѣе -- не могъ припомнить, какъ ни старался. Въ особенности его смущала шишка на лбу: откуда она? неужели онъ дрался вчера, буянилъ, пьяный, въ грязномъ трактирѣ? О, Господи!
-- Маша, Маша,-- повторялъ онъ все громче и громче.
На порогѣ показалась грозная фигура Марьи Кузьминишны.
-- Чего ты орешь? дѣтей бы постыдился...-- "пьяница", чуть не сорвалось у нея съ языка, но она запнулась и не выговорила послѣдняго слова. Въ груди у ея кипѣла буря и сердце было полно негодованія, но они взглянула на смѣшную исхудалую фигуру Ивана Ивановича, съ шишкой на лбу и распухшимъ носомъ, и ей стало жаль его.
-- Маша, Маша, прости меня!-- молилъ раскаянный грѣшникъ, ловя ея руку и прижимая къ своихъ губамъ: -- никогда не буду, прости!
И она простила, взявъ клятвенное обѣщаніе съ мужа, что онъ во всю жизнь болѣе не дотронется до этой кости,-- какъ она называла водку,-- и никогда болѣе не свидится съ этимъ пьяницей, Петромъ Антоновичемъ, который, конечно, во всемъ виноватъ, и въ департаментѣ още слылъ за негоднаго человѣка.
Прошло двѣ недѣли, въ теченіе которыхъ Иванъ Ивановичъ велъ себя примѣрно и даже принялся опять за ученье дѣтей. По утрамъ онъ гулялъ по прежнему, но больше не заходилъ въ департаментъ, а такъ просто бродилъ около, по Мойкѣ, размышляя о коловратностяхъ судьбы и бренности всего житейскаго. Разъ какъ-то онъ уже повернулъ домой, какъ вдругъ, поднявъ голову, очутился лицомъ къ лицу съ Петромъ Антоновичемъ; въ испугѣ онъ шарахнулся назадъ и хотѣлъ перейти на другую сторону, но пріятель схватилъ его за руку.
-- Э, братъ, ты улепетывать; нѣтъ стой, не уйдешь!
Онъ взглянулъ Ивану Ивановичу въ лицо и громко расхохотался.
-- Ха, ха, какая рожа, точно касторки проглотилъ!
-- Мнѣ некогда, пусти,-- защищался Иванъ Ивановичъ.
-- Нѣтъ, шалишь, не уйдешь; что, братъ, дона встрепку задали?-- и онъ опять залился громкимъ смѣхомъ.
-- Пусти!-- умолялъ Иванъ Ивановичъ, отбиваясь.
Но Петръ Антоновичъ тащилъ его за собою; онъ былъ пьянъ, по обыкновенію, но вдвое сильнѣе Брызгалова, трезваго, и волокъ его за собою, какъ малаго ребенка. Черезъ минуту они оба исчезли за роковою дверью знакомаго трактира.
Вечеромъ Брызгалова привезли домой мертвецки-пьянаго и втащили, съ помощью дворника, на лѣстницу. Что произошло на другое утро, невозможно описать. Марья Кузьминишна была внѣ себя и разгромила, уничтожила своего злополучнаго мужа; она схватила за руки двухъ меньшихъ дѣтей и объявила, что уйдетъ съ ними изъ дому и ушла бы навѣрное, еслибы Иванъ Ивановичъ не палъ ницъ передъ нею и не сталъ молить о пощадѣ; онъ обнималъ ея колѣни, цѣловалъ подолъ ея платья, клялся, божился, плакалъ навзрыдъ. Но черезъ три дня напился опять, встрѣтившись съ Петромъ Антоновичемъ; потомъ напился одинъ, а потомъ началъ просто ходить въ сосѣдній кабакъ и пропивать все, что было въ карманѣ. Жена стала прятать отъ него деньги, но онъ пропивалъ платье и однажды вернулся домой безъ пальто и шапки. На него какъ будто недугъ какой напалъ, какъ будто его сглазилъ кто-то. Ему казалось, что жить невозможно безъ водки, до такой степени его грызла тоска, когда онъ былъ трезвъ. Неудержимая сила влекла его къ роковому стакану, въ которомъ топились всѣ печали житейскія.
Онъ сталъ неузнаваемъ: тихій, кроткій Иванъ Ивановичъ, въ пьяномъ видѣ шумѣлъ и ругался непристойными словами; кричалъ, что онъ хозяинъ въ домѣ, что бабы должны повиноваться ему, толкалъ и шлепалъ дѣтей.
Марья Кузьминишна была въ отчаяніи; это новое горе сразило ее.
-- Неужели мало было прежняго?-- думала она: -- Боже милосердый, за что ты насъ караешь?
