Изложив в тридцати строках одной из реплик пролога историю греческой драмы, Джонсон вводит заключение о полной законности свободного обращения с понятием комедии и своем праве на любую вольность. Комическое заключено в смене положений, в сочетании характеров, а не в повествовании, только отвлекающем впечатление зрителей. Комизм -- противоположность серьезности -- он только усиливается от введения серьезно комментирующего действие хора. И Джонсон вводит хор, правда не поющий, но рассуждающий. Сюжет комедии "Всякий вне себя (своего юмора)" сводится к следующему общему положению: всякий желающий исправить односторонность своего характера и делающий это, исходя из своих личных желаний, подчиняется все той же своей порочной неуравновешенности и в результате не исправляет своего недостатка, но только усиливает именно то, что является этим недостатком, так как самое понятие индивидуальности основано на наличии преобладания одного из элементов характера, т. е. нравственном уродстве. Первая комедия, основанная на том же положении, не давала ответа на вопрос: как же исправить неуравновешенность строения характера, как преодолеть индивидуализм? Бен Джонсон предложил себе указать разрешение вопроса во второй своей комедии.
Ответ этот таков: отдельная человеческая личность неспособна совершенствоваться, пока она упорствует рассматривать себя, как самоцель, она способна устроить внутреннее равновесие только тогда, когда станет рассматривать себя как полезную часть некоторого общего целого и начнет перестраивать себя в работе на общее благо. Общее же благо или общее достояние, общая вещь -- республика -- государство. Поэтому в развязке комедии должно было появиться на подмостках лицо, отнюдь не входившее в состав труппы -- королева Елизавета. Затея фантастическая, явно неосуществимая н потребовавшая изменения редакции финала, еще более запутавшего и без того трудную для понимания нормального зрителя пьесу. Тем не менее она имела успех, меньший, чем первая комедия нравов, но успех достаточно шумный, хотя и специфический.
Дело в том, что, не находя в комедии привычного цемента интриги, публика, захваченная разнообразием жизненных типов, проходящих перед ее вниманием, приступила к истолкованию комедии по своему. Ясно что только достаточно, образованные и умеющие слушать ученики классических колледжей (им и посвящена пьеса) смогли отыскать следы авторских намерений. Нормальный зритель (а не слушатель, Бен Джонсон резко различал эти две породы театральных посетителей) видел только комических персонажей и жизненность их внушала ему мысль о портретности. Он стал искать оригиналы карикатуры и нашел их в большом количестве рядом с собой. Оставалось найти ключ, для того чтобы сделать правильный выбор из представшего многообразия. Так за комедией установилась репутация личной сатиры, а на автора ее стали смотреть как на пасквилянта. Такая слава приобретается всегда очень легко, но отделаться от нее тем труднее. Бен Джонсон слишком презирал "невежественных глазетелей", чтобы принять меры к рассеянию их неправильного мнения о пьесе. Может быть она поэтому и делала сборы -- пусть смотрят; с паршивой овцы хоть шерсти клок.
Выше говорилось уже, что в своей личной жизни, Джонсон меньше всего был склонен сдерживать резкость своего разговора н высокомерие своих суждений, тем более остроту своих шуток. Это доставляло большое наслаждение слушающим его друзьям и вероятно являлось не последним основанием того очарования, которое исходило от неукротимого собеседника. Но все имело своп границы: друзья радовались суждениям Бен Джонсона до тех пор, пока он не обращал своей оценки на них самих. Тогда картина резко менялась. Бен Джонсон знал это свойство своего характера, но с обычной непримиримостью заявлял, что "льстить неспособен, даже под угрозой смерти, и готов скорее потерять друга, чем возможность сострить на его счет".
