Андрей Васильевичъ Ипатовъ, окончивъ курсъ въ медицинской академіи, уѣхалъ въ деревню, на свою родину, гдѣ прожилъ нѣсколько лѣтъ безвыѣздно. Онъ скоро назначенъ былъ земскимъ врачемъ и честно работалъ на этомъ поприщѣ.
Сталкиваясь ежедневно съ простымъ народомъ, онъ съумѣлъ внушить къ себѣ довѣріе и сдѣлался по преимуществу врачемъ бѣдныхъ, какъ онъ обѣщалъ когда-то. Его личныя горести показались ему мелкими и ничтожными по сравненію съ тѣмъ громадныхъ общимъ горемъ, которое онъ видѣлъ ежедневно вокругъ себя и помогать которому -- стало цѣлью его жизни. Онъ осуществилъ свою давнишнюю мечту, устроилъ больницу въ деревнѣ, и скоро сдѣлался извѣстнымъ во всемъ уѣздѣ. Сосѣдніе помѣщики стали прибѣгать къ нему за помощью и дѣятельность его расширялась съ каждымъ днемъ; но онъ продолжалъ жить особнякомъ, чуждался людей, въ особенности женщинъ, и всѣ попытки вовлечь его въ жизнь мѣстнаго общества оставались тщетными.
Онъ жилъ съ матерью и сестрою, окружившими его своей любовью и ласками, но онъ не говорилъ съ ними о прошедшемъ и самъ старался забыть о немъ. Тѣмъ не менѣе рана, нанесенная его сердцу, долго болѣла и зажила ли она совсѣмъ, или только затянулась на время, онъ не зналъ. Ипатовъ былъ не изъ тѣхъ людей, которые долго плачутся надъ своимъ горемъ и драпируются имъ передъ другими; онъ храбро принялся за работу и въ ней нашелъ облегченіе своему горю. Онъ трудился не только практически, но и научно,-- печаталъ отдѣльныя статьи, писалъ въ журналахъ и завоевалъ себѣ почетное имя въ медицинскомъ мірѣ. Одна изъ такихъ работъ привела его въ Петербургъ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ отсутствія. Онъ поселился въ меблированныхъ комнатахъ, въ одной изъ центральныхъ улицъ столицы, и проводилъ свое время въ библіотекахъ и лабораторіяхъ, работая надъ однимъ спеціальнымъ вопросомъ, крайне его интересовавшимъ.
Онъ жилъ въ Петербургѣ уже нѣсколько мѣсяцевъ, но, по какому-то странному, непонятному чувству стыда и страха, ни разу не справился о судьбѣ своихъ старыхъ друзей, Брызгаловыхъ, не зналъ что съ ними, не встрѣчался съ ними нигдѣ. Разъ какъ-то въ сумерки, онъ шелъ по Невскому; начинали зажигать газъ и толпа гуляющихъ быстро рѣдѣла. Ипатовъ шелъ быстро, опустивъ голову и нахлобучивъ на лобъ поярковую шляпу. Вдругъ онъ столкнулся съ двумя женщинами, шедшими ему на встрѣчу; одна изъ нихъ засмѣялась, другая прошла молча мимо. Лицо послѣдней показалось ему такъ знакомымъ и такъ поразило его, что онъ пошелъ вслѣдъ за ними; ему захотѣлось во что бы то ни стало увидѣть это лицо еще разъ. Женщины повернули съ Невскаго на Казанскую улицу, вошли въ переулокъ и стали подыматься по лѣстницѣ высокаго каменнаго дома. Ипатовъ шелъ за ними; у дверей, въ третьемъ этажѣ, онѣ остановились, и одна изъ женщинъ сказала ему: "войдите ".
Онъ вошелъ въ комнату, освѣщенную лампой. Комната была большая, просторная, съ триповою потертою мебелью; на окнахъ висѣли кисейныя занавѣски, на стѣнахъ гравюры, въ углу стояла широкая кровать. Одна изъ красавицъ исчезла въ боковую дверь; другая, снявъ шляику и пальто, подошла къ нему и глядѣла на него вопросительно.
-- Боже мой,-- думалъ Ипатовъ,-- какое сходство: неужели это она?
-- Извините,-- сказалъ онъ,-- ваше лицо мнѣ показалось знакомымъ...
Но въ эту минуту она сама бросилась къ нему и схватила его за руки.
