Сумерки совсѣмъ уже сгустились. Очертанія и краски слились въ одну безразличную темень. Луна надъ шпилемъ Инженернаго замка поднялась еще выше и стала блѣднѣе. Музыка играла вдали что-то протяжно и грустно...
Погруженная въ думы и даже забывшая о присутствіи Вѣры, Глафира очнулась, и взглядъ ея ненарокомъ скользнулъ по фигурѣ рядомъ сидящей сестры. Вся облитая голубовато-серебристымъ сіяніемъ, та не шелохнулась, устремивъ глаза на луну...
-- Вѣра!-- окликнула ее тихо Глафира.
Молодая дѣвица медленно повернула лицо -- неподвижное, блѣдное, съ кротко-мечтательнымъ взоромъ.
"А какая она добрая, тихая"...-- мелькнуло вдругъ въ мысляхъ Глафиры, между тѣмъ какъ сестра, смотря на нее, молча и вопросительно ждала: -- "и никогда, никогда она, вѣдь, не злится... Да, она лучше, она гораздо лучше меня!"
И Глафира въ ту-же минуту открыла, что она любитъ сестру, что она даже крѣпко любитъ ее,-- и ощутила потребность тотчасъ-же это ей выразить.
-- Ты не озябла?
-- Нѣтъ... ничего... Вѣдь, тепло!
-- Тебѣ хорошо?.. А?.. Вѣруша...
(Голосъ старшей сестры звучалъ нѣжно, почти даже растроганно).
Обычная лѣнивая усмѣшка скользнула по лицу младшей дѣвицы.
-- Да... хорошо...
-- Тебѣ не надоѣло сидѣть?
-- Нѣтъ... А тебѣ надоѣло?
-- Я тебя спрашиваю!.. Можетъ быть, хочешь еще погулять?
-- Все равно... Какъ ты хочешь...
-- Нѣтъ, какъ ты хочешь, отвѣть!.. Отчего никогда ты не скажешь, какъ самой тебѣ хочется?..
-- Да ей-Богу-же, Глаша... право-же, мнѣ все равно!.. Пожалуй, пойдемъ...
-- Ну, вотъ, и отлично, пойдемъ!
И подхвативъ подъ руку Вѣру, Глафира поднялась со скамейки.
-- Мы развѣ не къ музыкѣ?-- спросила молодая дѣвица, такъ какъ сестра устремилась опять въ боковую аллею.
-- Это потомъ... Взгляни, какъ тутъ хорошо!
Глафира на минуту пріостановилась, осмотрѣлась по сторонамъ и глубоко вздохнула.
Тишина, нарушаемая только отдаленными звуками музыки, окружала обѣихъ сестеръ. Густой, таинственный мракъ ютился подъ вѣтвями деревьевъ, между тѣмъ какъ внизу, по дорогѣ, лежали серебристыя полосы луннаго свѣта, тамъ и сямъ задѣвая черный, корявый стволъ дерева или уголъ скамейки, а все остальное пространство было погружено въ почти совершенную темень... Смутно мелькали, на мицуту озаряясь въ лунныхъ лучахъ, силуэты рѣдкихъ прохожихъ... Гдѣ нибудь на скамейкѣ, во мракѣ, слышался шепотъ невидимой пары... Кое-гдѣ вспыхивалъ красною точкою огонёкъ папиросы... Звуки оркестра все тише и тише замирали вдали...
-- А покурить-то я и забыла!-- воскликнула внезапно Глафира.-- Вотъ опять нужно сѣсть... Пойдемъ, я знаю вонъ тамъ отличное мѣсто!
И сестры двинулись дальше.
Скоро онѣ очутились на круглой площадкѣ, недалекой отъ пруда, который сквозь рѣшетку виднѣется съ улицы. Въ центрѣ ея стоитъ Антиной, а отъ него бѣгутъ во всѣ стороны, въ видѣ правильныхъ радіусовъ, нѣсколько узкихъ аллеекъ.
