Теперь его охватило полное и глубокое чувство покоя, котораго онъ не зналъ уже нѣсколько дней, начиная съ момента сборовъ въ дорогу, и дальше, во всѣ перипетіи этого послѣдняго времени, особенно въ эти три докучные дня, проведенные въ вагонѣ, съ суетою на станціяхъ, тревожнымъ полусномъ, полубдѣніемъ, безпрестанною смѣной лицъ и монотоннымъ стукомъ колесъ неустанно бѣгущаго поѣзда.
И вотъ теперь, наконецъ, онъ одинъ и можетъ о многомъ подумать, что мелькало пока въ головѣ въ видѣ безсвязныхъ клочковъ; онъ чувствуетъ, что вполнѣ собою владѣетъ, такъ какъ съ тѣхъ поръ, когда еще только впервые въ немъ зародилась мысль объ этой поѣздкѣ, онъ прошелъ цѣлый рядъ колебаній, сомнѣній и даже, минутами, припадковъ отчаянія, пока не остановился на этой мысли уже безповоротно... Онъ рѣшилъ тогда, что нужно порвать съ своимъ прошлымъ, совс ѣ мъ, совершенно порвать, чтобы не возвращаться болѣе къ нему никогда.
Бывало, давно еще, трясясь на извощикѣ или подвигаясь въ толпѣ уличнаго пестраго люда, онъ видѣлъ себя далеко, въ какомъ-то особомъ краю, гдѣ нѣтъ этого вѣчно-хмураго неба, нависшаго надъ холодными стѣнами петербургскихъ домовъ, облѣпленныхъ вывѣсками, ни этой вѣчной сутолоки блѣдныхъ, озлобленныхъ или измученныхъ лицъ, мелькающихъ въ грохотѣ неустанно кипящей уличной жизни... Какой это былъ край?... Представленія были неуловимы и смутны, но внутреннимъ своимъ существомъ онъ сжился съ нимъ, сроднился, въ то время какъ тѣлесная оболочка принадлежала еще постылому окружающему. Это было что-то волшебное, яркихъ красокъ и очертаній, мощно зовущее лучезарнымъ своимъ обаяніемъ неизвѣданной области, въ которой все другое -- и небо, и люди, и чувства ихъ, и понятія,-- гдѣ нѣтъ ничего, ничего, что здѣсь такъ надоѣло, измучило... Это была та "блаженная страна", о которой поется въ пѣснѣ, гдѣ
Не темнѣютъ неба своды,
Не проходятъ тишина...
Люди тамъ просты, безхитростны. Несложны ихъ интересы и безмятежны ихъ радости, какъ и самая жизнь, что струится неторопливымъ теченіемъ подъ низкими кровлями домиковъ, которые дремлютъ въ чащѣ душистыхъ садовъ, шепчущихъ, какъ-бы баюкая, тихія рѣчи: "Придите къ намъ вы, всѣ, скорбящіе и озлобленные, и мы дадимъ вамъ покой и забвенье"... И мнилось еще ему, будто лежитъ онъ въ высокой травѣ и надъ нимъ качаютъ своими головками полевые цвѣты, а онъ весь замираетъ въ сладкой истомѣ, какъ бы колышась въ волнахъ птичьихъ звуковъ и степныхъ ароматовъ...
Онъ тихо снялся со стула и сдѣлалъ нѣсколько медленныхъ шаговъ взадъ и впередъ, съ глазами, устремленными куда-то, въ неопредѣленную даль, и застывшими въ выраженіи мечтательной нѣги.
Огонь въ печкѣ, между тѣмъ, разгорался. Внизу, подъ дровами, пламя мелькало короткими язычками, какъ бы робко пробуя силы съ окутывавшею ихъ густою массой бѣло-сизаго дыма. Тамъ и сямъ прорываясь настойчиво, они лизали кору нижнихъ полѣньевъ, а дымъ бѣжалъ выше, къ верху всей груды, словно сосредоточивая тамъ свою силу, чтобы воспрепятствовать огню разгуляться. Но смѣлѣе и упорнѣе огонь простиралъ свою власть, и внизу, подъ дровами, онъ уже стойко хозяйничалъ, а два ближайшихъ полѣна сбоку обуглились и уже горѣли, тихо шипя и потрескивая.