-- Андрей Васильевичъ, вы ли это?-- Передъ нимъ стояла Софья Брызгалова. Лицо ея было одною тѣнью прошлаго, но глаза и улыбка оставались все тѣ же. Его захватило за сердце; онъ бросился цѣловать ея руки, но она отдернула ихъ и закрыла свое лицо. Онъ раскрашивалъ ее о ней самой, о семьѣ, о матери.
-- Мама умерла,-- сказала Софья,-- вотъ уже пятый годъ,-- и разсказала ему все, что было до смерти матери.-- А теперь,-- продолжала она и остановилась. Яркая краска, не смотря на румяна, покрывавшія щеки, разлилась по ея лицу.
-- Теперь,-- и она отодвинулась отъ него, какъ будто боялась запачкать своимъ прикосновеніемъ.
-- Андрей Васильевичъ, развѣ вы не видите, кто я?
-- Кто, кто?-- спрашивалъ онъ со страхомъ,-- и наконецъ догадался.
Онъ вскочилъ и хотѣлъ бѣжать отъ нея, но она остановила его.
-- Ради Бога, не уходите, выслушайте меня.
Ипатовъ машинально сѣлъ; онъ былъ пораженъ точно громомъ и не могъ вмѣстить въ своей головѣ этой ужасной мысли. Какъ ни странно казалось ему все, что онъ видѣлъ передъ собою,-- сама Софья, ея нарядъ, нарумяненныя щеки, встрѣча на Невскомъ, комната, куда она привела его,-- но онъ все-таки не могъ вдругъ повѣрить, что она упала такъ низко.
-- Не можетъ быть! Я не такъ понялъ,-- и онъ сталъ опять допрашивать ее. Но послѣднія сомнѣнія скоро исчезли; кумиръ его лежалъ въ грязи.
-- О Боже,-- воскликнулъ онъ,-- зачѣмъ я встрѣтилъ васъ?
-- Простите меня,-- сказала она,-- простите за все.-- Но онъ молчалъ. "За что мнѣ прощать ее? не передо мной она виновата", подумалъ онъ.
-- Гдѣ вашъ сынъ?-- спросилъ, наконецъ, Ипатовъ.
-- Митя умеръ,-- отвѣчала она,-- онъ недолго пережилъ маму; мы похоронили ихъ въ одной могилѣ.
-- Бросьте эту жизнь,-- началъ онъ ее уговаривать,-- кому она нужна теперь?
-- Имъ нужна.
-- Кому имъ?
-- Отцу и дѣтямъ:-- мама завѣщала ихъ мнѣ.
-- Развѣ ихъ нельзя кормить иначе?
-- Я пробовала,-- не могу.
Зловѣщій, страшный припадокъ кашля перебилъ ее. Ипатовъ опять замолчалъ. Жалость къ этой несчастной росла съ каждой минутой въ его сердцѣ.
-- Прочь отсюда,-- воскликнулъ онъ вдругъ,-- изъ итого вертепа. Я буду кормить отца и дѣтей; идемъ со мной.-- И онъ потащилъ ее за собой, но она упала въ изнеможеніи на стулъ.
-- Выслушай меня прежде,-- стала она просить его,-- выслушай, а потомъ суди.
-- Я не судить пришелъ, а помочь: я твой старый другъ.
-- Все равно, выслушай.
Онъ сѣлъ возлѣ и сталъ ее слушать.
-- Когда Митя умеръ,-- торопилась разсказывать Софья,-- я не помню, что со мною было и долго ли я прохворала; я очнулась въ большой богатой комнатѣ и надо мной стоялъ тотъ самый купецъ Кудесниковъ, которому я продала себя, чтобы лѣчить маму. Онъ былъ добръ ко мнѣ, ухаживалъ за мною, какъ за ребенкомъ, помогалъ отцу и, казалось, любилъ меня, но я ненавидѣла его и не могла превозмочь этого чувства. Я промучилась съ нимъ цѣлый годъ и еслибы вы знали!-- О, я не съумѣю разсказать; я ненавидѣла его, а онъ привязался ко мнѣ и съ каждымъ днемъ любилъ все больше; онъ сталъ ревновать меня и приставилъ ко мнѣ для надзора вдову Лоскуткину,-- помните, ту, которая жила съ нами на Петербургской;-- но она вздумала торговать мною и сама толкала меня въ развратъ. Кончилось тѣмъ, что онъ прогналъ насъ обѣихъ. Я вернулась къ своимъ и пробовала работать, отыскала уроки, но я все перезабыла, чему училась прежде,-- мнѣ отказали. Я брала на домъ шитье, какъ бывало при матери, но руки не слушались меня,-- я все портила, что мнѣ давали шить, рвала работу и плакала надъ ней, вспоминая бѣдную маму. Тогда одна француженка, прежняя моя пріятельница, сманила меня къ богатому старику; она за что-то любила меня и думала сдѣлать добро, но столкнула меня въ самую глубь омута. Я бросила и старика, и убѣжала съ офицеромъ, который ухаживалъ за мною еще при Воронскомъ. Тогда началась для меня жизнь въ какомъ-то чаду и угарѣ: я пила, кутила, переходила изъ рукъ въ руки и даже съ нимъ опять жила, съ Сергѣемъ Воронскимъ.
