Вдругъ одно изъ полѣньевъ щелкнуло точно изъ пистолета, и нѣсколько искръ вылетѣло чуть не на самую середину комнаты.
Онъ какъ бы опомнился, провелъ рукой по лицу и откинулся на спинку дивана.
Медленнымъ взоромъ онъ обвелъ самоваръ, стаканъ съ недопитымъ и простынувшимъ чаемъ, стѣны комнаты, съ виднѣвшимися на нихъ, въ видѣ темныхъ квадратовъ, картинками... При тускломъ мерцаніи лампы, тамъ, ближе къ окнамъ, контуры предметовъ сливались съ сѣрымъ сумракомъ, между тѣмъ какъ другая часть комнаты была залита розовымъ заревомъ печки, гдѣ дрова горѣли теперь уже ровно и дружно.
Съ тѣмъ тупымъ, сосредоточеннымъ, такъ сказать, внутрь себя взглядомъ, какой бываетъ у человѣка, занятаго одною, одолѣвающею все постороннее, мыслью, онъ протянулъ руку къ письму и принялся его перечитывать.
На конвертѣ былъ штемпель почтоваго отдѣленія въ N, а судя по довольно истрепанному виду письма, можно было думать, что оно многократно уже имъ перечитано. Дѣйствительно, онъ зналъ его буквально наизусть. Несмотря на то, онъ каждый разъ съ новымъ наслажденіемъ углублялся въ его изученіе, смакуя, можно сказать, каждую букву его, каждый знакъ препинанія, какъ юноша, получившій посланіе отъ предмета своей первой любви.
А, между тѣмъ, въ этихъ мелкихъ, съ завитушками, строчкахъ письма, которыми онъ теперь, въ безчисленный разъ, упивался, не было ничего похожаго на бурныя изліянія страсти или нѣжный лепетъ стыдливой любви. Писано оно было мужскимъ, некрасивымъ и старательнымъ почеркомъ, изобличавшимъ руку, не привыкшую къ частому обращенію съ перомъ, и начиналось укорами въ долгомъ забвеніи, послѣ чего слѣдовали сообщенія о житьѣ-бытьѣ пишущаго, жалобы на нездоровье и проч. Затѣмъ шли таковыя строки:
"И опять повторяю тебѣ: пріѣзжай-ка къ намъ, въ самомъ дѣлѣ! Ну его къ бѣсу, вашъ Питеръ! Говорю, какъ честн о й человѣкъ. Я все читаю въ послѣднее время столичныя ваши газеты. Цѣлыхъ двѣ штуки ихъ, братъ, выписываю. Вижу изъ нихъ, что у васъ стало теперь поспокойнѣе. Такъ ли? Вѣдь, тоже и имъ нельзя часто вѣрить. Мы хотя и въ провинціи, а тоже кое-что иногда и смекаемъ. Конечно, я отсталой человѣкъ, иногое иной разъ и въ толкъ не возьму, что касательно современной политики и всѣхъ этихъ вопросовъ, но подоплекой-то, братъ, очень основательно чувствую. Что это ныньче за люди пошли и чего хотятъ они, спрашивается? Раздумаешься иной разъ на эту матерію и даже одурь возьметъ. Не то сумасшедшіе, не то звѣри какіе-то! Иной разъ думается: ужь не болѣзнь ли это какая особенная, а то, можетъ, переучились ужь слишкомъ, умъ-то вотъ и заходитъ за разумъ, какъ говоритъ поговорка. А все Питеръ вашъ подлый, онъ-то все это и дѣлаетъ! Ужь ты это какъ знаешь, хочешь спорь со мной или нѣтъ, а я твердо на этомъ стою и буду повторять до послѣдняго своего издыханія!"
