Удаление из общества писателей и актеров, воспринятое ими как добровольное изгнание гордого поэта, скоро дало себя чувствовать в Лондоне, где знавшие Бен Джонсона неизменно испытывали к его личности сильные чувства привязанности или ненависти, а порой совмещали одновременно и то и другое. Мы видим, как реагировал на это событие Марстон, что же говорить о других? Бен Джонсон не переставал занимать внимание того мирка, который был им оставлен. О трагедии его ходили смутные слухи, но никто в точности не знал, какова она будет и даже о чем она будет написана. Это во всяком случае должен был быть шедевр и драмоделы, выпуская свою очередную продукцию, с тревогой ожидали появления чудовища, которое должно было свести к ничтожеству их усилия и прославить себя в высоком роде сценического творчества.
С тем большим вниманием относились к появлению не сценических поэм беглеца, к его одам, элегиям, эпиграммам (в латинском смысле этого термина) и письмам к друзьям-поэтам, где мастер излагал свои спорные воззрения на поэтическую технику. С каждым годом Бен Джонсон приобретал все большую славу, как поэт вообще, а не только как драматист. В этой новой области он скоро перестал иметь соперников в симпатиях своих современников.
Время шло и мимо бывшего каменщика проносились события. Он остался в стороне от бури, вызванной восстанием Эссекса, ему не приходилось расхлебывать каши из-за предоставления "Глобуса" под сбор заговорщиков и постановки в ободрение им старой пьесы о Ричарде II. Ему не пришлось даже определять своей позиции, по отношению исхода процесса неудачливых подражателей Болинброка, -- "Бал Цинтии" определил ее заранее и даже те, кто могли бы ее осудить, были лишены возможности не признать в авторе комедий нравов способности предвидеть обстоятельства политической жизни. Царствование Девственной королевы явно близилось к концу, не только в понимании его как личного режима Елизаветы, -- распадалось понемногу все ею созданное. Процветание }же явно сменялось депрессией, потускнели яркие цвета Веселой Англии, надвигался новый период -- борьбы уже не за развитие достигнутых успехов, а хоть бы за сохранение их ближайших результатов. Как всегда бывает в такой обстановке, внимание всех, склонных гадать о судьбе государства и общества, было насторожено и все более сосредоточивалось в ожидании. Ожидание принимало тем более конкретные формы, что всем было ясно малое количество времени, остающееся жить королеве.
Мы не замечаем этого настроения в тогдашних произведениях Бен Джонсона; казалось, работа его протекает с механическим спокойствием и жизнь его, холостая жизнь семейного человека, склонного к холостым шалостям, все более поглощается деятельностью ученого поэта и создателя ожидаемой трагедии, которой суждено произвести тот же переворот, какой в комической области произвели две первые комедии нравов.
Мы не знаем, увез ли с собой Бен Джонсон свою библиотеку или его жена успела "проесть его книги". В разговорах с Дрюмондом он приписывает этот проступок себе одному. Во всяком случае в справочном материале для своих работ Бен не мог испытывать особенного недостатка. Помимо библиотеки лорда Обиньи, он пользовался широким содействием своего старшего товарища по Вестминстерской школе, сэра Роберта Коттона, собравшего в своем Кеннингтонском доме большую коллекцию древних рукописей и книг по археологии. Повидимому нельзя было быть безнаказанно учеником Сельдена.
Старый мастер науки исторического исследования часто навещал своих учеников и в библиотеке сэра Роберта не редко можно было присутствовать при исторических спорах двух бывших учеников с учителем, нежность, уважение и преданность к которому их не покидали. Летом 1603 года во время чумы, Бен Джонсон был именно в этом обществе. Беседа затянулась и Бен пошел спать довольно поздно -- на рассвете. В комнате, которая была отведена ему гостеприимным хозяином, уже были ясно видны все предметы. Среди них двигалась фигура стройного молодого человека лет двадцати трех. Бен Джонсон узнал в ней своего семилетнего первенца находившегося тогда у матери, в Лондоне, с Он был такого вида -- рассказывал потом Бен -- и такого возраста, каким должен бы явиться на Страшном Суде". Утром пришло известие, что сын Бена, "дитя его правой руки", "лучшая поэма им созданная", умер, как водится в таких рассказах, именно во время появления странного образа в освещенной зарею комнате неутомимого спорщика.
