Мир Джонсона с двором был восстановлен и он постепенно укреплялся при новом властителе, как признанный авторитет в науке о древностях как эллинист, латинист и поставщик текстов придворных представлений: "масок", как их тогда называли, форма этого представления слагалась веками. Историки упоминают о нем уже во времена Ричарда II. Оно возникло из общеевропейского обряда ряженья в дни зимнего солнцеворота. Ко двору приезжали ряженные, ряженные обитатели королевского замка, не исключая и короля с королевой, встречали их и все заканчивалось общим танцем, переходившим в пир.
Время и развивающаяся пышность двора расширили программу представления. К танцу прибавился хор и сольные номера певцов. Обрядная песня-колядка сменилась "текстами на случай". Самые представления, по прежнему обязательные в крещенский вечер, стали даваться и в течение всего года при всяком удобном к тому случае. Античные мотивы стали господствовать в ряженьи, незаметно принявшем злободневно-аллегорический характер. А где была античность, там появлялся Бен Джонсон. Появлялся по своему обыкновению, грузный, шумный, без удержа обличая чужие ошибки и высмеивая неудачи своих литературных соперников.
Правда, соперников-то всего был один -- Даниэль, хороший отец семейства, по отзыву Бена -- порядочный человек, да только не поэт. Во время просмотра одной из его масок, Бен со своим старым другом сэром Джон Ро реагировали настолько буйно, что не менее испытанный заступник -- Суффольк, по обязанности лорда-каммергера, вынужден был "попросить" их вон, не только из зала, но и от двора вообще.
Впрочем, изгнание было недолгое, тот же Суффольк вскоре, любезно извиняясь за происшедшее не по его вине, а по обязанности, пригласил Бена написать и поставить маску. Это приглашение послужило началом длинной серии работ этого рода, протянувшейся через все царствование Якова. Бен Джонсон оказался монополистом этого рода сочинений, тем более, что выступал он не только как поэт, но по примеру афинских драматургов принимал на себя еще и обязанности постановщика, а нужда в этом была особенно ощутительна.
В масках действовали знатнейшае придворные и красивейшие леди, исполнение их, разумеется, было любительским, поскольку дело касалось не только выхода на сцену и танца, но и необходимости произносить кое-какие речи, да и мимировать кое-какое действие. А оно все усложнялось, по мере развития зрелища. Каждая новая маска должна была казаться пышнее и любопытней предшественницы; Бен Джонсону было над чем работать.
Маски стоили дорого -- обстановка для них делалась все роскошнее и эта придворная забава была тем расточительнее, что каждое такое представление давалось, как правило только один раз, много два. Двор вообще стал становиться все более дорогим удовольствием для страны. Парламент вспоминал добрую королеву, похваливая ее скромность и "бережливость", которую племянничек попросту именовал сквалыжничеством, громогласно заявляя, что не намерен следовать этому скверному примеру. Королева-супруга только могла поддерживать его в этих благородных мыслях. Придворная роскошь распускалась на фоне экономического застоя, развивающейся католической реакции на материке и отступления протестантского движения, которое оказалось способным, пока что, создать только одно чисто буржуазное государство -- Голландию, да на этом и ограничившее, свои успехи. Сама Голландия продолжала находиться под угрозой Филиппа Испанского и попрежнему обращала свои надежды в сторону Англии, но Яков вовсе не склонен был на продолжение политики Елизаветы. Ему предпочтительно было тратить деньги не на войну, а во свое удовольствие. Падение Роллея и Кобхэма должно было доказать "любезному братцу Филиппу", что Яков готов расправиться с его врагами в Англии, как угодно, лишь бы жить в мире. В сильно пьяной голове доброго Стюарта в течении всего царствования шевелилась нежная надежда занять лично для себя денег у Филиппа, под брак английского принца с инфантой. Англичанам, привыкшим добывать испанское золото путем вооруженного грабежа на суше и на море, эта шотландская политика казалась унижением. Вспоминая подвиги покойного Драке и заточенного в Тоуэре Роллея, они никак не могли понять новой политики и объясняли ее папизмом нового короля. Дело становилось опасным -- царствование только начиналось и Яков еще не успел достаточно обнаглеть: парламента он еще побаивался.