Затѣмъ слѣдовали еще нѣсколько разсужденій на ту же тему, обильно уснащенныхъ восклицательными знаками. Письмо заканчивалось такъ:
"Ей-ей, пріѣзжай, братъ! Напиши только заранѣе, а еще лучше телеграфируй, когда именно думаешь,-- я на станцію къ твоему пріѣзду лошадей бы послалъ. А ужь какъ радъ-то буду тебѣ, ты и представить не можешь! Ручаюсь, что тебѣ будетъ у меня хорошо. Всѣ тебя ждутъ и очень интересуются. А погода стоитъ у насъ на рѣдкость, торопись, пока не испортилась.
Кавуны ныньче у насъ уродились божественные, вотъ самъ отвѣдаешь. Спать ты будешь у меня въ куренѣ, на бакшѣ. Помнишь курень, что за прудомъ? Собственно, это мое любимое мѣсто, ну, да ужь тебѣ уступаю. Какъ это утречкомъ проснешься, а солнце-то вокругъ тебя въ зелени и раннимъ холодкомъ на тебя повѣваетъ. Отдай все, да и мало! Дорочка ждетъ тебя тоже и поклонъ посылаетъ. Какъ-то недавно были мы въ Харьковѣ и она тамъ снималась. Посылаю тебѣ одну фотографію. Ни за что не хотѣла давать, я уже чуть не силой взялъ и вотъ при семъ прилагаю. Узнаешь ли? Совсѣмъ дивчина дебелая. А Павелъ, ученикъ твой бывшій, коли помнишь его, теперь вдвое толще меня. Получилъ недавно письмо отъ него. Полкъ его стоитъ теперь, пишетъ, въ Моршанскѣ. Однако, прощай, утомился дюже и даже въ глазахъ зарябило. Обнимаю тебя крѣпко и остаюсь
душевно твой
Андрей Вырезубовъ".
Мокрой Хуторъ.
20 августа 188* года.
Прошло почти два уже мѣсяца, какъ онъ получилъ это письмо. Онъ прочиталъ тогда его наскоро. Лишь только дошелъ онъ до подписи, какъ тотчасъ же изъ "Андрея Вырезубова", украшеннаго фантастическимъ росчеркомъ, воскресъ живьемъ въ его памяти этотъ полузабытый чудакъ, и упомянутый въ датѣ письма "Мокрый Хуторъ", и много-много другого изъ прежней полосы его жизни, что казалось навѣки уже похороненнымъ подъ слоемъ другихъ, позднѣйшихъ его впечатлѣній...
Тогда онъ только что окончилъ гимназію и собирался въ университетъ. Стояла весна. Семейство, въ которомъ онъ жилъ репетиторомъ, покидало Петербургъ, собираясь уѣзжать въ одну изъ внутреннихъ губерній. Онъ напечаталъ въ газетахъ объявленіе, въ томъ, приблизительно, родѣ, что, дескать, "молодой человѣкъ, окончившій съ успѣхомъ гимназію, предлагаетъ уроки по древнимъ языкамъ", причемъ было прибавлено: согласенъ въ отъ ѣ здъ. Спустя два дня, къ нему явился пожилой господинъ, съ краснымъ лицомъ и сѣдыми усами, который съ первыхъ же словъ разразился проклятіями Петербургу, по поводу только что выдержанной имъ, по какой-то причинѣ, баталіи съ дворникомъ, а затѣмъ заявилъ, что онъ -- полковникъ въ отставкѣ, Андрей Ивановичъ Вырезубовъ, проживаетъ безвыѣздно въ своемъ родовомъ хуторѣ, называемомъ "Мокрымъ", въ Харьковской губерніи, N-скомъ уѣздѣ, пріѣхалъ въ Петербургъ по дѣламъ и вотъ теперь задержался по причинѣ отыскиванія учителя для своего "сорванца", котораго нужно приготовить къ осени для поступленія въ гимназію. Затѣмъ послѣдовалъ обмѣнъ взаимныхъ условій, дѣло было тотчасъ же покончено, и на другой уже день новонанятый преподаватель катилъ со своимъ принципаломъ, оказавшимся однимъ изъ милѣйшихъ и добродушно болтливѣйшихъ въ мірѣ людей, по николаевской желѣзной дорогѣ.