Среди поклонников страшного Бена имелся поэт Джон Марстон. Всего на три года моложе автора комедий нравов, он придал себе вид ученика и скромного поклонника. Он постоянно был за столом, где обедал Джонсон, писал в честь его хвалебные эпиграммы, прославлял его выше облаков в предисловиях своих драм, одним словом раболепствовал, как умеют раболепствовать поэты, сознающие неудачность своих работ и надеющиеся научиться у знаменитости. Втайне такие люди о себе высочайшего мнения и твердо уверены, что обхаживаемая знаменитость может одним-другим словом пробудить дремлющую в них гениальность, но только не хочет этого. Отсюда недалеко до объяснения этого нежелания страхом перед талантливостью поклонника, который, если научится, легко затмит сегодняшнего мастера. Поклонники этого рода народ ненадежный, и осторожные мастера избегают окружать себя ими. Бен Джонсон осторожностью никогда не отличался и до поры до времени терпел присутствие Марстона.
А тот изнемогал от старания. За несколько месяцев до премьеры второй комедии нравов, Марстону поручили помолодить текст одной старой пьесы. Она была хорошо известна публике и персонажи ее стали типами нарицательными. Марстон решил переделать пьесу во славу учителя. В старой комедии имелся педант-схоласт, но имени Хризоганус, Марстон решил изменить характер и в лице Хрпзогануса изобразить истинного ученого, борца с невежеством -- Бен Джонсона. К сожалению он не справился со своей задачей, да к тому же оставил старое имя Хризоганус. Публика, привыкшая считать Хризогануса набитым дураком, не оценила марстоновских новшеств и продолжала издеваться над старым знакомым. А Марстон не поскупился на личные намеки: знающему Джонсона легко было узнать в новом Хризоганусе попытку изобразить Бена-эллиниста. Так завершились благие намерения Марстона. Вряд ли Бен скрыл от него свое неудовольствие по поводу таких похвал и такого их результата. Почитатель съежился и приготовился к наказанию. Оно не приходило и он стал с подозрительностью прислушиваться к тексту премьеры. В речах одного из действующих лиц, бездарного писаки, приводится целый каталог безграмотностей. Среди них шесть (ничтожный процент) оказались принадлежащими некоторым произведениям Марстона. Этого было достаточно -- Марстон счел себя публично опозоренным и решил мстить.
К сожалению не он один был в обиде на автора. Вторая комедия нравов была, во славу первой, принята заранее труппой Шекспира и ею открыли сезон в новом, собственном театре в Заречьи -- знаменитом "Глобусе". Однако, Шекспир отказался от участия в представлении: ознакомившись с текстом он не нашел в нем роли, соответствующей его дворянскому достоинству (джентльнес). Мотив достаточно невразумительный н оставшийся до сих пор загадочным. Мне кажется я нашел ему объяснение. Дворянское достоинство, конечно, ничего общего не имеет с настоящей причиной Шекспирова неудовольствия, хотя в те времена автор "Ромео" был уже человеком солидным и почтенным.
Тем менее приятно было ему напоминание о былых его дебютах и неприятностях, чинимых " академической группой". Тогда умирающий Грин призывал своих коллег к травле "вороны, нарядившейся в наши перья, полагающей себя единственным потрясателем сцены (Шекспир)". Травля, было, уже началась. Кпд в "Ардене" вывел двух "убийц" -- одного звали Черный Билль, другого Шекбег и в тексте их имена располагались так, чтобы получалось одно имя Черный Билль Шекбег. Чума закрыла театры и не дала тогда разгореться кампании. Все это было неприятным воспоминанием, отошедшей в прошлое, карьеры переодевальщика пьес. Бен Джонсон же, перечисляя театры, устами одного из действующих "вне себя" лиц предлагает итти хвастаться новым табаком в театре Бегшот. Острота неуместная, может быть, но не слишком заметная. Возможно, что Шекспир ее и проглядел бы, но кто-то из добрых друзей остановил его внимание на этой строчке. Почему бы этим доброхотом не быть Марстону? В дальнейшей драке мы увидим Шекспира бок о бок с автором "Недовольного" и "Мести Антонио".