Поэтому знаменитый "Пороховой заговор" 1605 года пришелся так ко двору, что по успокоении умов, стал казаться подозрительным. Свое дело он сделал: в момент объявления о находке в парламентском подвале бочек, начиненных порохом и фитилей, которые должны были быть зажжены при появлении короля в палате, возмущение охватило легковерных горожан. Католики хотели убить короля и уничтожить парламент: две основы соединенного королевства Великобритании и Шотландии были объединены общим спасением от гибели, затеянной проклятыми папистами, очевидно, не Делавшими различия между ухаживавшим за Филиппом Яковом и противившимся этому ухаживанию парламентом. Англичане и по сей день жгут фейерверк в память этого чудесного события.
Добрый король не преминул выдать своих католиков на поток и разграбление. Католиков просто сажали в тюрьму, предоставляя им в дальнейшем доказывать свою непричастность к неудавшемуся злодейству. Бен Джонсон, как известно, был католик. В тюрьму его не посадили, но неприятности не замедлили. Началось с деликатной проверки верноподданности. Сольсбери пригласил поэта и предложил ему исполнить важное поручение: войти в контакт с "неким католиком, имеющим точные сведения о заговоре. Бен Джонсон сам католик и поэтому его посещение не сможет навести подозрений на лойяльного единоверца". От таких поручений отказываться не приходилось. "Язык" оказался священником венецианского посольства. Он сообщил Бен Джонсону, что заговорщиков видимо-невидимо: человек пятьсот, по крайней мере. Однако они сейчас все попрятались и никого из них найти нельзя, а имен он не знает. Эти важные сведения Джонсон с самым серьезным видом доложил по начальству, присовокупив изъявление самых верноподданных чувств. Лет через десяток он писал в "Варфоломеевой ярмарке":
-- "Пороховой заговор"! вот была хлебная постановка! Пять раз кряду в один вечер давалась: доморощенные изобретения всегда лучше других: привычно и понятно.
Через десять лет эта оценка не вызвала никаких обид, но не поздоровилось бы тому, кто вздумал бы шутить над "Пороховым заговором" в ближайшее время его обнаружения. Наряду с прочими подозрительными гражданами Лондона, Консистория вызвала Бен Джонсона в свой суд. Там ему предстояло держать ответ по двум обвинениям.
Первое заключалось в том, что он не ходит в церковь и не причащается. Бен Джонсон ответил, что он с женой бывают в церкви своего прихода, что до причастия,-- он католик, впрочем, не очень настаивает на этом исповедании и готов его переменить, если его должным образом просветят насчет протестантской религии. Заявление было принято к сведению и увещатели назначены. Они аккуратно являлись для собеседований со своим кротким учеником, беседы протекали довольно оживленно и затягивались за полночь, после чего увещеватели уходили походкой, судя по которой, можно было выводить заключения о крайней тягости понесенных ими трудов. Уловляемый же еретик, по своему обыкновению, укладывался в постель, накрывался несколькими одеялами, вызывал у себя этим способом испарину, после чего, протрезвившись, усаживался писать стихи. Днем ему писать их бывало некогда -- сухой режим, которого он придерживался при дневном освещении, был им приспособлен для научных занятий.
Увещание дало свои результаты только через несколько лет. Бен наконец смилостивился и признал истину протестанства, в знак чего выпил до капли все вино, имевшееся в чаше, из которой его затеяли причащать: "чтобы крепче было".
Такой результат, видимо ожидался в более короткий срок консисторским судом, поэтому он не придал должной свирепости оценке второго обвинения, а оно, в случае своей доказанности грозило смертельным исходом для обвиняемого. Джонсона обвиняли в активной пропаганде папизма и совращении в него правоверных протестантов. Бен решительно отвел обвинения и потребовал перекрестного допроса. Его обещали вызвать вторично, и действительно вызвали, но послухи не явились, так, постепенно затухая, тянулось это дело, пока окончательно не выдохлось и не заглохло.
Тем временем был издан "Сеян". К предисловию его пришлось, очевидно по настоянию цензоров, добавить несколько строк, уверяющих читателя, что все сказанное в трагедии о дурных монархах, не имеет никакого отношения к тем благодетелям рода человеческого, над которыми бдят сами ангелы. При первой же возможности переиздать текст, Джонсон поспешил отделаться от этих строчек.