Въ тотъ годъ стояло чудное лѣто. Онъ не зналъ никогда больше такого... Это была совершенно особая полоса его жизни, и больше она не повторялась уже никогда. Два мѣсяца протекли, какъ два дня, и еще долго спустя потомъ въ Петербургѣ, зимнею порой, при свѣтѣ своей одинокой керосиновой лампы, озарявшей углы его студенческой комнаты, онъ вспоминалъ, какъ детали какого-то свѣтлаго, полузабытаго сна, и безмятежное небо, повисшее опрокинутою чашей надъ сбѣгающею по склону холма вереницей бѣлыхъ мазанокъ, и полускрытый деревьями домикъ съ красною крышей, и сонный прудъ, съ плавающими на немъ чашечками желтой кувшинки и блѣдно-зеленою ряской, сидя надъ которыми, бывало, онъ, вмѣстѣ со своимъ ученикомъ, пучеглазымъ, желтоволосымъ Павлушей, удилъ карасей... Вотъ они, вкупѣ и влюбѣ, бокъ-о-бокъ, а заходящее солнце, склоняясь за вершину холма, грѣетъ своими косыми лучами ихъ спины и отражаетъ на безмятежной поверхности пруда длинныя тѣни обоихъ прилежныхъ удильщиковъ... А на другомъ берегу расположился самъ Вырезубовъ и, легонько попыхивая изъ торчащей въ его сивыхъ усахъ носогрѣйки, тоже не сводить глазъ съ поплавка своей удочки... Всѣ трое не шелохнутся, какъ каменные, не издавая ни слова, ни звука... "Папаша! Павлуша! Алексѣй Иванычъ!-- пѣвуче окликаетъ ихъ издали чей-то дѣтскій голосокъ,-- идите вече-ерять!-- И на румяномъ фонѣ заката обозначается вдругъ маленькая фигурка, въ свѣтленькомъ платьицѣ, Даши, называемой всѣми домашними Дорочкой.
Детали тускнѣли, подъ наплывомъ новыхъ лицъ и событій, въ сумятицѣ пестрой, лихорадочной жизни, среди новыхъ чувствъ, новыхъ мыслей, порывовъ молодого задора, свѣтлыхъ иллюзій, тяжелыхъ щелчковъ, утѣхъ самолюбія, паденій, раскаянія... Прочь, прочь! Зачѣмъ, вспоминать?
И вотъ опять эпизодъ -- опять въ Петербургѣ, въ одно зимнее, туманное утро. Это было три года назадъ, но помнится ему, будто случилось только вчера.
-- Фу-у, чтобы чортъ побралъ ваши лѣстницы! Насилу нашелъ, братъ, тебя! Ну, и забрался же ты на экую вышку! Да что глаза-то таращишь? Иль не узнаешь Вырезубова?
Да, это онъ, это его коренастая фигура, съ краснымъ, добродушнымъ лицомъ и сѣдыми усами. Онъ стиснулъ въ своихъ мощныхъ объятіяхъ хозяина, вглядѣлся въ него и воскликнулъ:
-- Э-ге-ге! Да какъ же ты постарѣ-ѣлъ!... Ну, да и то сказать, шутка ли? Десять, вѣдь, лѣтъ не видались!
Затѣмъ онъ сѣлъ и принялся разсказывать. Въ Петербургѣ онъ третій день, вмѣстѣ съ дочерью. Пріѣхалъ сюда по дѣламъ. Пробудетъ еще нѣсколько дней, а затѣмъ опять въ Мокрый Хуторъ.
-- Надоѣло, ажъ тошно! Дорочка проситъ остаться подольше, ну да нѣтъ, покорный слуга! И то деньжищъ просадилъ цѣлую кучу... Сколько бабьихъ тряпокъ однѣхъ накупилъ, хоть магазинъ открывай!... Да, братъ, Дорочка-то теперь ужь невѣста! Не узнаешь, навѣрно! А Павлушку-то, ученика своего бывшаго, помнишь? По военной пошелъ! Изъ гимназіи взялъ: латынь одолѣла, чортъ бы побралъ ее!... Теперь офицеръ. Выше меня на цѣлую голову... Вотъ какъ, братъ, время идетъ!
