Вечерній чай уже отпили, самоваръ почти совсѣмъ сталъ холодный, посуда давнымъ-давно была перемыта, а маленькое застольное общество, сидѣвшее здѣсь какъ и давеча утромъ, все еще пребывало на своихъ обычныхъ мѣстахъ, въ молчаніи, погруженное въ думы.
Лѣтнія сумерки сгустились въ ту полупрозрачную мглу, которая, на какихъ нибудь полчаса, смѣняетъ красную вечернюю зорьку предъ наступленіемъ бѣлой питерской ночи.
Душно было въ квартирѣ, душно и на дворѣ, гдѣ еще слабо боролись остатки вечерняго свѣта съ тѣнями ночи... Окошки были распахнуты настежь, но ни малѣйшая струя вѣтерка не шевелила легкихъ кисейныхъ занавѣсокъ, не шевелила ни единый листочекъ словно погруженныхъ въ дремоту растеній на подоконникахъ -- и туда, къ этимъ окошкамъ, ясно свѣтлѣвшимся въ полумракѣ квартиры, обращены были застывшія въ мертвомъ безмолвіи лица старушки и двухъ ея дочекъ.
Всѣ три сидѣли какъ каменныя, погруженныя каждая въ свою особливую думу, и падавшее изъ оконъ слабое отраженіе свѣта рисовало въ окружающей мглѣ лица всѣхъ трехъ неподвижными бѣлыми пятнами.
Громкое, какъ бы въ испугѣ, восклицаніе старушки, всплеснувшей при этомъ руками, нарушило вдругъ тишину... Оно раздалось такъ неожиданно, что обѣ сестры вздрогнули вмѣстѣ...
-- Б-батюшки-свѣты! Вѣдь, что я забыла-то! Завтра родительская, а у насъ и лампадка не теплится!!
Она вскочила со стула и суетливо заметалась по комнатѣ.
-- Господи, давно уже десять часовъ, а мы и не слышимъ! И Лукерья все не идетъ... Вѣрно, заснула... Лукерья! Лукерья!
Заспанная Лукерья явилась и унесла самоваръ, а старушка убрала въ шкафчикъ посуду и завозилась передъ кіотой.
Скоро трепетный свѣтъ зажженной лампадки мягко забрежжился на серебряныхъ ризахъ и позолоченныхъ вѣнчикахъ стоявшихъ за стеклянной дверцей кіоты иконъ, наполнивъ всю комнату кроткимъ покоемъ и миромъ...
Старушка скрылась на кухню, гдѣ ей предстояла бесѣда съ Лукерьей по поводу необходимыхъ распоряженій на завтра, и сестры остались вдвоемъ.
Обѣ пребывали въ молчаніи, устремивъ задумчиво взоры къ лампадкѣ.
Наконецъ Глафира пошевелилась, испустила глубокій, продолжительный вздохъ, медленной, безшумной походкой направилась къ окнамъ, остановилась и вперила глаза въ то пространство двора, которое открывалось предъ ними.
Видна была мостовая; различались сквозь сумракъ подвальныя окна противоположнаго флигеля, нижняя часть водосточной трубы, съ подставленной кадкой, и прислоненныя тутъ же къ стѣнѣ, должно быть забытыя дворниками, метла и лопата... Медленно, крадучись, прошла по двору кошка -- и скрылась... "Ма-а-ау!" глухимъ, протяжнымъ басомъ гдѣ-то откликнулся котъ...
И снова глубокій, продолжительный вздохъ всколебалъ грудь Глафиры... Тупое, щемящее чувство, въ которомъ были и какая-то сладкая боль, и жажда чего-то, и грусть безотчетная, томило все существо старой дѣвицы...
А молодая сестра ея еще посидѣла немного, потомъ тоже медленно встала, подошла къ комоду, достала съ него послѣдній томъ "Королевы Марго" и, сѣвъ передъ кіотой, у самой лампадки, погрузилась въ прерванное предъ чаемъ чтеніе интереснаго романа Дюма.
Маятникъ усыпительно чикалъ... Гдѣ-то, въ углу, тонко и жалобно верещала, вѣроятно попавъ къ пауку, какая-то злополучная муха...
Глафира точно застыла, съ устремленными въ окошко глазами, вся во власти того-же неизъяснимаго, глубоко-щемящаго чувства... Вѣра читала и предъ умственнымъ взоромъ ея жилъ и двигался міръ королей и героевъ, образы которыхъ всё время носились въ ея головѣ...
И теперь, какъ всегда, она жадно глотала глазами страницы, отрѣшившись отъ всего окружающаго, и глубоко, всѣмъ своимъ существомъ, переживая отчаяніе двухъ неразлучныхъ друзей -- графа де-Коконасъ и графа Лямоля -- которые такъ хорошо все устроили было для побѣга Генриха Наваррскаго, (это должно было случиться во время королевской охоты, въ то время какъ преданные ему гугеноты скрывались въ лѣсу), что Вѣра предвкушала уже удовольствіе видѣть, какъ всѣ: и этотъ злой Карлъ IX, и его поганая мать, Катерина Медичи, а главное, этотъ подлецъ, герцогъ д'Алансонъ, всѣ, всѣ они останутся съ носомъ -- и вдругъ все открыто, гугенотское войско бѣжало, бѣдные Коконасъ и Лямоль взяты въ плѣнъ и приведены къ къ Карлу IX, который уже конечно ихъ не помилуетъ, и этому доброму, милому Генриху опять неудача!