Здѣсь рѣдко встрѣчаются ищущія уединенія парочки, потому что для нихъ всегда существуетъ опасность подвергнуться нескромному взору прохожаго. Изрѣдка на которой нибудь изъ алеекъ промелькнетъ одинокій фланёръ, да медленнымъ, выжидающимъ шагомъ, пройдетъ, останавливая пристальный и многознаменательный взглядъ на каждомъ попадающемся на встрѣчу мужчинѣ, ярко одѣтая, съ размалеванными щеками, и тоже одинокая дѣва...
Сѣвъ на скамейку, Глафира достала длинненькую голубую коробочку изъ-подъ порошковъ, замѣнявшую ей портъ-папиросъ, и закурила.
Лунный свѣтъ дробился въ переплетающихся сучьяхъ деревьевъ, разбрасывая, по всѣмъ направленіямъ яркія полосы. Весь озаренный луною стоялъ, поникнувъ головой, Антиной, какъ-бы испытывая глубокую тоску одиночества. Ни единая нота оркестра не долетала въ этотъ уголокъ Лѣтняго сада.
Вблизи, неподвижно, какъ ровное зеркало, сіяла въ лунныхъ лучахъ поверхность безмятежнаго пруда съ чернѣющимся на его берегу профилемъ массивной каменной урны, а тамъ, чуть подальше, уже гремѣла, стучала и двигалась улица...
И только тутъ, вотъ теперь, въ первый разъ, Глафира подумала о неизбѣжности возвращенія домой... Ея воображенію представились стѣны тѣсной квартиры, самоваръ на убогомъ столѣ, разогрѣтый съ приходомъ дѣвицъ, холодные остатки отъ обѣда жаркого, старая мать, которая безпрестанно позѣвываетъ и креститъ свой ротъ, потому что ей сильно хочется спать... Потомъ ночь, тишина, монотонный стукъ маятника... И когда во всей, квартирѣ раздастся храпѣніе, Глафира еще долго будетъ ворочаться въ своей жаркой постели, пока, вся измученная, наконецъ погрузится въ тревожный міръ грёзъ, гдѣ ей постоянно мерещатся разные черные бородатые люди, отъ которыхъ она все время спасается... А завтра она встанетъ опять разбитая, злая, и будетъ ко всѣмъ придираться... О, какъ она все это знаетъ отлично!
Ей вспомнилось вдругъ, что еще давеча, когда она съ сестрою покидала скамейку у Марсова поля, часы на башнѣ Петропавловской крѣпости пробили девять... Съ тѣхъ поръ прошло уже полчаса, если не больше... Какъ прогоняютъ назойливыхъ мухъ, Глафира смахнула съ себя всякія мысли о домѣ, вся охваченная жаднымъ желаніемъ насладиться послѣдними часами свободы, вскочила стремительно на ноги, швырнула на песокъ папиросу, растоптала ее и съ лихорадочнымъ оживленіемъ воскликнула:
-- Ну, теперь къ музыкѣ!
Лихорадочное оживленіе это разросталось все пуще въ Глафирѣ, по мѣрѣ того, какъ обѣ сестры приближались къ главному центру. Опять мимо нихъ замелькали статуи, затѣмъ, чѣмъ дальше, тѣмъ больше пришлось замедлять и укорачивать шагъ, по мѣрѣ все увеличивающейся массы гуляющихъ, между тѣмъ какъ оркестръ становился слышнѣе. Все яснѣе, отчетливѣе, различались ухомъ мотивы -- и вотъ звуки игривой и возбуждающей офенбаховской музыки встрѣтили нашихъ дѣвицъ. То былъ хоръ изъ І-го дѣйствія, въ то время еще не набившей оскомины, "Прекрасной Елены":
Всѣ мы жаждемъ любви.
Это наша святыня...
Вокругъ кипѣла цѣлая давка... Тутъ уже не шли, не гуляли, а толкали, жали, тѣснили другъ друга. Передніе валились на заднихъ, тѣ выпирали переднихъ, тискали локтями сосѣдей, давили имъ ноги... И въ то же самое время вся эта масса туго и медленно все подвигалась впередъ, все непрерывно, все неустанно, все въ томъ-же безсмысленномъ и монотонномъ круженіи...