Вначале он пробовал оставаться в стороне и когда Марстон написал "Увеселение Ваньки-Дурака", сатирическую пародию на вторую комедию нравов с карикатурой Джонсона в главной роли, ставить ее пришлось средствами детской труппы певчих собора Павла. Бен Джонсон не остался в долгу и ответил комедией "Бал Цинтии". Здесь уже действительно имеется порядочно жесткая карикатура на Марстона, да заодно слегка прихвачен и Деккер, с котором Марстон, как известно было автору, сговаривался писать новую пьесу. Шекспир, продолжая соблюдать нейтралитет, отказался принять к постановке комедию Джонсона и она пошла в другой детской труппе "Детей придворной капеллы". Успех был своеобразный -- успех скандала. Лондон впервые видел сражение двух драматургов, поражавших друг друга целыми комедиями. Дети стали зарабатывать больше взрослых и сами того не замечая, в увлечении своей собственной конкуренции, настолько оттянули к себе публику больших театров, что некоторым из этих "взрослых" предприятий пришлось спешно налаживать поездки за пределы британской столицы. Шекспир оставил об этом происшествии несколько строк в трагедии о Гамлете: непосильной конкуренцией с актерами-детьми вызвана поездка английской труппы в Данию и ее появление при дворе короля Клавдия. Б этом тексте указывается довольно ясно, ссылкой на "статую на крыше театра", что дело идет о собственной труппе Шекспира из театра Глобус -- очевидно и это новое здание не было охранено от ущерба злободневным состязанием драматургов. Стоять в стороне от драки уже не приходилось, надо было выступить на той или другой стороне. Мы видели, что у Шекспира имелись некоторые личные основания быть недовольным своим гениальным другом и неудивительно поэтому, что, попытавшись выдержать нейтральную позицию, он отступил с нее в лагерь врагов Джонсона.
В комедии "Бал Цинтии" сводятся счеты не только с Марстоном и Деккером, в ней имеются намеки на лиц, нам неведомых, но в свое время очевидно узнававших себя в этой общей сатире, на самовлюбленность и пустопорожность придворных, на идиотскую глупость их развлечения и на необходимость для Цинтии (т. е. Елизаветы) научить их уму разуму, как она только что проучила Актеона. Актеон, надо сказать, еще не был растерзан собаками, и приключения его носили, пока, характер, вполне пригодный для комедии. В жизни он назывался лорд Эссекс и, поссорившись со своей старухой-возлюбленной, вломился мириться в ее будуар, застав ее за причесыванием своих седых волос. К той поре, по словам Бен Джонсона, королева уже велела вынести из дворца все зеркала, а в домах, где бывала, предлагала до своего приезда, завешивать имевшиеся там отражательные приспособления: она не хотела сама видеть даже накрашенного своего лица -- насколько же было ей неприятно фигурировать перед Актеоном в утреннем неглиже. Конечно, мира не последовало, напротив того предерзостный нарушитель святилища был изгнан из замка, отлучен от двора и даже, хотя и номинально, подвергнут домашнему аресту до распоряжения.
Эссекс был меценатом, актеры много были ему обязаны, в театральной среде сочувствие было явно на его стороне, на его же стороне было большинство двора. Против Эссекса никто не смел еще выступить -- все полагали, что ссора влюбленных окончится в ближайшем времени. Джонсон оказался прозорливее большинства и смелее многих. В эпоху всеобщего молчаливого осуждения своей строгости, Елизавета получила поддержку и похвалу только от этого поэта. Вряд ли она ей обрадовалась,-- во всем королевство похвалил ее только бывший каменщик, католик (т.е. предатель) и клейменый висельник. Не поздоровится от услуги такого защитника. Но Бен Джонсон вряд ли рассчитывал на награду своего усердия -- он действительно предвидел, а может быть знал больше, чем другие, о ближайших намерениях Эссекса, и, вторично обращаясь к авторитету своей королевы, только подчеркивал лишний раз свою точку зрения на общественно-государственное значение, которое он придавал своей поэтической деятельности. Ведь задачей поэта он считал наставление человечества, ведь в Марстонс он преследовал и обличал, защитника теории искусства, как развлечения и забавы, оставляя своим противникам легкую сторону личной карикатуры.