Вѣра совсѣмъ не слыхала, какъ старая мать ея вернулась изъ кухни, постелила себѣ на диванѣ постель, раздѣлась и, вставъ на колѣни, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, передъ кіотой, принялась молиться, шепча про себя, истово осѣняясь крестомъ и откладывая земные поклоны...
Окончивъ моленье, старушка улеглась на диванѣ и, сквозь зѣвоту, обратилась къ дѣвицамъ:
-- Вы, смотрите, прислушивайтесь... Не равно, кто еще и зайдетъ... Ты, Глаша, не сейчасъ еще ляжешь?
-- Нѣтъ, маменька... Я тамъ посижу, если хотите...-- отозвалась Глафира, съ необычайною кротостью въ голосѣ.
-- О-охъ, Господи... Очисти мя, грѣшную... А-а-а!-- сладко зѣвнула старушка, поворачиваясь къ стѣнкѣ лицомъ.
Глафира вошла въ помѣщеніе табачной и сѣла на стулъ за прилавкомъ.
Спать ей совсѣмъ не хотѣлось. Нервы ея были сильно возбуждены и голова работала дѣятельно. Тамъ проходилъ рядъ безсвязныхъ мыслей, отрывочныхъ образовъ, будившихъ въ душѣ и грустныя, и сладкія чувства, наполнявшихъ все существо старой дѣвицы какой-то тупой и тягучей истомой... Ей такъ хорошо было теперь, здѣсь, одной, совершенно одной,-- и ей казалось, что она могла-бы такъ просидѣть хоть цѣлую вѣчность, отдаваясь своимъ сокровеннымъ мечтамъ, которыхъ никто не подглядитъ, не узнаетъ... И никто не войдетъ, не прерветъ этихъ грёзъ, съ которыми она теперь одна-одинёхонька и которыя такъ далеки отъ всего, отъ всего, что вѣчно у нея предъ глазами, что надоѣло, постыло, что дѣлаетъ ее злой, раздражительной и отъ чего она готова бѣжать на край свѣта!..
Картонный мальчикъ въ углу, протягивая изъ сѣраго сумрака руки, словно дивуясь, таращилъ глаза на Графиру... Прямо свѣтлѣлось окошко, упиравшееся совершенно въ панель, гдѣ торчала чугунная тумба и мелькали изрѣдка ноги прохожихъ...
Уже менѣе суеты замѣчалось на улицѣ и становилось какъ будто свѣтлѣе. Скоро будетъ тихо совсѣмъ и бѣлая ночь воцарится надъ городомъ, а Глафира будетъ лежать, изнывая въ тоскѣ и безсонницѣ, какъ это съ ней сталось въ послѣднее время... Нѣтъ, нѣтъ, сегодня не будетъ тоски, она заснетъ сладко и крѣпко, потому что ей хорошо -- такъ хорошо, какъ она давно ужъ не помнитъ,-- и все время было ей хорошо, пока сидѣла она съ матерью и сестрою за самоваромъ, чуждая имъ болѣе чѣмъ когда-бы то ни было, и въ то самое время, когда одна изъ нихъ размышляла вѣроятно о томъ, какъ она пойдетъ завтра на Сѣнную съ Лукерьей, а другая -- о своемъ дурацкомъ романѣ,-- Глафира думала и мечтала о томъ, чего никогда не можетъ придти имъ и въ голову!
"Аркаша, Аркаша..." мечтательно прошептала Глафира.
И она тотчасъ же почувствовала, какъ горячая краска залила лицо ея до самыхъ корней волосъ... Но образъ бѣлокураго юноши съ дѣвическимъ личикомъ, съ золотистымъ пушкомъ на щекахъ и надъ верхней пунцовой губою стоялъ передъ ней безотвязно, она не могла не думать о немъ -- и это началось съ той самой минуты, когда она давича съ нимъ разсталась на улицѣ.
А между тѣмъ Глафира его совершенно не знаетъ. Она знакома съ нимъ лишь потому, что онъ часто бываетъ въ ихъ лавкѣ, гдѣ покупаетъ табакъ. Даже и имя его было ей неизвѣстно и она узнала только сегодня, когда молодого человѣка окликнулъ на улицѣ этотъ противный усачъ...