Хозяинъ слушалъ молча, разсѣянно, и такія мысли проносились въ его головѣ:
"Чудаки, этотъ провинціальный народъ! Ну, что я ему? А, вѣдь, вотъ отыскалъ! О своихъ домашнихъ дѣлахъ мнѣ докладываетъ... Удивительная живучесть привязанностей!"
Уходя и прощаясь, старикъ вручилъ ему адресъ, прибавивъ, что ждетъ его завтра къ обѣду.
Молодой человѣкъ обѣщалъ, но, оставшись одинъ и раздумавшись, рѣшилъ: "Не пойду! Чего ради мнѣ слушать его болтовню?"
Однако, судьба распорядилась иначе и уклониться отъ посѣщенія ему не пришлось.
На другой день, лишь только онъ собрался было, по обычаю, уйти обѣдать въ свой ресторанъ, какъ на порогѣ появился вдругъ Вырезубовъ, который воскликнулъ:
-- А, ужь готовъ? Ну, вотъ, и отлично! А я нарочно заѣхалъ!
Волей-неволей пришлось покориться, и, спустя нѣсколько времени, онъ уже сидѣлъ въ довольно грязненькомъ номерѣ "меблированныхъ комнатъ", на Невскомъ, въ обществѣ Андрея Иваныча и его Дорочки.
Послѣднюю онъ, дѣйствительно, не узналъ бы, если бы встрѣтилъ на улицѣ. Вмѣсто маленькой дѣвочки, звавшей его когда-то "вечерять", онъ увидѣлъ передъ собою взрослую шестнадцатилѣтнюю барышню, которую слѣдовало уже называть Дарьей Андреевной, причемъ ощутилось то состояніе легкой натянутости, которое неизбѣжно бываетъ при представленіи молодаго человѣка дѣвицѣ. Впрочемъ, оно очень скоро исчезло, и оба вошли въ свои роли, одинъ -- стараго пріятеля и своего человѣка, другая -- хозяйки. Обѣдъ Вырезубовы брали изъ ресторана, но на этотъ разъ старикъ захотѣлъ, во что бы то ни стало, придать трапезѣ домашній оттѣнокъ, что, вслѣдствіе ихъ положенія жильцовъ меблированныхъ комнатъ, вызвало рядъ затрудненій, придавшихъ обѣду комически-оживленный характеръ. Молодой человѣкъ невольно упрекнулъ себя за то враждебное чувство, съ которымъ онъ было отнесся къ радушному приглашенію Андрея Иваныча.
Онъ почувствовалъ, какъ сразу слетѣло съ него то выраженіе замкнутой сдержанности, съ которымъ онъ велъ себя со старикомъ наканунѣ, и онъ сдѣлался веселъ, болтливъ, откровененъ; какъ будто тѣ добрыя и свѣжія чувства, которыя лежали въ природѣ его, вдругъ освободились отъ какой-то наносной коры, и ему стало легко и свободно. Вспоминались старое время и знакомыя лица. Вмѣстѣ съ тѣмъ, все его вниманіе было приковано къ Дорочкѣ, такъ какъ въ ней-то и былъ главный фокусъ лучей, освѣтившихъ его угрюмую петербургскую душу.
На первый взглядъ она ничѣмъ не поражала вниманія. Она была въ томъ переходномъ періодѣ, когда недавній ребенокъ формируется въ женщину, лицо еще не пріобрѣло опредѣленности линій, за то чѣмъ-то яснымъ и чистымъ вѣяло отъ всей ея полудѣтской фигуры, съ недоразвившимся бюстомъ и тонкими, красноватыми ручками, тою здоровою свѣжестью, которая носятся въ дыханіи весенняго утра, обѣщающаго погожій солнечный день.