Если бы мы даже не знали этой подробности, доказывающей, что литературные интересы не прерывали ни на минуту беспокойства о любимом мальчике, вынужденном оставаться в зачумленном городе, о привязанности Бена к первому своему отпрыску мы могли бы судить по замечательно трогательной эпиграмме-эпитафии, ему посвященной. Личное горе такого буйно чувствующего человека, каким мы знаем Джонсона, казалось бы должно разразиться воплями раненого Геракла и быстро перегореть в исступлении отчаяния. Этого, однако, не случилось, жалоба поэта выразилась в осторожно выбранных простых и тихих словах. Горе осталось незалеченным и нежности предстояло пробудиться через много лет при виде другого ребенка, увы, обреченного на такую же безвременную смерть.
Тем временем обстоятельства слагались так, что от поэта потребовалось выражение отнюдь не скорбных чувств. Наследник Елизаветы Яков Стюарт, сын неистовой Марии, собирался короноваться на царство. Его надо было приветствовать. Парламент нашел только одного поэта способным составить стихотворное приветствие от лица палаты: Бен Джонсона. Задача действительно была трудная. Яков был всем известный теоретик самодержавия, или как он формулировал "божественного происхождения власти", парламент же считал вопросом своего существования необходимость напомнить новому королю, что он, парламент, является единственной законодательной властью страны. То что "Панегирик" этого рода поручался Джонсону, доказывает, насколько успела укрепиться слава этого писателя. Не мудрено, что и город Лондон возложил на того же автора обязанность составить текст и сценарий приветственного представления (но современной терминологии "массового действа") в коронационный день, а двор такой же текст для предкоронационного праздника в Хаутворденском замке, где король остановился перед коронацией.
Одному человеку всего этого одолеть было явно не под силу и Бен Джонсон в части городского заказа выставил требование на помощника -- им он указал... Томаса Деккера, недавнего своего врага, автора "Бича на сатирика". Остальные заказы были выполнены единолично. Все имели большой успех. Парламент остался доволен "Панегириком", но что всего удивительнее, им оказался вполне удовлетворен и Яков. Бен Джонсон, после первых же стихов передал речь богине правосудия. Его Фемида безоговорочно признает божественность происхождения королевской власти, "которой и надлежит воздать божеские почести, что же касается до ее носителей, то являясь людьми, они могут рассчитывать на почтение к себе в меру общей оценки человека ни больше, ни меньше, с той разницей от своих подданных, что пороки и добродетели их у всех на виду, почему им следует быть особенно внимательным к своему поведению". Вряд ли найдется в ту эпоху король, которому пришлось выслушивать в день своей коронации такой "панегирик".
Но Яков был слишком рад очутиться в Лондоне и стать во главе двора, пышностъ и ученость которого не могла итти в сравнение со скромностью его шотландского окружения. Кроме того он почувствовал почтение перед прославленной ученостью Бона -- Яков сам писал скверные стихи, сочинил руководство по стихосложению и считал себя специалистом не только в любимой своей науке "о распознавании демонов и ведьм", но и в классической филологии. Королева же, любившая до смерти маскарадные представления, характером же своим внушавшая трепет своему пьянице-супругу, была в восторге от Хаутворденского праздника. Новые властители обещали Бен Джонсону благоприятствование куда большее, чем покойная Диана.
В этой обстановке ученая трагедия с ее классическим сюжетом имела все шансы на обеспеченность успехом. Она была еще не закончена и автора торопили. Да и сам он, вероятно, отведав отравы сценического успеха, затомился тоскою по родным подмосткам. Для скорейшего завершения своего затянувшегося создания, он обратился к лучшему классику из современных ему драматургов -- Джоржу Чапмэну. Общими усилиями огромное сооружение было завершено.
Трагедия "Сеян. Его падение" посвящена описанию падения всемогущего фаворита (выбор сюжета очевидно навеян делом Эссекса), безграничной тирании стареющего деспота и гнусности режима всепроникающей сети шпионов. Хамство, раболепство и продажность придворных, сенаторов и услужающих всяческих чинов и мастей нашли себе подробное и энергичное выражение в пределах пяти действий, изложенных белым стихом, лаконизм которого доведен до эпиграмматического идеала.