...Онъ давно ужъ ей нравится... Да, вотъ уже около года!.. Она видитъ много народа, нѣкоторые шляются къ нимъ постоянно, есть и такіе, на которыхъ она обращаетъ вниманіе. Былъ даже одинъ офицеръ, о которомъ она думала нѣсколько дней -- такъ, совершенно безъ всякой причины и цѣли, зная отлично, что ничего изъ этого выйти не можетъ,-- и все-таки думала... Затѣмъ офицеръ куда-то пропалъ, и она совершенно о немъ позабыла... Съ нѣкоторыхъ поръ она стала думать объ этомъ блондинѣ. Онъ ее занималъ, она интересовалась имъ, какъ выражаются, но -- ей казалось -- нисколько не больше, чѣмъ тѣмъ офицеромъ... И вотъ сегодняшній вечеръ ей доказалъ, что она о немъ думаетъ больше, чѣмъ полагала сама про себя. Не даромъ рѣшилась она на свою смѣлую выходку, когда подозвала его и посадила рядомъ съ собой на скамейку! Для барышни даже совсѣмъ неприлично... Ну, и прекрасно! Такъ что-жъ? Онъ такой милый, простой, съ нимъ можно вести себя совсѣмъ на распашку -- и это-то пуще всего привлекаетъ... Главное, онъ совсѣмъ точно красная дѣвушка и положительно ничего не можетъ скрывать! Ха-ха, какъ давеча растерялся онъ... Чудачокъ!.. И все время краснѣлъ и конфузился... Это потому, что онъ совсѣмъ неиспорченный и, очевидно, не испыталъ еще многаго, что знаетъ каждый мужчина... Какъ крѣпко онъ, вѣроятно, долженъ любить!..
...А почемъ знать? Что, если вдругъ...
...Но почему и не такъ?.. Ничего тутъ нѣтъ удивительнаго! Положительно, ничего удивительнаго! Если разобрать хорошенько, то окажется, что ему съ ней было пріятно... Во-первыхъ, онъ все время сидѣлъ на скамейкѣ, хотя-бы отлично могъ встать и уйти, даже просто не подойти, коли пошло ужъ на то... Затѣмъ, почему онъ все время конфузился?.. Положимъ, онъ робокъ... Но вѣдь не изъ-за одной-же робости только онъ во все время на нее не могъ поднять глазъ!.. И даже вотъ, наконецъ, когда она курила у него за спиною, прижавшись плечомъ, она слышала, какъ онъ весь дрожалъ... у нея самой голова закружилась... и она въ ту-же минуту почувствовала, что они такъ близки, близки другъ къ другу, какъ будто всю жизнь были вмѣстѣ!..
...Но вѣдь у него никогда духу не хватитъ самому дать понять, что она ему нравится... Это вздоръ! Она, Глафира, сама заставитъ его это сдѣлать!..
...Да, такъ-таки вотъ и заставитъ!.. Во-первыхъ, нужно будетъ короче съ нимъ познакомиться... Это вотъ самое главное. Можно будетъ для этого просто его пригласить посидѣть -- не такъ, ни съ того, ни съ сего, а конечно подъ какимъ-нибудь удобнымъ предлогомъ... Ну, это она ужъ устроитъ! Сдѣлать это будетъ не трудно, она уже въ томъ убѣдилась... И вотъ онъ къ нимъ ходитъ... Иногда пьетъ у нихъ чай... Пусть иногда приведетъ съ собой кого нибудь изъ товарищей -- хотя-бы, напримѣръ, этого самаго усатаго давишняго...
...Онъ говорилъ, что состоитъ гдѣ-то на службѣ... Вѣрно, на государственной... У него какая-нибудь мелкая должность... Не бѣда, обоимъ имъ хватитъ... Вѣдь это только пока, а потомъ онъ вѣдь выслужится... Вѣдь, наконецъ, и сама она будетъ работать -- и какъ пріятно ей будетъ работать!.. Онъ ходитъ на службу, она сидитъ дома и шьетъ... Вотъ онъ приходитъ изъ должности... Они вмѣстѣ обѣдаютъ... Потомъ онъ можетъ прилечь отдохнуть... Вечеромъ они пойдутъ въ гости къ какому-нибудь его сослуживцу, или къ нимъ зайдетъ кто-нибудь... его товарищъ съ женой... наконецъ, маменька, Вѣра... Можно будетъ позволить себѣ иногда и поѣхать въ театръ... Во всякомъ случаѣ, они должны соблюдать экономію -- и она объ этомъ будетъ стараться!.. Главное, чтобы у нихъ въ домѣ не было пьянства... Ужъ ему-то она совсѣмъ не позволитъ -- развѣ такъ, рюмку, двѣ, предъ обѣдомъ, но больше -- ни-ни!.. Если у него окажется кто-нибудь изъ товарищей пьяница -- такого она ни за что не потерпитъ и, безъ всякихъ-таки церемоній -- пожалуйте, маршъ, вотъ Богъ, вотъ порогъ!.. (Кажется, вотъ этотъ усатый... онъ что-то ей подозрителенъ)... Ну, да вѣдь и самъ Аркаша того не допуститъ, конечно!
...А какъ хорошо имъ будетъ вдвоемъ!.. Вотъ зима, вечеръ, морозъ... У нихъ въ квартирѣ лампа горитъ... Онъ сидитъ за столомъ и пишетъ бумаги, а она тутъ-же, въ этой-же комнатѣ, шьотъ...-- "А что, Глашенька, не пора-ли намъ самоварчикъ?.." -- "Сейчасъ, Аркаша, сейчасъ!.." (Какое чудесное это имя -- Аркадій!) Она къ нему подойдетъ, охватитъ за шею и поцѣлуетъ... Ахъ, хорошо!!. Аркаша! Аркаша!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Съ силой, отчаянно, точно готовый сейчасъ оборваться, задребезжалъ колокольчикъ, дверь стремительно распахнулась и хлопнула объ стѣну, едва удержавшись на петляхъ -- и въ лавочку шумно ввалилась мужская компанія... Пока передній входилъ, слѣдующій за нимъ возился еще у порога, на ступеняхъ, ведущихъ въ лавочку съ улицы, виднѣлся еще, а за нимъ и еще... Всѣхъ было четверо.