Когда онъ, позднимъ уже вечеромъ, вернулся къ себѣ, въ свою холостую, угрюмую комнату, ему показалось, что онъ принесъ вмѣстѣ съ собою что-то доброе, свѣтлое, озарившее ея молчаливыя стѣны.
На другой день онъ съ утра пошелъ къ Вырезубовымъ.
Во всѣ эти нѣсколько дней пребыванія ихъ въ Петербургѣ онъ былъ съ нимъ почти неразлученъ. Онъ сопровождалъ ихъ повсюду: въ театръ, въ эрмитажъ, по музеямъ. Старикъ показывалъ дочери все, что въ нашей столицѣ можно было найти замѣчательнаго. Видѣли они и торжественную архіерейскую службу въ Исакіевскомъ соборѣ, ходили и къ Палкину слушать органъ.
-- Пользуйся, матушка, пока случай есть,-- говорилъ Вырезубовъ,-- по крайней мѣрѣ, когда пріѣдемъ домой, будетъ что вспомнить!
Самъ онъ относился ко всѣмъ этимъ осмотрамъ петербургскихъ диковинокъ какъ къ нѣкоторой отцовской повинности, вытекающей изъ желанія сдѣлать пріятное дѣтищу. Самъ по себѣ, онъ тяготился столичною жизнью, возвращался часто мыслями къ своему Мокрому Хутору, который онъ предпочиталъ всему остальному на свѣтѣ, и, вѣрный своей исконной ненависти ко всему петербургскому, не пропускалъ каждый разъ случая укорить нашу столицу въ какой-нибудь несимпатичной чертѣ, обращаясь съ комичнымъ злорадствомъ въ сопровождавшему повсюду ихъ вѣрному спутнику, въ которомъ онъ, въ данный моментъ, олицетворялъ весь ненавистный ему Петербургъ.
-- Вотъ, братъ, этого ужь у насъ не найдешь,-- нѣ-ѣтъ, извини!
-- Гдѣ у васъ? Въ Мокромъ Хуторѣ?-- со смѣхомъ спрашивалъ тотъ.
-- Ну, да, въ Мокромъ Хуторѣ!-- кипятился старикъ.-- Не о Мокромъ Хуторѣ рѣчь! Возьмемъ хоть бы Харьковъ... Вотъ о чемъ я говорю!
-- Въ вашемъ Харьковѣ только грязь да жиды!-- поддразнивалъ спутникъ.
И, обращаясь къ Дорочкѣ, спрашивалъ:
-- Ну, а вамъ, Дарья Андреевна, нравится въ Питерѣ?
-- Нравится,-- отзывалась спокойнымъ голосомъ дѣвушка.
-- И по Мокромъ Хуторѣ вы не скучаете?
-- За Мокрымъ?-- спрашивала задумчиво Дорочка, и, потомъ, какъ бы провѣривъ свои ощущенія, прибавляла рѣшительно:-- "нѣтъ, за Мокрымъ я пока не скучаю!
Въ ея рѣчи, какъ и въ рѣчи отца ея, безпрестанно встрѣчались тѣ уклоненія въ оборотахъ и выраженіяхъ, которыя составляютъ характерную принадлежность южанъ. Самъ Вырезубовъ говорилъ, напримѣръ: "Всѣ, братъ, въ Питерѣ у васъ фастуны! Это хвактъ!" Но то, что у старика выходило комичнымъ, въ устахъ его дочери звучало какою то своеобразною граціей, и молодой человѣкъ иногда даже нарочно подыскивалъ случаи, чтобы она могла согрѣшить противъ чистоты языка.
-- Посмотрите, Дарья Андреевна,-- кивалъ онъ, напримѣръ, на противуположную сторону улицы, гдѣ виднѣлись идущіе, по окончаніи классовъ, рѣзвою гурьбой, гимназисты, и прибавлялъ съ обезпокоеннымъ видомъ:-- что, кажется, эти мальчуганы дерутся?
Дорочка, не подозрѣвая коварства, прищуривала свои бархатные каріе глазки и, взглянувъ въ указанномъ ей направленіи, произносила спокойно:
-- Нѣтъ... просто играются...