Что покойная королева возвела шпионство и перекрестное доносительство на степень основного способа устроения своего самодержавия ни для кого не было тайной, но и благополучно царствующий король ничуть не намеревался отступать от завещенного великой монархиней примера. Здесь пьеса становилась несколько неприличной. Правда, история падения всесильного фаворита, пока еще никого обидеть не могла. Яков не истреблял Эссекса, а до теткиных подвигов ему дела не было, но могли обидеться другие. Правда и то, что автор благоразумно поместил свое действие в древний Рим. Можно думать, что его намерения по началу кружили вокруг другого фаворита и "Падение Сеяна" первоначально замышлялось, как "Падение Мортимера", три акта которого сохранились в виде плана и части стихов первого акта. В конце концов Рим оказался безобидней, а чтобы отгородить себя от обвинений в маскировке подлинных намерений, Бен Джонсон, учтя опыт "Стихоплета", где ему пришлось давать отчет в непочтительном отношении подлинных цитат из Овидия к высокому званию юриста, решил все речи своих действующих лиц строить на цитатах, оговоренных в примечаниях к тексту. Заведующий развлечениями мог проверить заранее неповинность автора в вольномыслии его римлян, равно как и в поступках злого императора или его гадкого любимца.
Поэтому пьеса приобрела внешность, еще не встречавшуюся в летописях театрального текста: подстрочные примечания в ней разрослись настолько, что могли смело спорить с докторской диссертацией любого немецкого доцента. Это не могло не импонировать педанту Якову и тем, кто, подражая повелителю, считал долгом усвоить его педантизм.
Второй особенностью трагедии является способ трактовки проблемы хора. Согласно своему принципу: "учиться у древних, не подражая им, но исходя из достаточного опыта английской драмы, имеющей тоже немалые заслуги и обращенной к другим временам и иному зрителю", Бен Джонсон вывел хор из оркестры на помост, разбил его на отдельных исполнителей, дал им соответственные имена и предоставил коментировать действие в ходе его развития. Непосредственным результатом этого оказалось огромное количество участников спектакля: тридцать пять именных, при девяти отдельных группах фигурантов. Давать личную характеристику хоревтам Бен Джонсон не счел нужным -- это чрезмерно разбивало бы внимание слушателей и нарушало бы идею коллективности хора, поэтому комментаторы разделены просто на "хороших люден" (строфа) и "про хвостов" (антистрофа).
Вместо личной характеристики он предоставил им сентенции.
Однако, построение пьесы носит слишком явные следы кабинетной работы и тонкость ее композиции раскрывается только внимательному читателю. Вряд ли возможно довести до зрителя то обстоятельство, что Тиверий, слушая восторженную декламацию Сеяна на тему о том, каким путем надлежит губить опасного врага, уже давно решил погубить самого Сеяна именно таким образом и, предоставив ему истреблять потомство Германика, готовит ему погибель в ту минуту, когда фаворит закончит возложенное на него поручение и станет ожидать обещанной награды. Вряд ли, тем более, способен зритель оценить указание Аррунция на Макро, как ближайшего заместителя Сеяна, которого он только что предал истреблению: для этого такой зритель должен помнить, что Макро действительно стал начальником преторианской гвардии и что именно он задушил Тиверия подушкой.
В этой трагедии, где добродетель является объектом воздействия негодяев, нет ни одного активно действующего лица, способного вызвать к себе сочувствие современного зрителя, Бен Джонсон на него и не рассчитывал. То волнение, которое он хотел вызвать, основывалось на аристотелевом правиле -- ужасать и вызывать жалость. Ужасал он быстротой паденья всесильного, как будто, человека. Тронуть участью Сеяна было мудреней -- лицо это успело сделаться зрителю достаточно ненавистным. Бен Джонсон нарочно затруднил себе задачу-- с другим героем ему было бы легче. Он хотел доставить себе удовольствие переломить чувства зрителей и заставить их испытывать сострадание даже к Сеяну, дав в эпилоге Теренция изложение зверской расправы с малолетними детьми своего негодяя. Негодяя, но не изверга -- Джонсон настаивал на этой разнице. Его Сеян, как и Тиверий, лицо вполне реальное: его "нрав" обусловлен непомерным развитием честолюбия, дерзости и надменности -- свойств хорошо знакомых самому автору, в своем герое он исправлял прежде всего свой собственный нрав. Другой протагонист -- Тиверий удался не меньше, хотя скрытность, способность к глубокой и продуманной интриге, соединенные с тонким пониманием окружающих людей было именно то, чего в жизни Бен Джонсону недоставало для успешности бытового благополучия. Выписывая характер своего Тиверия, Джонсон утешался в отсутствии у себя свойств, которым может быть был склонен завидовать, встречая их у других.