Глафира поднялась за прилавкомъ и какъ-бы оцѣпенѣла на мѣстѣ...
-- Папиросъ! Самыхъ лучшихъ!
Всѣ были пьяные. Въ одно мгновеніе ока атмосфера табачной наполнилась запахомъ портерной.
Глафира стояла безмолвная, не въ силахъ произнести ни единаго слова, и только глядѣла во всѣ глаза на компанію, узнавая знакомыя лица...
У прилавка, привалившись къ нему всѣмъ своимъ грузнымъ туловищемъ, стоялъ, колыхаясь, усачъ. Рядомъ виднѣлся неизвѣстный субъектъ въ котелкѣ и одномъ пиджакѣ. Онъ стоялъ неподвижнымъ столбомъ и его, очевидно, сильно клонило ко сну... За нимъ рисовался силуэтъ, тоже неизвѣстнаго господина въ фуражкѣ. Этотъ былъ, кажется, изъ всѣхъ самый трезвый и держалъ подъ руку четвертаго -- высокаго молодого человѣка въ свѣтломъ пальто и соломенной шляпѣ...
-- Папиросъ! Поскорѣе!-- повторилъ, клюнувъ носомъ, усачъ.
Глафира все еще пребывала въ оцѣпенѣніи, не въ состояніи сдѣлать движеніе и только во всѣ глаза продолжала смотрѣть -- не на усача, не на товарища его въ котелкѣ, нѣтъ, не на нихъ,-- а на того, на послѣдняго -- на молодого человѣка въ свѣтломъ пальто, потому что это былъ никто иной, какъ Аркаша, застѣнчивый, скромный Аркаша,-- теперь всѣхъ пьянѣе, всѣхъ безобразнѣе, съ развязавшимся галстухомъ, въ заломленной на самый затылокъ соломенной шляпѣ, и употреблявшій большія усилія, чтобы, при помощи спутника, твердо устоять на ногахъ...
Погрузившійся уже было въ дремоту субъектъ въ котелкѣ открылъ вдругъ глаза, медленно осмотрѣлся по сторонамъ и заплетающимся языкомъ произнесъ:
-- А мнѣ п-пива... К-калинкинскаго...
И затѣмъ онъ опять сомкнулъ свои вѣжды.
-- Что за чортъ! Папиросъ не даютъ!-- оглянулся усачъ на остальную компанію.-- Аркашка! Гдѣ ты? Аркашка! Скажи, чтобы дали намъ папиросъ!-- потомъ, обернувшись къ Глафирѣ, онъ сдѣлалъ попытку галантно расшаркаться и прибавилъ, подмигнувъ однимъ глазомъ:-- Вы ужъ насъ извините... мы эдакъ немножко, тово... Это все онъ... вонъ тотъ подлецъ... вонъ у дверей-то стоитъ... вашъ этотъ самый Аркаша прелестный!.. Потому, говоритъ, она для меня все готова исполнить, и за пивомъ, говоритъ, можетъ послать... Фу, чортъ, кажется, мнѣ-бы не слѣдовало... Ну, да, чортъ, наплевать! Вы не тово... не сердитесь... Ваша тайна умретъ! Какъ честн о й человѣкъ!.. Слово -- желѣзо!.. Могила!!-- треснулъ усачъ себя въ грудь кулакомъ и, вдругъ разсвирѣпѣвъ почему-то, заоралъ, обернувшись назадъ: -- Аркашка!! Да скажи-же ей, наконецъ, дьяволъ возьми твою душу, чтобы она дала папиросъ! Жив-ва!! Аркашка! На-адлецъ!
Аркаша только икнулъ.
-- Вонъ!!-- взвизгнула внезапно Глафира, стремительно выскакивая изъ-за прилавка.-- Вонъ отсюда, сейчасъ! Маршъ! Сію же минуту! Не то полицію кликну! Вонъ, говорятъ!!
И, бросившись подобно тигрицѣ на усача, Глафира уцѣпилась ему обѣими руками за шиворотъ и, съ появившейся неожиданно откуда-то силой, повлекла его отъ прилавка къ дверямъ.
-- Тетерькинъ... д-дай... ему... въ з-зубы...-- промолвилъ, пробуждаясь изъ дремоты, субъектъ въ котелкѣ.
Въ ту же минуту, не выпуская изъ лѣвой руки воротника усача, къ удивленію, не заявлявшаго при этомъ никакого протеста, Глафира правою, свободною рукою продѣлала туже самую операцію и съ его компаньономъ и повлекла его тоже къ дверямъ.
Аркаша барахтался въ это время уже на ступенькахъ, ведущихъ на улицу, поддерживаемый господиномъ въ фуражкѣ.
-- Сволочь! Мерзавцы!-- послала во слѣдъ обѣимъ своимъ жертвамъ Глафира, вытолкнувъ ихъ за порогъ.
Пока субъектъ въ котелкѣ и усачъ вздымались съ трудомъ по ступенькамъ (Аркаша съ господиномъ въ фуражкѣ уже были на улицѣ), она захлопнула дверь и замкнула на ключъ.