Объединенные сатирой Марстон и Деккер объединились и для ответа на нее. Бен Джонсону стало известно, что эти друзья готовят какую-то пьесу, где он выводится под именем Горация. С быстротой для себя необычной Бен Джонсон стал набрасывать жестокие сцены комедии "Стихоплет", действие которой протекает в том же условном Риме, и где сам он обнаруживается под маской Овидия. Назваться Горацием ему мешала скромность -- этим он давал урок своим противникам, кроме того в судьбе Овидия было нечто общее с судьбой автора сатиры. Как и Овидий, Бен отказался от карьеры, которую готовил для него отец, как и Овидий, он претерпел гонение от обожаемого монарха, как и Овидий, пытался доказать ему свою непреоборимую верность.
Но если Бен Джонсон работал быстро, Марстои умел строчить еще быстрее, оставив дописывать затеянный "Сатириомастикс" (бич сатирика) Деккеру, он успел опередить врага и ("Стихоплет" писался пятнадцать недель) поставить нечто, чему он не смог придумать даже названия, ограничившись условным обозначением "Что вам угодно", где Джонсон выведен под именем сатирического поэта Лампато или "лампадника". Бен Джонсон просиживал за писанием ночи напролет -- это и вменялось ему в вину.
Бесформенное детище Марстоиа не успело еще пройти и трех раз, как разразилась гроза "Стихоплета". В нем Джонсон беспощадно вскрывает поэтическую беспомощность Деккера и моральное ничтожество своего бывшего поклонника, но этим дело не ограничивается. Он признает их успех и занят объяснением его причин: он характеризует тех, кому могут нравиться произведения его врагов. Великолепный образ отставного военного, бездельничающего и бражничающего актерами: капитан Тука ничуть не повторяет капитана Боабдиля -- общего у них только пристрастие к "Испанской трагедии" Кида, но Тука начитан куда больше своего предшественника. Стоит появиться на едено какой-нибудь пошлости, как Тука немедленно выучивает наизусть все наипошлейшие ее эпизоды, чутье его в этой области несравненно. Надо ли говорить, что Марстон доставляет большинство превозносимых капитаном цитат. И Марстон еще смеет считать себя поэтом! Но Тука не один -- у него имеется немало слушателей из числа мировых судей окраинных участков города и подпольных адвокатов, они ходят в театр развлекаться и чем меньше им там приходится утруждать свои мозги или развивать свои эстетические способности, буде таковые у них вообще имеются -- тем им больше нравится представление. Идиотам нужен идиотский театр и идиот драмодел. Но ведь это же общественная опасность! Тут католик Бен Джонсон с удивительною последовательностью в развитии противоположностей оказывается в одном хоре с пуританами, ненавидевшими театр за все больший отход его от системы назидательного зрелища маралитэ. Но пуритане уже махнули рукой на театр, за несколько лет до того репертуарный контроль был изъят из ведения городского управления и передан придворному чиновнику -- заведующему развлечениями, театр был для них дело чужое, вернее всего диавольское вообще. Бен Джонсону нечего было ожидать поддержки с этой стороны. Да он и обиделся бы ей.
Но и с той стороны, откуда он ее хотел видеть, она не пришла, напротив: военные люди обиделись на капитана Туку. Они усмотрели в нем пасквиль на свое сословие. Нужды не было, что Бен Джонсон сам состоял в рядах армии и проливал вражескую кровь, да кроме того еще сражался на дуэли не хуже любого рубаки. Автор был объявлен оскорбителем сословия и на него подана жалоба в Верховный королевский суд -- Звездную Палату. К ней присоединилась другая -- жалоба юристов. Они обиделись на отрицательное мнение Овидия о карьере юриста. Неважно, что предпочтение поэзии перед правоведением в пьесе было дано подлинными цитатами из Овидия, римский лирик давно умер, а современник тенденциозно подбирал цитаты из его наследия, почему и подлежал привлечению к ответу все в ту же грозную Звездную Палату. Недоставало только, чтобы обиделись актеры. Они и обиделись. Во-первых детские труппы зарабатывали много на перепалке драматургов, а во-вторых, Беи вывел Туку в обществе актеров, которые делили ого восхищение "Испанской трагедией", трагедией Локрииа и бессмертными словоизвержениями Марстона.