Пьесу ждали долго и с нетерпением. Театр "Глобус" занял в ней все лучшие свои силы с Шекспиром во главе. Имя его значится в списке исполнителей, приложенном к первому изданию текста, но роль, по обыкновению не названа. Легко предположить, однако, что это была роль Аррунция -- Шекспир брался играть только "благородные" роли, а среди них предпочитал роли подлиннее и, когда это было в его власти, удлинял их, иногда без особой надобности для общего изложения (напр. роль Лоренцо-монаха в Ромео).
Ее сыграли в коронационный 1603 год, к открытию сезона. "Ученые" слушатели, составлявшие естественное меньшинство, не имели физической возможности перекричать подавляющее множество горластых "зрителей" партера. В посвящении уже знакомому нам лорду Обиньи, Джонсон говорит сам, что его пьеса потерпела от "здешнего народа не меньше, чем ее герой от ярости народа римского".
Зато реакция "просвещенной" публики была велика -- более восьми длинных поэм были присланы автору в утешение за обиду, нанесенную партером, литературные и университетские круги наперебой свидетельствовали свое восхищение и пьесу было решено перенести из "Глобуса", открытого театра, в закрытый зал Блекфрайерской слободы, которым наконец удалось овладеть, на зло городским властям, труппе Шекспира. Там эта трагедия стала пользоваться неизменным успехом. Так произведение, предназначенное для исправления нравов и приспособленное автором ко "вкусам и требованиям народного зрителя", оказалось пригодным только тем эстетически передовым кругам столицы, которые восприняли бы ее и без этих уступок.
Но как ни старался Бен уклониться от обвинения в умышленной обиде кого-либо, ему это не удалось. Слава памфлетиста, если не пасквилянта крепко к нему пристала и нашлись добрые придворные, которые успели усмотреть в тексте, но большей части составленном из цитат, непосредственные намеки на непосредственную действительность. Даже то обстоятельство, что "Сеян был возведен на высшие должности из самой темной джентри", было сопоставлено с манией короля Якова поставлять новых дворян.
В общем, герцог Нортхэмтон, католик, желавший доказывать свою сверх-протестантскую преданность королю, обвинил Бен Джонсона в "папизме и государственной измене". Бен Джонсон, правда, считал, что все дело началось с нескольких тумаков, которыми он наградил одного из членов свиты Нортхэмптона, на празднике святого Георгия, "где было тесно", но формулировка имела явную склонность связать судьбу драматурга с участью его старого друга и покровителя Уольтера Роллея, в данное время содержавшегося в Тоуэре, правда со всем почетом заслугам и званию его подобавшим, но по обвинению в "папизме, атеизме и государственной измене в пользу Испании" (последнее было еще нелепей сочетания первых двух обвинений, так как всем было ясно, что непобедимый пират посажен именно в угоду испанскому королю). Тайный совет занялся разбором дела. Бен Джонсон принял полную ответственность за весь текст и, невидимому, обязался изъять особенно резкие характеристики неограниченной власти, введенные туда неисправимым республиканцем Чапмэном. В печати он еще раз подтверждает свое единоличное авторство, указывая, что им изъяты все места, написанные "вторым пером, так как несправедливо было бы лишать столь великого гения права на обозначение им написанного". То, что выгораживал поэта именно Суффольк, испытанный покровитель Чапмэна, еще раз подтверждает факт соавторства именно этого знатока древних литератур, единственного, кого Джонсон мог бы допустить до сотрудничества в трагедии на античный сюжет.