Это "играются" приводило его въ настоящій восторгъ.
Особенно ему нравилось въ ней выраженіе какой-то спокойной, сосредоточенной сдержанности, съ которой она относилась ко всему окружающему. Она ни передъ чѣмъ не восхищалась, не ахала, какъ это часто бываетъ съ молодыми дѣвицами. Она только смотрѣла -- молча и пристально. И это отнюдь не было признакомъ холодной натуры или недостаточно развитой способности воспринимать впечатлѣнія. Напротивъ, она всецѣло отдалась своимъ ощущеніямъ, и это можно было подмѣтить, наблюдая ее въ тѣ минуты.
Разъ онъ имѣлъ случай особенно хорошо ее наблюдать, когда они были вмѣстѣ, всѣ трое, въ театрѣ, на Риголетто.
Они пріѣхали передъ самымъ началомъ спектакля, и первые звуки увертюры раздались какъ разъ въ ту минуту, когда вошли они въ ложу.
Театръ былъ полнёхонекъ, партеръ представлялъ сплошную массу головъ, въ ложахъ было множество хорошенькихъ женщинъ. Не беря въ руки бинокля, Дорочка осмотрѣлась вокругъ разсѣяннымъ взглядомъ и устремила глаза на опущенный занавѣсъ, какъ будто за нимъ скрывалось самое главное, а все остальное было излишне и, пожалуй, даже мѣшало. Но вотъ занавѣсъ зашумѣлъ и взвился, и Дорочка приковалась взорами къ сценѣ.
По окончаніи акта, молодой человѣкъ обратился къ ней съ предложеніемъ пройтись по фойе, но она отказалась. Отвѣчая ему, Дорочка на минуту повернула лицо свое, и тутъ онъ замѣтилъ на немъ выраженіе, которое впервые его поразило. Смуглое личико дѣвушки все пылало румянцемъ и глаза свѣтились особенно. Они, эти глаза, не сверкали, не искрились, а именно какъ-то свѣтились, ровнымъ и тихимъ огнемъ, какъ бываетъ въ горѣніи лампы, и ему показалось въ эту минуту, что и сама она вся тоже тихо горитъ и свѣтится спокойнымъ внутреннимъ пламенемъ, разливающимся по всему ея существу.
Она не покинула ложи до самаго окончанія спектакля.
Затѣмъ случилось одно происшествіе, довольно обыкновенное во время театральныхъ разъѣздовъ, при особенно обильномъ скопленіи публики.
Сжатые въ плотной толпѣ хлынувшей по корридорамъ и лѣстницамъ публики и стараясь не раздѣлиться, они, всѣ трое, медленно двигались къ выходу. До самаго подъѣзда все шло благополучно. Но въ самыхъ дверяхъ, напираемые сзади толпою, они уже не могли удержать за собою позицію и очутились всѣ въ разсыпную. На площади, у театральнаго портика, шла настоящая давка людей, конныхъ жандармовъ, каретъ и извощичьихъ санокъ. Молодой человѣкъ успѣлъ во-время подхватить подъ руку Дорочку, но старикъ Вырезубовъ исчезъ.
Послѣ нѣсколькихъ безъуспѣшныхъ попытокъ его отыскать, имъ пришлось отказаться отъ этого. Молодому человѣку удалось убѣдить свою спутницу, что съ отцомъ ея ничего не случилось, и что, по всей вѣроятности, пріѣхавъ домой, она тамъ его встрѣтитъ.
Была прелестная ночь. Чуть морозило. На небѣ горѣлъ полный мѣсяцъ.
На углу они взяли извощика.
Дорогою оба молчали. Снѣгъ звонко хрустѣлъ подъ санями. Придерживая за талію дѣвушку, спутникъ ея видѣлъ весь ея профиль, неподвижно вырѣзывавшійся на фонѣ голубовато-прозрачнаго воздуха. Морозъ опушилъ бѣлымъ инеемъ ея рѣсницы и кончикъ пряди волосъ, выбившейся изъ-подъ барашковой шапочки... Онъ, искоса, долго смотрѣлъ на нее -- и вдругъ ему захотѣлось увидѣть глаза ея, услыхать звукъ ея голоса.