В современном памфлете "Возвращение с Парнаса" клоуну труппы Шекспира Кемпе приписаны такие слова: "О, этот Бен Джонсон зловредный парень. Он вывел на сцене, как Гораций заставляет поэтов глотать рвотное, да наш товарищ, Шекспир, прописал ему самому такое слабительное, что он потерял всякое доверие".
О том, чем было это слабительное, велись и, вероятно, будут еще вестись долгие споры: прямого нападения на Бен Джонсона у Шекспира нет, а если есть, то оно для нас куда менее понятно, чем для современников сценической полемики, где малейшие детали взаимного уязвления воспринимались налету. Вернее будет однако отдать предпочтение той гипотезе, которая видит в "Троиле и Крессиде" произведение, отчасти направленное против Бена. Бремя первого представления этой пьесы совпадает с описанными событиями, участие в ней Марстона -- несомненно, сюжет этот до того уже обработывался и, в последний раз -- Деккером. Торопясь привлечь публику в Глобус, Шекспир отложил начатую переработку троянской драмы и передал перо Марстону, для того чтобы тот сделал из нее комедию с выпадом против Джонсона, который изображен там под именем Аякса. На это можно возразить, что карикатура получилась не слишком злая, по сравнению со своими предшественницами.
Но второй пьесой того же периода является комедия "Как вам угодно", правда хранящая на себе следы спешной работы Шекспира, оставившего без ретуши много нелепого материала из архивного текста старой пьесы. Там единственным лицом, в котором можно искать Бен Джонсона, окажется моралист. Это уже совсем дружеский шарж, если видеть в этом персонаже портрет Бен Джонсона, к тому же по пьесе последнее слово остается за Жаком.
Наконец, появился давно жданный "Бич сатирика" или точнее "Бич на сатирика". Он сильно разочаровал надежды, на него возлагавшиеся. Предоставленный Деккеру, он очень разросся, осложнился побочными интригами и потерял всяческое подобие последовательного действия. Даже добровольное фантазирование Джонсона на тему о комедии-игре, лишенной интриги, данное в "Бале Цинтии", кажется примером строгого сочинения, сравнительно с путаницей совершенно безличных персонажей "Сатириомастикса". Но публика еще не устала скандалом, который длился уже больше года и приобретал все большие размеры.
Некий аноним выпустил, укрывшись инициалами "В. И." (В. Ингрэм?) памфлет "Порка сатирика", где припоминаются Марстону те времена, когда он, не хуже Джонсона, почитал себя исправителем нравов. Марстон ответил на это памфлетом же "Сатирик кается в одной рубашке", а Николай Бретон пробовал унять раздоры памфлетом "Не поритесь, не деритесь, а на один кораблик грузитесь". Это означало уже начало утомления полемикой.
Возможно, что мягкость шекспировских выступлений надо отнести к той же стадии театральной войны, однако если кто и хотел итти на мировую, то уж не Бен Джонсон. Дела его были плохи. В своей борьбе он не встретил ни единой существенной поддержки со стороны тех, кого рассчитывал привлечь на свою сторону: против него оказались многие из тех правоведов, классически образованных молодых людей, которым он посвятил свою вторую комедию нравов. Его придворные друзья в общем не могли ему простить позиции в начавшейся немилости Эссекса, дело его в Звездной Палате принимало скверный оборот. Небезопасно было в третий раз испытывать терпение высокопоставленных судей.
Марстон счел момент наиболее благоприятным для мирных переговоров с учителем, которого он поставил в тяжелое положение и отправился в одну из таверн, где Бен Джонсон находился с немногими оставшимися верными ему друзьями. Там вероятно был и Горации из "Стихоплета", в котором мы можем узнать Джорджа Чапмэна и неизвестные нам Меценат и Август. Разговор был короток. Марстону досталось две-три оплеухи геркулесовской ладони грозного Бена и он не нашел ничего лучшего, как вытащить из кармана пистолет. Не помогло ему огнестрельное оружие--исправитель нравов вырвал из рук слабосильного эстета его последнею надежду на сохранение видимости спора и могучим пинком ноги в зад выбросил за пределы святилища. Этот эпизод доставил немалую радость присутствующим. Совсем юные тогда студенты, Бомонт и Флетчер, запомнили его на всю жизнь и сохранили его для потомства в третьей сцене пятого акта комедии "Царь и не царь".