Теперь она почувствовала упадокъ всѣхъ силъ, шатаясь пробралась за прилавокъ и, какъ мѣшокъ, опустилась на стулъ.
Уже совсѣмъ разсвѣло. Глафира сидѣла какъ мертвая, съ блѣднымъ, неподвижнымъ, словно окаменѣлымъ лицомъ.
За окномъ щебетали уже воробьи... Розовая полоска восходящей зари заскользила по крышамъ домовъ...
Тогда Глафира поднялась, точно пробудившись отъ сна, медленно вышла изъ лавочки, вступила въ столовую, гдѣ крѣпко спала, храпя и присвистывая, на своемъ диванѣ, старушка, и очутилась въ ихъ общей съ младшей дѣвицею спальнѣ.
Вѣра, должно быть, давно ужъ спала. Такъ же, какъ утромъ, она лежала укутавшись съ головой въ простыню и представляя изъ себя неподвижный коконъ...
Все съ тѣмъ же блѣднымъ, окаменѣлымъ лицомъ, съ безучастнымъ, остановившимся взоромъ, Глафира медленно раздѣлась, разулась, медленно легла на постель, повернулась къ стѣнкѣ лицомъ и нѣсколько времени лежала какъ мертвая... И вдругъ въ спальнѣ послышались тихія, заглушаемыя подушкой рыданія...
Во всей квартирѣ была тишина. Старушка безмятежно похрапывала. Вѣра не шевелилась подъ своей простынею.
Протекали послѣдніе дни августа мѣсяца, но погода еще стояла на славу. Лишь въ лунныя, безмятежныя ночи пронимало по временамъ холодкомъ да желтѣли и падали листья съ деревьевъ. Лѣто уходило медленно и какъ-бы съ сожалѣніемъ къ бѣдному петербургскому люду, задыхавшемуся въ теченіи самаго жгучаго времени въ каменныхъ, душныхъ стѣнахъ, и расточало ему свои послѣднія, уже усталыя ласки... Городъ день это дня оживлялся. На Невскомъ, въ предъ-обѣденный часъ, гуляли цѣлыя толпы. Бульвары и скверы кишѣли многочисленной публикой.
Было воскресенье. Солнце багровымъ шаромъ опускалось надъ взморьемъ. Часы на башнѣ Петропавловской крѣпости только что пробили семь и печально играли "Коль славенъ..." Послѣдняя нота курантовъ не успѣла еще замереть въ безвѣтренномъ воздухѣ, какъ въ Лѣтнемъ саду грянула музыка.
Передъ тѣмъ блѣдно-сѣрымъ павильономъ, съ пятью огромными окнами, который теперь стоитъ въ запустѣніи и гдѣ въ описываемое время былъ ресторанъ, за тѣсно разставленными мраморными столиками сидѣло уже порядочно публики и постепенно прибывало все больше. Лакеи во фракахъ съ металлическими номерками въ петлицахъ мелькали, какъ духи, по всѣмъ направленіямъ, ловко лавируя между сидящими, вихремъ проносясь въ дверяхъ ресторана и разрываясь во всевозможныя стороны на раздававшіяся ежеминутно, то тамъ, то здѣсь, восклицанія: "ч-экъ!" изъ устъ какого-нибудь статнаго франта въ шикарномъ пальто и свѣтлыхъ перчаткахъ, или блестящаго гвардейца-военнаго съ звонкими шпорами. Здѣсь виднѣлись все сытыя и благодушныя лица... Вились голубые дымки папиросъ... Слышался смѣхъ...
А тутъ-же, бокъ-о-бокъ съ сидящими группами, медленно двигалась людская толпа -- по-истинѣ "смѣсь одеждъ и лицъ"... По широкой средней аллеѣ, что тянется отъ ресторана къ Марсову полю, подъ высокою аркою протянувшихся справа и слѣва вѣтвей вѣковыхъ дубовъ и кленовъ, струились два встрѣчныхъ потока цилиндровъ, женскихъ соломенныхъ шляпъ, усовъ и бородъ, военныхъ погоновъ, солидныхъ носовъ, гимназическихъ "кепокъ", свѣжихъ дѣвическихъ личикъ -- въ дыму папиросъ и сигаръ, въ нестройномъ гулѣ обрывковъ рѣчей, восклицаній и смѣха... У столовъ ресторана двойной потокъ этотъ распадался на двѣ отдѣльныхъ струи, въ правую и въ лѣвую стороны, дефилируя передъ сидящею публикой и давая дорогу встрѣчному людскому теченію, которое, въ свою очередь, дальше сливалось съ потокомъ въ средней аллеѣ. Здѣсь всѣ звуки многоголовой толпы, гомонъ рѣчей и шарканье ногъ по песку разомъ глушилъ оркестръ музыкантовъ на высокой эстрадѣ, скрытой подъ раскидистымъ навѣсомъ деревьевъ...
-- Фу, сядемъ... Устала!
Съ этимъ восклицаніемъ изъ толпы отдѣлились двѣ женскихъ особы, которыя гуляли, сцѣпившись подъ ручку, и одна изъ нихъ, та, что казалась постарше, но съ рѣшительными и живыми манерами, устремилась къ ближайшей свободной скамейкѣ и поспѣшно на нее опустилась. Болѣе медлительная въ своихъ движеніяхъ спутница послѣдовала ея примѣру.