Она пробовала уговаривать мужа, стыдила его, умоляла, усовѣщевала -- все напрасно; старикъ клялся и божился, что никогда болѣе не возьметъ въ ротъ проклятаго зелья, просилъ прощенья, страдалъ и мучился самъ, но праздность и тоска заѣдали его, и онъ опять топилъ свое горе въ винѣ.
Былъ первый часъ ночи; всѣ спали давно въ домѣ Брызгаловыхъ, не спала только Марья Кузьминишна и усердно штопала дѣтское бѣлье. Она сидѣла за лампой, съ дырявымъ абажуромъ, и мучилась надъ рѣшеніемъ неразрѣшимой задачи, куда приложить заплату и какъ заштопать прорѣху въ ветхомъ тряпьѣ, которое рвалось и лѣзло отъ всякаго укола иглы. Въ кожяатѣ царствовали полумракъ я тишина; только слышно было, какъ за стѣною тикали старинные часы, какимъ то чудомъ уцѣлѣвшіе отъ общаго погрома.
Она думала о томъ, какъ прискорбно измѣнилась ихъ жизнь въ настоящемъ, какъ и въ будущемъ не было надежды на лучшее, какъ разомъ все рухнуло въ ихъ семьѣ; даже сама она состарилась, ослабла силами и глаза стали плохи. Она была отличная швея и рукодѣльница, но въ прошломъ мѣсяцѣ, взявъ на-домъ сшить дюжину рубашекъ за хорошую плату, не могла ихъ окончить къ сроку и работу отобрали отъ нея.
-- Если бы Соня была дома! У нея глаза молодые, она помогла бы мнѣ. Что-то она дѣлаетъ, моя бѣдная Соня?-- писемъ давно нѣтъ. Сначала она часто писала, и письма были все такія веселыя, казалось, ей хорошо тамъ, лѣтомъ, въ деревнѣ; но въ послѣднее время стала рѣже писать, письма сдѣлались грустныя, и вотъ уже цѣлый мѣсяцъ нѣтъ отъ нея ни слова.
-- Бѣдная моя Соня, что съ ней будетъ, какая судьба ее ждетъ впереди?-- Она стала мечтать о судьбѣ Сони, думала и гадала, шила, штопала, кроила и наконецъ задремала надъ, своей работой. Звонокъ въ передней разбудилъ ее.
-- Господи, кто это такъ поздно?
Марья Кузьминишна перепугалась; она была одна, прислуги давно въ домѣ не держали, а Иванъ Ивановичъ -- плохой защитникъ; онъ съ вечера еще выпилъ и спалъ непробуднымъ сномъ въ сосѣдней комнатѣ.
-- Кто тамъ?-- спросила она робко, подходя съ лампой къ двери.
-- Отвори!-- послышался за дверью женскій голосъ.
Марья Кузьминишна вздрогнула и чуть не уронила лампу.
-- Соня, неужели, это ты?
-- Я, мама, я, отвори.
Двери растворилась; на порогѣ стояла Соня, вся закутанная, съ мѣшкомъ въ рукахъ, а за нею дворникъ Никита тащилъ на спинѣ знакомый чемоданъ. Мать съ дочерью горячо обнялись, дворникъ ушелъ, шлепнувъ чемоданъ на полъ, и онѣ вошли въ комнату. Марья Кузьминишна стала раскутывать и раздѣвать Софью и засыпала ее вопросами:
-- Зачѣмъ пріѣхала такъ вдругъ? на долго-ли? отчего не написала, что случилось?
Софья ничего не отвѣчала, а только порывисто бросалась на шею къ матери, цѣловала ей руки и лицо; она казалась испуганной и не дала снять съ себя широкую кофту, надѣтую подъ салопъ и закрывавшую ей всю талію.
-- Сядь, сядь, отдохни,-- говорила Марья Кузьминишна,-- я небѣ сейчасъ чаю приготовлю.
-- Нѣтъ,.не надо, я не хочу.
-- Какъ не надо, чтô за вздоръ, съ дороги чаю не напиться; сама дрожишь, руки, какъ ледъ.-- Она пристально поглядѣла на дочь и замѣтила, что та сильно измѣнилась.
-- Ты больна? зачѣмъ пріѣхала? отказали отъ мѣста?-- да говори же.
-- Отказали,-- отвѣчала Софья.
-- За что? что случилось?
-- Нельзя было оставаться.
-- Отчего?
Соня закрыла лицо руками и безсильно опустилась на стулъ; кофта ея распахнулась, и мать только тогда поняла все.
-- Ты, ты...-- она не могла договорить и сама опустилась на стулъ. Нѣсколько минутъ длилось молчавіе.