Это была уже другая, не прежняя публика. Не встрѣчалось ни чинныхъ физіономій мамашъ, ни цѣломудренныхъ дѣвическихъ личекъ. За то было множество лицъ нахальныхъ мужскихъ и раскрашенныхъ женскихъ... Виднѣлось не мало и пьяныхъ. Тамъ и сямъ раздавались шумный, раскатистый хохотъ и безцеремонные возгласы. Слышались женскіе взвизги, а мѣстами и ругань... Слабо мерцавшій между деревьями свѣтъ фонарей придавалъ всей толпѣ что-то свирѣпо-вакхическое. Кое-гдѣ, подъ шумокъ, быстро и съ бацу, завязывались романы -- самаго скоропостижнаго и реальнаго свойства...
Неужли, о боги, васъ веселитъ,
Кодь наша честь кувыркомъ... кувыркомъ...
Полетитъ?
заливались кларнеты и флейты...
Вѣра чувствовала себя совершенно растерянной. Ее стиснули со всевозможныхъ сторонъ и, кромѣ того, какой-то сзади ее тѣснившій субъектъ дышалъ горячимъ дыханіемъ ей прямо въ затылокъ... Глафира зацѣпилась нечаянно одною изъ балаболокъ, украшавшихъ накидку, за пуговицу напиравшаго прямо на встрѣчу и сильно работавшаго локтями мужчины, вслѣдствіе чего костюмъ ея потерпѣлъ нѣкоторое небольшое разстройство, и она уже глубоко раскаявалась, что замѣшалась въ эту ужасную давку.
Толпа придвинула сестеръ къ ресторану, который свѣтился теперь своими огромными окнами, озаряя сидѣвшія за столиками на вольномъ воздухѣ группы.
-- Ахъ, какъ было-бы отлично выпить здѣсь чаю!-- прошептала Глафира, которая давно уже страдала отъ жажды.
Въ ту же минуту, какъ-бы на счастье дѣвицъ, изъ-за ближайшаго столика поднялись двое мужчинъ и стали расплачиваться.
-- Живѣе!-- радостно вскричала Глафира.
Крѣпко прижавъ къ себѣ локоть сестры и увлекая ее за собою, она энергично протискалась сквозь толпу на свободу. Занять вслѣдъ затѣмъ опустѣвшіе стулья было для рѣшительной дѣвицы дѣломъ одного лишь мгновенія.
Приказавъ неуспѣвшему еще исчезнуть лакею принести имъ по стакану чая со сливками, Глафира достала изъ портмонэ весь наличный свой фондъ -- два пятіалтынныхъ, которые и вручила тутъ-же, немедленно, какъ только подано было потребованное. Затѣмъ она осмотрѣлась по сторонамъ.
Въ двойномъ освѣщеніи -- блѣдной луны, уже высоко теперь стоявшей на небѣ, и яркихъ лучей отъ газовыхъ рожковъ ресторана, вся эта масса статскихъ котелковъ и цилиндровъ, военныхъ фуражекъ, свѣтлыхъ пальто и яркихъ женскихъ костюмовъ представляла пестрый и фантастическій видъ. Сидѣли во всѣхъ комбинаціяхъ: рядомъ, насупротивъ, бокомъ, спиною другъ къ другу -- и все это пило, болтало, хохотало, стучало... Лакеи съ измученными и полоумными лицами метались по всѣмъ направленіямъ.
За столомъ, у котораго расположились наши дѣвицы, оказались онѣ не однѣ. Vis-à-vis сидѣла шикарная пара: молодой человѣкъ въ модномъ свѣтломъ костюмѣ, съ пенснэ на носу, и красивая молодая брюнетка въ залихватской шляпѣ съ багровымъ перомъ. Передъ ними стояла длинная, узкогорлая бутылка съ какимъ-то неизвѣстнымъ виномъ, а на тарелкѣ лежалъ виноградъ съ апельсинами. Глафира на это сосѣдство не обращала вниманія, вся отдавшись раздражающимъ впечатлѣніямъ отъ пестроты и безсвязнаго шума вокругъ, движущейся мимо толпы и нѣжно льющихся изъ-подъ навѣса деревьевъ (гдѣ теперь эффектно мерцали сквозь зелень зажженныя лампочки), звуковъ оркестра... Она чувствовала себя превосходно.