Она крѣпко схватила Ипатова за руки; ей показалось, что онъ хочетъ опять уйти.
-- Не пущу, дослушай! Да, я и съ нимъ жила,-- продолжала Софья задыхаясь,-- тѣшилась надъ нимъ и мстила ему; онъ ревновалъ меня, а я его дразнила, мучила, хотя сама любила его со всею страстью прежнихъ дней.-- Она глядѣла на Ипатова въ упоръ, сухими горящими глазами и не стыдилась своихъ признаній.
-- Довольно!-- сказалъ онъ, вставая. Но она упала передъ нимъ на колѣни, цѣловала его руки и умоляла не покидать. Онъ поднялъ ее, усадилъ, старался успокоить, но она не слушала его и все говорила съ лихорадочнымъ смѣхомъ, съ криками, вырывавшимися изъ груди.
-- Дослушай меня, дослушай изъ милосердія. Я опомнилась въ больницѣ, куда они свезли меня, когда я захворала; да, въ больницу свезли меня друзья и любовники, и бросили тамъ умирать одну. Но я не умерла, какъ видишь, я жива! Изъ больницы я опять вернулась къ своимъ и застала ихъ въ нищетѣ; отецъ пропилъ все, что я ему оставила, и пенсію свою пропивалъ, въ домѣ была страшная нужда, работы не было, сколько я ни искала ея; дѣти голодали и плакали, я выбилась изъ силъ, совсѣмъ упала духомъ и кончила тѣмъ, что вышла на улицу... Она глубоко вздохнула, какъ будто ее облегчилъ этотъ скорбный разсказъ.
Вернувшись домой, Ипатовъ долго не могъ заснуть, ему все грезился образъ Софьи и слышалась ея горькая исповѣдь. Утромъ онъ всталъ, какъ въ чаду, и, выйдя на улицу, прямо пошелъ къ ней, какъ будто ему и идти было больше некуда. Онъ засталъ ее совсѣмъ одѣтою, комната была чисто прибрана; она ждала его. Румяна и бѣлила исчезли съ лица, волосы были гладко причесаны, на ней было простое черное платье. Ему показалось, что передъ нимъ воскресла прежняя Софья. Они сѣли рядомъ и стали говорить, вспоминать прошедшее. Она тосковала по матери; онъ разсказалъ ей, какъ трудился всѣ эти годы.
-- Пойдемъ со мной на новую жизнь, на честный трудъ,-- и онъ крѣпко сжалъ ей руку.
Она покачала головой.
-- Нѣтъ.
-- Отчего нѣтъ?-- спросилъ онъ въ изумленіи.
-- Я запачкаю тебя, я не могу принять такой жертвы; изъ всѣхъ моихъ грѣховъ этотъ былъ бы самый тяжкій.
-- Не правда! ты молода, вся жизнь впереди, воскресни, Софья!
-- Я не могу. Тутъ пусто,-- прибавила она, указывая на грудь,-- нѣтъ ничего, ни силы, ни воли.
Она сидѣла передъ нимъ въ глубокой тоскѣ, блѣдная, худая, съ одною тѣнью прежней красоты. Но для него она была прежнею Софьей, и онъ попрежнему любилъ ее. Онъ обнялъ ее и крѣпко сжалъ въ своихъ объятіяхъ.
-- Я все забуду, все прощу, пойдемъ со мной. Я дамъ тебѣ честное имя, честный трудъ, семью твою возьму съ собой, отдамъ тебѣ всю свою жизнь. О, пойдемъ, пойдемъ со мною!
Она высвободилась изъ его объятій.
-- Нѣтъ, не пачкайся объ меня, вспомни, кто я, мой милый, дорогой Андрей: во мнѣ нѣтъ больше силы любить!
Онъ ничего не могъ добиться отъ нея, какъ ни упрашивалъ, ни умолялъ; она все повторяла одно:
-- Не могу я такой грѣхъ взять на душу, оставь меня, забудь; все равно, мнѣ жить не долго.
Онъ ушелъ отъ нея въ отчаяніи.