-- Соня,-- сказала Марья Кузьминишна, но Соня упала передъ нею на колѣни и спрятала лицо въ ея платье.
-- Прости меня,-- шептала она, вся дрожа, какъ въ лихорадкѣ,-- прости.-- Опять водворилось молчаніе и только слышно было, какъ Соня всхлипывала, судорожно подергивая плечами.
-- Встань,-- сказала Марья Кузьминишна,-- я тебѣ мать, а не судья.-- Она подняла ее, крѣпко обняла и прижала къ своей груди.
Вплоть до утра просидѣли двѣ бѣдныя женщины и наговорились, наплакались вдоволь. Софья сказала все матери и назвала виновника своего несчастія, но между ними было рѣшено, что имя его останется тайной въ семьѣ, и самое положеніе Софьи постараются скрыть отъ всѣхъ, даже отъ отца.
Иванъ Ивановичъ, проснувшись утромъ, очень удивился и обрадовался, увидѣвъ старшую дочь; ему сказали, что она захворала и должна была оставить мѣсто. Чѣмъ она захворала, онъ не допытывался, а больше старался скрыть отъ нея свою собственную болѣзнь. Софья привезла съ собой нѣсколько мелкихъ бумажекъ и одну сторублевую, зашитую въ платье; мелкія тотчасъ же разошлись, а крупную онѣ рѣшили съ матерью не трогать и оставить про черный день. Но намѣреніямъ этимъ не суждено было осуществиться: бумажку размѣняли въ одну тяжелую критическую минуту и она стала таять понемногу, покуда совсѣмъ не растаяла. А время шло неумолимо и наконецъ насталъ роковой день, котораго ждали давно со страхомъ. Соню свезли въ больницу, гдѣ она пролежала и прохворала болѣе трехъ недѣль. Наконецъ, она поправилась. Тогда возсталъ другой роковой вопросъ, требовавшій немедленнаго разрѣшенія: что дѣлать съ тѣмъ новымъ существомъ, которое явилось на свѣтъ въ больницѣ, съ тѣмъ паріемъ рода человѣческаго, которому, казалось, нѣтъ мѣста на свѣтѣ! Куда дѣвать его! Свезти домой на позоръ семьи, гдѣ и безъ того такъ много горя? или отдать на воспитаніе? Но кому и чѣмъ платить! Оставалось одно: торная дорога на Мойку, въ тотъ общій складъ незаконныхъ дѣтей, гдѣ они мрутъ, какъ мухи, а если и выживутъ, то больныя, искалѣченныя. Софья содрогалась отъ одной мысли объ этомъ исходѣ.
Старшій докторъ обходилъ палаты, съ цѣлой свитой. Онъ подошелъ къ Брызгаловой, которая уже встала и сидѣла у постели, съ ребенкомъ на рукахъ.
-- Поправились,-- сказалъ онъ ей ласково и пощупалъ пульсъ.-- Лихорадки нѣтъ?
-- Нѣтъ.
-- Можно выписать завтра,-- объявилъ докторъ и прошелъ далѣе.
Въ обыденный часъ пришла Марья Кузьминишна навѣстить дочь и узнала о приказаніи доктора. Она была женщина высоконравственная и считала великимъ грѣхомъ имѣть незаконныхъ дѣтей, но маленькій Митя лежалъ у нея на колѣняхъ и спалъ такъ сладко,-- ей показалось даже, что онъ улыбается во снѣ.
-- Неповинное дитя,-- думала она,-- неужели завтра?.. И сердце ея сжалось, но она ничего не сказала дочери и дочь не спросила у ней ни о чехъ.
На другой день Марья Кузьминишна принесла съ собой цѣлый узелъ дѣтскаго бѣлья, одѣяло и шаль; онѣ стали сбирать маленькаго Митю въ путь далекій, укутали его и завернули въ теплую шаль, крестили и цѣловали безъ конца. Наконецъ Марья Кузьминишна взяла ребенка на руки и понесла его внизъ по лѣстницѣ; за ней, шатаясь, шла Софья. Швейцаръ кликнулъ имъ извощика и усадилъ на дрожки.
-- Куда ѣхать?-- спросилъ извощикъ.
-- Мама, ради Бога, хоть до завтра,-- простонала Соня.
-- Куда ѣхать-то?-- повторилъ извощикъ сердито.
-- На Пески,-- громко провозгласила Марья Кузьминишна,-- въ 4-ю улицу.
Извощикъ задергалъ возжами, захлесталъ кнутомъ, и тощая кляча, махая хвостомъ и хромая на всѣ ноги, потащила за собою дребезжащія дрожки.