-- Чудная ночь!-- сказалъ молодой человѣкъ.
Какъ онъ ожидалъ, она медленно повернула къ нему свое личико, и ея бархатные каріе глазки, казавшіеся теперь, отъ сосѣдства посеребренныхъ морозомъ рѣсницъ, совершенно черными, съ ихъ обычно спокойнымъ и вдумчивымъ выраженіемъ, остановились на лицѣ ея спутника.
-- Да... Чудная ночь...-- тихо уронила она.
Она больше не сказала ни слова, только дѣвственныя губки ея раскрылись и снова сомкнулись, а грудь поднялась волнообразнымъ движеніемъ, какъ бы впивая въ себя свѣжесть и тишь этой безмятежной мѣсячной ночи. Затѣмъ взглядъ ея устремился опять въ голубовато-прозрачную даль, и передъ молодымъ человѣкомъ былъ одинъ только профиль ея.
Только и словъ было произнесено между ними во всю дорогу до дому. Да и слова не шли съ языка... Теперь, когда онъ такъ близко сидѣлъ къ этой дѣвушкѣ, охвативъ ее рукою за талію, ему казалось, что онъ совсѣмъ-совсѣмъ близко къ ней, знаетъ давно и не разставался съ ней никогда, что все уже извѣстно и переговорено между ними, они давно уже знаютъ и понимаютъ другъ друга, и ничего уже больше не нужно, какъ сидѣть вотъ такъ, близко другъ къ другу, отдаваясь всѣмъ своимъ существомъ этому глубокому чувству покоя и свѣтлаго, безгрѣшнаго счастья, которымъ поетъ твое сердце, и знать, что вотъ тутъ, рядомъ съ тобою, звучитъ тѣмъ же самымъ въ отвѣтъ тебѣ близкое сердце...
Онъ вдругъ опомнился. Санки стояли уже у подъѣзда... Неужели они уже успѣли пріѣхать?... Онъ словно упалъ съ облаковъ.
Онъ машинально вылѣзъ, помогъ выйти Дорочкѣ, расплатился съ извощикомъ и позвонилъ къ швейцару.
За дверью послышался старческій кашель, стукъ ключа, попадающаго въ замочную скважину, затѣмъ звякнула ручка и дверь отворилась.
Лунный свѣтъ стоялъ по всей лѣстницѣ. Чѣмъ-то таинственнымъ и даже мистическимъ вѣяло отъ этого ряда ступеней, облитыхъ луннымъ сіяніемъ, съ падавшими на нихъ узорчатыми тѣнями рѣшетки перилъ, и терявшихся во мракѣ площадокъ, словно въ какой-то невѣдомой глубинѣ катакомбъ.
Они были уже передъ дверью меблированныхъ комнатъ -- и ему вдругъ подумалось, какъ пойдетъ одинъ онъ домой, вспомнилась его холостая одинокая комната, мракъ и безмолвіе ночи...
Она была тутъ, въ двухъ шагахъ отъ него, стоя невидимкой во мракѣ, и ему показалось, что она уходитъ куда-то далеко-далеко отъ него, и сладкое обаяніе близости исчезаетъ какъ сонъ, и вотъ все сейчасъ кончится... А внутри что-то томило, нудило и просилось наружу...