Это были Глафира и Вѣра.
Онѣ прервали прогулку на той четырехъ-угольной площадкѣ, гдѣ пересѣкаются подъ прямымъ угломъ аллея отъ ресторана съ тою, что ведетъ прямо къ выходу на Англійскую набережную, оставляя вправо монументъ баснописца Крылова. Здѣсь кипѣлъ настоящій водоворотъ гуляющей публики, на который неподвижно смотрѣли старыя мраморныя статуи, вотъ уже больше ста лѣтъ цѣпенѣющія на своихъ пьедесталахъ. Все съ однимъ, застывшимъ навсегда выраженіемъ, равнодушнымъ къ дождю и палящему зною, созерцали онѣ эту веселую и живую толпу, какъ созерцали другія, безсчетныя толпы прежнихъ, давно ужъ ушедшихъ во мракъ поколѣній... Вотъ нагая фигура Помоны, съ застѣнчивой улыбкой, слѣдитъ за шевелящимся у ногъ ея калейдоскопомъ пестрыхъ новѣйшихъ костюмовъ, а тамъ сейчасъ-же черезъ дорогу насупротивъ тоже голый старикъ, подъ которымъ значится итальянская надпись: "Saturno", все собирается съѣсть находящагося у него въ объятіяхъ ребенка и какъ-бы желаетъ сказать: "А мнѣ наплевать!"
Наши знакомки сидѣли какъ разъ на скамейкѣ, ближайшей къ подножью Сатурна, далекія, конечно, отъ всякихъ философскихъ мыслей, въ томъ нервно-возбужденномъ состояніи духа, которое производитъ мельканье толпы въ соединеніи съ звуками музыки.
Глафира была одѣта по лѣтнему, нѣсколько пестровато и ярко, какъ она всегда одѣвалась, что сперва бросалось въ глаза, а потомъ заставляло замѣчать изъяны и дефекты, выдавая особу со скудными средствами, однако желающую дать болѣе выгодное о себѣ представленіе, а, главное -- быть помоложе. Дешевенькая соломенная шляпа Глафиры, переживавшая уже третій сезонъ, была украшена цѣлымъ букетомъ пунцовыхъ искусственныхъ розъ, эффектно отдѣлявшихъ темнорусыя подвитыя кудряшки, съ обдуманной строго небрежностью спадавшія на лобъ дѣвицы. На рукахъ ея были лайковыя, блѣдно-сиреневаго цвѣта перчатки, сегодня утромъ тщательно вычищенныя мякишемъ булки и заштопанныя тамъ, гдѣ это потребовалось. Прикрывавшая до половины лицо вуалетка изъ бѣлаго прозрачнаго тюля придавала томность глазамъ, съ чуть-чуть подчерненными, при помощи закопченной шпильки, бровями, выгодно оттѣняя сухощавыя щеки съ слегка наведеннымъ карминомъ румянцемъ... Такимъ образомъ, изъ всѣхъ силъ принаряженная, Глафира (да проститъ Господь ея слабость!) была твердо увѣрена, что взоры всѣхъ наличныхъ мужчинъ должны на ней останавливаться съ глубокой симпатіей...
Она была въ прекрасномъ расположеніи духа и, нервно поигрывая маленькимъ зонтикомъ, кокетливо украшеннымъ по краямъ разорванными кое-гдѣ кружевами, скользила глазами по костюмамъ и лицамъ движущейся мимо толпы, безпрестанно обращаясь къ сестрѣ по поводу чего-либо замѣченнаго.
-- Смотри, вонъ тотъ старикъ, что у насъ покупаетъ... Глядитъ въ нашу сторону!
Затѣмъ прибавляла, проводивъ его взоромъ:
-- Знать, не узналъ...
Немного погодя, она восклицала:
-- Посмотри, посмотри, вонъ тамъ барыня!... Экая рожа! И одѣта точно молоденькая!
Вѣра смотрѣла, куда ей указывали, улыбалась своей лѣнивой улыбкой и, повидимому, глубоко наслаждалась и зрѣлищемъ этой толпы, и звуками музыки, и теплымъ воздухомъ безмятежнаго вечера... Въ своемъ старенькомъ, темно-сѣромъ бурнусѣ, скромной шляпкѣ и фильдекосовыхъ, кофейнаго цвѣта, перчаткахъ, она положительно тускнѣла, можно сказать, въ лучахъ своей нарядной сестры, которая недаромъ корила ее въ неумѣньи хорошо одѣваться... За то глаза ея оживленно искрились, на лицѣ совсѣмъ не было присущаго ему въ обыкновенное время выраженія тупой, самоуглубленной апатіи, а безпрестанно вспыхивавшій на ея блѣдныхъ щекахъ горячій румянецъ, при пристальныхъ взглядахъ мужчинъ, дѣлалъ ее очень хорошенькой, особенно благодаря тому обстоятельству, что она сама совершенно не подозрѣвала объ этомъ...
-- Вѣра, взгляни... Вонъ видишь тамъ чернаго господина въ очкахъ?..-- толкнула ее локтемъ Глафира, но въ ту-же минуту круто оборвала свою рѣчь и не прибавила больше ни слова.