На другой день онъ опять вернулся и засталъ у нея Ивана Ивановича. Старикъ обрадовался, увидавъ его, и бросился обнимать, но скоро застыдился и спрятался въ уголъ. Онъ былъ неузнаваемъ: небритый, нечесанный, страшно исхудалый; голова и руки у него тряслись, глаза слезились; отъ него пахло издали полугаромъ и весь онъ представлялъ изъ себя жалкую картину разрушенія. Былъ праздничный день; дѣти пришли изъ пансіона и бросились обнимать сестру; они жались къ ней, цѣловали ее и, казалось, не хотѣли отойти ни на минуту, чувствуя, что въ ней одной ихъ опора въ жизни, въ ней одной -- ласка и любовь. Вся семья была въ сборѣ, не хватало только Сережи, старшаго брата. Ипатовъ спросилъ о немъ.
-- Онъ теперь въ университетѣ,-- отвѣчала Соня,-- но ко мнѣ не ходитъ: онъ отказался отъ моей помощи и содержитъ себя самъ уроками; онъ стыдится меня, Андрей Васильевичъ,-- прибавила она съ грустью,-- и правъ, конечно.-- Она умолчала о томъ, какія сцены ей дѣлалъ братъ, и какъ жестоко и обидно укорялъ за ея постыдную жизнь.
Софья стала поить всѣхъ чаемъ и подала стаканъ отцу; онъ выползъ изъ своего угла, притронулся губами къ стакану, но не допилъ и поставилъ на столъ; онъ жалобно глядѣлъ на дочь и умолялъ ее о чемъ-то глазами. Къ дѣтямъ онъ не подходилъ и, казалось, стыдился ихъ; они тоже дичились его. Наконецъ, Софья сжалилась надъ нимъ и сунула ему что-то въ руку. Иванъ Ивановичъ весь просіялъ, сталъ пробираться къ двери и незамѣтно юркнулъ въ нее, ни съ кѣмъ не простившись.
-- Зачѣмъ вы даете ему деньги?-- спросилъ Ипатовъ:-- вѣдь онъ пропьетъ ихъ?
-- Все равно, пропьетъ платье, если не дать денегъ; я ужъ пробовала, ничего не помогаетъ.
"И вѣдь живетъ же такой человѣкъ на свѣтѣ,-- подумалъ Ипатовъ,-- и зачѣмъ живетъ? Сто разъ лучше было бы ему умереть".
Прошла недѣля; Андрей Васильевичъ все уговаривалъ Софью уѣхать съ нимъ въ деревню, но она упорно отказывалась; онъ умолялъ ее, просилъ, горько упрекалъ, но все напрасно. Онъ предлагалъ взять съ собою дѣтей, увезти даже Ивана Ивановича, но Софья отвѣчала:
-- Ты возьми ихъ съ собой, а я здѣсь останусь, все равно я скоро умру.
Но Ипатовъ не терялъ надежды. Онъ рѣшился во что бы то ни стало спасти ее, считалъ это своимъ долгомъ, священной обязанностью.
-- Она умретъ здѣсь, я это знаю,-- убѣждалъ онъ самъ себя,-- силы ея надломлены, она серьезно больна, ей нуженъ отдыхъ и покой. Если я оставлю ее теперь, она погибнетъ.
Но ему пришлось ее оставить: онъ получилъ изъ деревни письмо, которымъ его вызывали немедленно къ захворавшей матери, и на другой же день уѣхалъ. До отъѣзда ему удалось, однако, переселить ее на другую квартиру, уговорить принять отъ него денежную помощь и взять съ нея торжественную клятву, что она броситъ свой позорный промыселъ. Пріѣхать назадъ онъ обѣщалъ какъ можно скорѣе, лишь только матери станетъ легче, а пока они условились писать другъ другу чуть ли не каждый день. Онъ устроилъ ее на новой квартирѣ какъ только могъ, снабдилъ лѣкарствами, которыя она должна была принимать акуратно, всѣмъ необходимымъ, и простился съ нею, съ тоскою въ сердцѣ и горькими слезами.
Первое время переписка шла исправно; письма Софьи были бодрыя и радовали его, но мало по малу они стали приходить неакуратно, все рѣже и рѣже, и наконецъ, совсѣмъ прекратились. Ипатовъ былъ въ страшной тревогѣ, писалъ, телеграфировалъ, но не получалъ отвѣта. Онъ рвался въ Петербургъ, но его мать все хворала, болѣзнь принимала зловѣщій характеръ и онъ не могъ, не вправѣ былъ, ее оставить.