Тем временем сэр Ричард Мартин, один из тех "просвещенных умов", на которых рассчитывал Джонсон, хотя и с опозданием, но достаточно энергично выступил на защиту поэта в Звездной Палате (в собрании своих сочинений Беи Джонсон посвятил инкриминируемую пьесу именно ему) и убедил судей в безобидности комедии. Бен Джонсон решил предупредить судей, он взялся оправдаться перед публикой. К "Стихоплету" он присочинил "Апологетический диалог", где должен был очиститься во взводимых на него обвинениях. Он признавал общее недовольство, с горечью указывал, что "некоторые порядочные люди среди них (актеров), под давлением прочих следуют по этому поганому пути", сдержанное напоминание Шекспиру, а в дальнейшем приносил покаяние с той непримиримой надменностью, которая не оставила его и на смертном одре. "Если кто обижается на то, что я изобразил, или узнает себя в выведенных мной пороках -- тот значит сам признается в своей порочности, а я в ней не виноват и не в чем мне пред ним извиняться". Эффект покаяния был неожиданный -- его сняли со сцены после первого и единственного исполнения, по распоряжению властей.
Сейчас же после первого представления "Стихоплета" Генсло, учитывая ссору "бинжими" с Шекспиром и Глобусом, пришел мириться Он предложил Джонсону привести в порядок разновременно сделанные им дополнения к той "Испанской трагедии", над которой он непрерывно издевался в течение последних трех лет, за что обещал уплатить и рассчитаться еще за неоплаченного Ричарда Горбуна. Всего он выдал десять фунтов и сорок шиллингов -- сумму по тем временам непомерную в качестве литературного гонорара драматургу. Просматривая труды своего страннического периода, о котором ему так нелюбезно напоминали противники в "Сатириомастиксе", участвуя в новом издании произведения, которое он только что стремился похоронить под грудою насмешек, поэт, только что испытавший тяжесть трехлетней борьбы за новые принципы комического построения действия, почувствовал пробуждающуюся тоску по старым трагическим мотивам уже отдаленных дней уходящей юности.
И если так комическая Муза
Со мною жестока, я посмотрю,
Не будет ли трагедия добрее...
Уйдите! -- В мыслях я заслышал нечто
Зовущее себя воспеть вдали
От волчьей пасти и копыт ослиных.
Двадцатидевятилетний поэт на несколько месяцев исчез из поля зрения своих ближайших друзей. Он бросает Лондон, покидает семью, книги и комнату, где провел столько бессонных ночей над работой по практическому разрешению задачи возрождения серьезной комедии. Этот уход не был понят как бегство даже его противниками. Общее мнение было, что Бен Джонсон "презирает свет и отряхнул прах театра от своих ног". Недавний враг, Map стон, посвящает ему свое последнее произведение, вновь провозглашая его своим учителем, Шекспир принимает меры к тому, чтобы трагедия, над которой собирается работать Бен Джонсон, осталась за Глобусом. Борьба кончена.
Бен Джонсон живет сначала у своего друга Роберта Тоуншенда, потом меняет его кров на гостеприимный замок лорда д'Обиньи. Мы не знаем, как возникла дружба поэта и вельможи, выросшего во франции, воспитанного на классицизме ронсаровской "Плеяды" и только недавно приехавшего в свои английские поместья. Она должна была возникнуть быстро -- хронология не позволяет нам располагать достаточным временем для того, чтобы допустить возможность постепенного сближения; очарование личности Бен Джонсона и его власть над умами современников только лишний раз подтверждается этим фактом. В непосредственной близости эти два человека провели с малыми перерывами целых пять лот, а это говорит за то, что нестерпимость характера Бен Джонсона коренилась не в личных его капризах, а в тех принципиальных расхождениях с товарищами по ремеслу, о которых он сам настойчиво говорит как в тексте, так и в предисловиях полемтических своих произведений.