Взглянувъ по направленію взора сестры, молодая дѣвица не замѣтила въ толпѣ никакого господина въ очкахъ, но за то увидала высокаго бѣлокураго юношу, шедшаго подъ руку съ прыщеватымъ субъектомъ въ юнкерской формѣ, и тотчасъ-же въ немъ узнала Аркашу, съ его неизмѣнной камышевой тросточкой, въ той-же широкополой соломенной шляпѣ и свѣтломъ, пальто, очевидно вытерпѣвшихъ, со времени встрѣчи дѣвицъ съ застѣнчивымъ молодымъ человѣкомъ въ оградѣ Николы Морского, не одну непогоду, горячо разсуждавшаго о чемъ-то со своимъ компаньономъ, съ широкими жестами правой руки, въ которой была папироска... Случайно взглядъ его упалъ на скамейку, гдѣ сидѣли обѣ сестры, и Вѣрѣ показалось, что онъ тотчасъ-же вздрогнулъ, покраснѣлъ какъ піонъ и сдѣлалъ движеніе замѣшаться въ толпѣ...
Молодая дѣвица хотѣла ужъ выразить было Глафирѣ свое удивленіе, почему онъ не захотѣлъ съ ними раскланяться, какъ та быстро поднялась со скамейки и сказала рѣзкимъ, отрывистымъ голосомъ, который всегда у нея появлялся, когда она была въ раздраженіи:
-- Пойдемъ!
Вѣра тотчасъ-же встала и, просунувъ руку подъ локоть, протянутый ей старшей сестрой, безпрекословно за нею послѣдовала.
Слившись опять съ теченіемъ толпы, которая становилась все гуще, и медленно подвигаясь впередъ, насколько позволяла возможность, дѣвицы, въ ногу, подъ ручку, прошли мимо оркестра, который какъ разъ въ эту минуту съигралъ какую-то пьесу, и за столиками трещали апплодисменты. Тамъ теперь все было набито биткомъ и лакеи съ усиліемъ продирались между сидящими группами.
Все повинуясь теченію, сестры повернули налѣво, къ чернѣвшейся между деревьями массѣ крыловскаго памятника, все такъ-же медленно, плетясь шагъ за шагомъ, и все время не обмѣнявшись другъ съ дружкой ни словомъ.
-- Фу, это просто невыносимо! Экая давка!-- издала, наконецъ, восклицаніе Глафира. Она, очевидно, теперь была ужъ не въ духѣ.
Взглянувъ въ боковую аллею, мимо которой влекла ихъ толпа, она сказала опять съ раздраженіемъ:
-- Тамъ тоже биткомъ... Эка народищу!
Между тѣмъ онѣ достигли до новаго пересѣченія аллеи, гдѣ, по угламъ, переглядывались между собою "Іезавель" съ "Агриппиной". Здѣсь потокъ закруглялся. Глафира внезапно покинула руку сестры и, вынырнувъ на свободу, словно пловецъ, достигшій желаннаго берега, облегченно воскликнула:
-- Ну, наконецъ, слава Богу!
Пройдя мимо статуй, другъ противъ дружки торчавшихъ у выхода (справа стояло "Правосудіе", простиравшее къ публикѣ сломанную правую руку, а слѣва -- "Кротость", чертившая какую-то латинскую тарабарщину въ развернутой книгѣ) -- сестры очутились въ той длинной и широкой крайней аллеѣ, откуда уже видно Марсово поле. Въ ней всегда бываетъ мало народу. Лишь кое-гдѣ, на скамейкѣ, можно замѣтить уединенную парочку.
Здѣсь было тихо. Солнце уже скрылось и сѣрый сумракъ густѣлъ подъ навѣсомъ деревьевъ.. Отъ времени до времени, желтый лапчатый листъ, порхая въ просвѣтѣ аллеи, какъ усталая бабочка, кружился и падалъ на землю. Какъ-бы объятые покорной, сосредоточенной грустью, безмолвные дубы и клены погружались въ дремоту.
Обѣ дѣвицы медленнымъ шагомъ подвигались впередъ. Глафира молчала, утративъ всю свою недавнюю живость и забывъ о сестрѣ, которая своей обычной, лѣнивой, нѣсколько въ раскачку походкой, шла съ ней бокъ-о-бокъ. Она тоже устала и, привыкнувъ къ быстрымъ переходамъ въ расположеніи духа Глафиры, съ своей стороны не обращала на нее никакого вниманія, ощущая только желаніе сѣсть и замедляя шаги каждый разъ, какъ имъ встрѣчалась по дорогѣ скамейка. Но старшая сестра продолжала идти упорно впередъ, и Вѣра покорно за нею тащилась.
Передъ ними открылся просвѣтъ съ видомъ на Марсово поле. Все по прежнему молча, Глафира повернула въ ту сторону и ея примѣру послѣдовала въ свою очередь Вѣра.