Пріѣзжій стоялъ, устремивъ глаза на огонь. Глаза эти неподвижно покоились на одной точкѣ, и въ нихъ яркими искорками переливалось пламя печи. Но не это, не картину горѣнія дровъ созерцали они, а что-то другое, совсѣмъ постороннее, какія-то дальнія, видимыя имъ однимъ перспективы, а на лицѣ оставалось выраженіе прежней мечтательной думы.
Онъ сдѣлалъ опять нѣсколько шаговъ взадъ и впередъ, потомъ повернулся къ дивану, сѣлъ на него и снялъ со стола большую дорожную сумку. Она была тяжела и набита биткомъ. Онъ раскрылъ ее и вынулъ по порядку нѣсколько вещицъ, пріобрѣтенныхъ имъ передъ самымъ отъѣздомъ, безсмысленныхъ и безполезныхъ, но считаемыхъ необходимыми въ дорогѣ: были тутъ, между прочимъ, маленькій складной фонарикъ, величиной съ портсигаръ, зажигательница, сама собой вспыхивавшая, и проч. Онъ разложилъ все это на столъ, рядомъ съ лампой, потомъ вскрылъ другое отдѣленіе сумки. Тамъ лежалъ старый сафьяный портфель, который онъ вынулъ, а сумку бросилъ затѣмъ на диванъ. Портфель былъ наполненъ пачкой бумагъ, похожихъ на письма. Это были, дѣйствительно, письма, за періодъ пятнадцати лѣтъ, замѣчательныя по тѣмъ или другимъ обстоятельствамъ, сопряженнымъ съ ихъ полученіемъ, и потому удостоившіяся быть сохраненными. Изъ пачки ихъ онъ выбралъ одно, а прочія оставилъ лежать на столѣ.
Это былъ конвертъ большого формата, а въ немъ оказался исписанный кругомъ листъ почтовой бумаги, въ который былъ вложенъ кабинетный портретъ. Письмо онъ отбросилъ въ сторону, а портретъ положилъ передъ собою на столъ, подвинулъ лампу поближе и, спрятавъ голову въ руки, замеръ въ одномъ сосредоточенномъ созерцаніи.
Это былъ портретъ молодой дѣвушки, южнаго типа. Оригиналъ его непремѣнно долженъ былъ быть красавицей -- несомнѣнной, неоспоримой, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ точки зрѣнія строгой эстетики, онъ не выдержалъ бы самой снисходительной критики. Въ немъ не было и слѣда той античной гармоніи линій, которая присутствуетъ въ древнихъ статуяхъ, возбуждающихъ, какъ увѣряютъ, въ душѣ чистаго художника благоговѣйный восторгъ. Нѣтъ, тутъ было совершенно другое. Это была красота не холодной статуи, окаменѣвшаго символа чистой, отвлеченной мечты, а наша, земная, плотская, способная пробудить лишь земныя и грѣшныя мысли.
Портретъ былъ поясной. Пышный бюстъ южной красавицы облегалъ пестро-вышитый станъ малороссійской рубашки. Руки были сложены на-крестъ. На бѣлой, словно точеной шеѣ, съ обвивавшею ее цѣлою пасмой тяжелыхъ "намистъ", сидѣла задорно головка, съ буйною волной черныхъ волосъ, спадавшихъ на плечи двумя толстыми змѣями. Верхняя губка была чуть-чуть приподнята кверху, обнажая полоску мелкихъ зубовъ. Изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ глядѣли темные, безъ блеску, глаза; если бы нужно было имъ дать какой-либо эпитетъ, то названіе "бархатныхъ" глазъ шло къ нимъ лучше всего. Лѣнивою нѣгой и спокойною, замкнутою силой и страстью дышало лицо на портретѣ...