-- Дарья Андреевна,-- сказалъ онъ вдругъ, прерывая молчаніе, и страненъ ему самому показался звукъ его голоса: онъ былъ словно чужой, не его, да и то, что хотѣлъ сказать онъ сейчасъ, вырывалось помимо воли его.-- Послушайте... Я хочу вамъ сказать... Я сейчасъ вотъ уйду, и Богъ знаетъ, когда повторится еще эта минута... Вы уѣдете опять въ Мокрый Хуторъ, а я опять останусь одинъ... Вы, конечно, забудете и меня, и эту самую ночь, въ которую мы сейчасъ ѣхали вмѣстѣ... Можетъ быть, когда опять мы встрѣтимся съ вами, и вы, и я уже будемъ не тѣ... Но я просилъ бы васъ помнить всегда эти минуты... Можетъ быть, вамъ не совсѣмъ понятно, что я вамъ говорю, не понятно и то, зачѣмъ я это вамъ говорю... Все равно! Помните только, что я сейчасъ вамъ скажу. Эти минуты были самыми счастливѣйшими въ жизни моей. Почему? Слишкомъ долго, да и не нужно вамъ знать!... Все, что есть во мнѣ чистаго, добраго, воскресила во мнѣ эта ночь, когда я такъ близко былъ съ вами... Ну, а затѣмъ... Вотъ и все! Только это я и хотѣлъ вамъ сказать! А теперь вы исполните одну мою просьбу. Дайте мнѣ пожать и поцѣловать вашу ручку.
Онъ протянулъ впередъ свои руки -- и въ нихъ очутились ея трепещущіе, горячіе пальцы. Онъ прильнулъ къ нимъ губами и въ ту же минуту почувствовалъ... что это, неужели ему померещилось?-- нѣтъ, нѣтъ, онъ ясно почувствовалъ ея жаркое дыханіе у себя на лицѣ и тихій, прерывистый шепотъ:
-- Я тоже... никогда... Я сама... Я всегда, всегда буду...
Въ эту минуту дверь распахнулась и свѣтъ изъ прихожей облилъ ихъ обоихъ.
-- А вотъ и папаша!
Это сказала она, это былъ ея голосъ -- обыкновенный, которымъ она всегда говорила, и ему показалось, что то, что было сейчасъ, случилось во снѣ.
Она была уже въ дверяхъ. Онъ стоялъ на площадкѣ и не трогался съ мѣста.
-- Что же вы не входите?-- обернулась Дорочка.-- Сейчасъ будемъ чай пить.
-- Я не войду,-- угрюмо и холодно отвѣтилъ онъ ей, -- я усталъ, хочу спать! До свиданія!
Онъ круто повернулся и сталъ спускаться по лѣстницѣ.
На улицѣ была та же прелестная ночь... Онъ снялъ шапку и шелъ такъ, не покрытый, освѣжая пылающій лобъ.
"Вотъ оно -- счастье!-- шепнулъ онъ, подымая вверхъ свою обнаженную голову.-- Неужели, неужели это была одна только минута и ничто другое для меня невозможно?"
И вдругъ, словно въ насмѣшку, ему вспомнилось полученное сегодня утромъ письмо молоденькой жены одного пріятеля, въ которомъ она, въ безцеремонныхъ выраженіяхъ любовницы, требовала отчета, гдѣ онъ скрывается, такъ какъ она который уже разъ не можетъ застать его дома.
Да, это былъ только сонъ!
И потомъ, спустя сутки послѣ той ночи, когда онъ стоялъ на платформѣ николаевской желѣзной дороги и провожалъ отъѣзжающихъ къ себѣ домой Вырезубовыхъ, ему вспомнилась освѣщенная луннымъ сіяніемъ лѣстница, тогдашнее его состояніе, пожатіе горячей женской руки и прерывистый шепотъ... Онъ взглянулъ на Дорочку. Она, улыбаясь, кивала ему изъ окошка вагона.
"Что я имъ и что они мн ѣ!" -- подумалось ему въ это время.
Поѣздъ свиснулъ, охнулъ и тронулся. Онъ стоялъ и смотрѣлъ, какъ двигались по порядку вагоны.
Онъ остался одинъ на опустѣвшей платформѣ и дождался, пока поѣздъ совсѣмъ не скрылся изъ глазъ.
"Что я имъ и что они мнѣ?" -- повторилъ онъ еще разъ про себя.
Онъ двинулся съ мѣста и побрелъ во-свояси къ своему одиночеству.