Это тотъ пунктъ на окраинѣ сада, гдѣ рѣшетка дѣлаетъ выступъ, образуя террасу надъ узкой канавкой, называемой Лебяжьимъ каналомъ, что тянется отъ самой Невы и вливается въ Мойку. Тутъ бѣлѣется группа изъ мрамора, изображающая обнаженнаго юношу, который лежитъ навзничь, разметавшись во снѣ, а надъ нимъ наклонилась, тоже нагая, женщина въ греческой діадемѣ и тихо, какъ-бы боясь разбудить, тянетъ съ него стыдливый покровъ, страстнымъ взоромъ впиваясь въ его наготу...
-- Тьфу, мерзость какая!
Это восклицаніе издала Вѣра, неожиданно разомкнувъ вдругъ уста.
-- Что?-- вздрогнула всѣмъ тѣломъ Глафира.
Взоръ ея съ задумчивой пристальностью сосредоточился на мраморной группѣ и голосъ сестры очевидно испугалъ ее своею внезапностью.
-- Какъ не стыдно эдакія ставить статуи!-- пояснила молодая дѣвица, цѣломудренно потупляя глаза.
Старшая сестра ничего не отвѣтила, не разслышавъ или намѣренно не удостоивъ вниманіемъ этотъ протестъ оскорбленной стыдливости, обошла пьедесталъ и сѣла на стоявшую тутъ-же скамейку.
Впереди простиралась обширная и пустынная площадь Марсова поля, съ мелькающими по всѣмъ направленіямъ тамъ и сямъ пѣшеходами. Сѣро-лиловая дымка быстро надвигавшихся сумерекъ повисла уже въ воздухѣ, и дальнія высокія зданія стушевались въ одну сплошную темную массу. Налѣво, надъ шпилемъ Инженернаго замка, всплыла блѣдно-золотая луна. Здѣсь, ближе, направо, надъ равниной Невы еще было свѣтлѣе. Профили величавыхъ дворцовъ, стройной шеренгой тѣснящихся къ Большой Милліонной, а тамъ, за Невой, длинный шпицъ Петропавловской крѣпости ясно вырѣзывались на безоблачномъ небѣ, и изваяніе Суворова, въ видѣ античнаго воина, съ высоты своего постамента замахнувшагося грозно мечемъ на Троицкій мостъ, рѣзцо чернѣлось на площади, образующей широкій просвѣтъ среди линіи зданій Англійской набережной... Отдаленный грохотъ ѣзды экипажей гудѣлъ неумолчно, какъ приливъ разъяреннаго моря... Свистки пароходовъ раздавались по временамъ на Невѣ...
Обѣ дѣвицы сидѣли какъ каменныя. Вся поза младшей сестры выражала одно глубокое наслажденіе отдыхомъ и желаніе остаться такъ безконечно. Лицо Глафиры было спокойно и глаза, широко раскрытые, цѣпенѣли въ сосредоточенной думѣ.
Воспоминаніе о встрѣчѣ, назадъ тому полчаса, всколыхнувшей горькія мысли старой дѣвицы, теперь уже улеглось, какъ давно улеглось воспоминаніе о томъ эпизодѣ, что случился когда-то, въ бѣлую іюньскую ночь, кажущуюся теперь такимъ отдаленнымъ прошедшимъ, и по сіе время остался невѣдомой тайной для всѣхъ домочадцевъ, какъ такою-же тайной остались для нихъ тогдашнія страданія Глафиры. А она тогда, вѣдь, глубоко страдала! И никто изъ нихъ, вѣдь, не знаетъ, и никто изъ нихъ не способенъ понять, какимъ мучительнымъ чувствомъ стыда и неукротимѣйшей злобы загоралось все ея существо, при одномъ воспоминаніи случившагося! Слава Богу, этотъ ненавистный тихоня не появлялся ужъ больше въ ихъ лавочкѣ -- канулъ какъ въ воду, но представленіе о его пьяной фигурѣ, о всей той безобразной компаніи, о подлецѣ-усачѣ, воспоминаніе о всѣхъ тогдашнихъ рѣчахъ (о, какъ все это врѣзалось въ памяти!) -- еще долго-долго послѣ того живо, назойливо, подобно кошмару, тревожили воображеніе Глафиры въ тѣ ужасныя бѣлыя ночи, когда уже розовыя краски разсвѣта скользили по стѣнамъ квартиры, мать и сестра безмятежно храпѣли вокругъ, а она, изнывая въ безсонницѣ, металась въ своей горячей постели, ломая руки надъ годовою и разражаясь злыми слезами...
Все это прошло ужъ и кончилось. Остался лишь мутный осадокъ, тамъ, гдѣ-то, въ глубокихъ изгибахъ души, но онъ все копится, копится -- и разомъ вдругъ всколыхнется... И это часто случается. Какой нибудь вздоръ, ничтожное слово, намекъ -- и Глафира чувствуетъ, какъ вся кровь ей бросилась въ голову, въ вискахъ застучало, и горячая, неукротимая злоба залила всю ея душу... Тогда она готова растерзать все на свѣтѣ, тогда она всѣхъ ненавидитъ -- даже маменьку, Вѣру... да, да, ихъ даже больше, чѣмъ кого-бы то ни было она ненавидитъ... И такъ пріятно тогда ихъ обидѣть и заставить страдать... А потомъ ей стыдно и тяжело -- Богу одному только извѣстно, какъ ей тяжело! И какъ тогда ей все мерзко, противно, и какъ себѣ самой она мерзка и противна, и какъ ей хочется тогда умереть!..