-- Ай, уронила!-- воскликнула обладательница залихватской шляпы съ багровымъ перомъ. Неизвѣстно, что именно она уронила: перчатку, платокъ, или, можетъ быть, кисточку винограда. Ея кавалеръ тотчасъ же нагнулся подъ столъ и что-то тамъ долго возился...
Въ противоположность сестрѣ, Вѣрѣ смертельно хотѣлось уйти изъ этого мѣста. Близкое сосѣдство незнакомыхъ людей всегда дѣйствовало на нее подавляющимъ образомъ. А главное, ее крайне смущала эта безстыжая, такъ развязно, у всѣхъ на виду, пьющая вино дама съ перомъ, не говоря уже про ея кавалера, который очевидно былъ на-веселѣ. Вѣра неоднократно встрѣтила устремленный ей прямо въ лицо дерзкій взглядъ молодого человѣка въ пенснэ, и разъ даже ей показалось, что онъ подмигнулъ своей дамѣ и что-то сказалъ ей вполголоса -- конечно, на счетъ ея, Вѣры... Она убѣждена была въ этомъ.
Дождавшись, когда Глафира допила свой стаканъ, молодая дѣвица дернула ее за накидку и прошептала:
-- Глаша, уйдемъ...
-- Куда?-- громко спросила сестра, быстро къ ней оборачиваясь.
-- Куда нибудь... Только отсюда уйдемъ... Ради Бога!
"Вотъ глупости!" -- хотѣла было произнести обычное свое восклицаніе Глафира, но сестра ея имѣла такой страдальчески-умоляющій видъ, что сердце старшей дѣвицы тотчасъ-же смягчилось и она съ покорнымъ вздохомъ сказала:
-- Ну, пойдемъ, Богъ съ тобой!
И сестры поднялись съ своихъ мѣстъ.
-- Знаешь, что, Вѣрочка?-- воскликнула старшая, немного спустя, въ то время, какъ толпа влекла ихъ, удаляя отъ ресторана.-- Пойдемъ на Неву! Оттуда тоже музыку слышно и тамъ теперь должно быть отлично... А потомъ опять въ Лѣтній и, по боковой аллеѣ -- домой. Хорошо?
Минутъ черезъ десять онѣ были уже на Англійской набережнои.
Когда дѣвицы выходили за рѣшетку Лѣтняго сада, часы на башнѣ Петропавловской крѣпости били одиннадцать. Потомъ заиграли куранты и унылые звуки ихъ понеслись надъ тихой равниной Невы.
Да, здѣсь было теперь хорошо!
Вся залитая потокомъ волшебнаго луннаго свѣта, Нева какъ-бы нѣжилась въ сладкой истомѣ, затихая въ дремотѣ подъ монотонные звуки курантовъ, и когда замерла ихъ послѣдняя нота, она совсѣмъ ужъ заснула, и зданіе крѣпости, съ своею словно несущейся къ небу золоченой иглою, тоже заснуло, въ очарованіи луннаго свѣта, и все, все заснуло вокругъ... Безшумно мелькнулъ въ серебристомъ столбѣ чуть шевелящейся зыби яликъ съ явственнымъ очеркомъ перевозчика и другой, на кормѣ сидящей фигуры, и, удаляясь, исчезъ будто призракъ... Гдѣ-то вдали пропыхтѣлъ пароходъ... Опять тишина... И въ Лѣтнемъ саду тоже тихо: должно быть, антрактъ... Но вотъ опять звуки оркестра, то замирающіе въ чуть слышномъ аккордѣ, то вдругъ какъ-бы вспыхивающіе громкими взрывами...
Сестры стояли, приникнувъ къ гранитному парапету, и не шевелились, какъ очарованныя. Вѣра спокойно, въ глубокомъ молчаніи, любовалась пейзажемъ и сердце ея, какъ всегда, билось неторопливымъ и ровнымъ біеніемъ. Глафира вся замерла въ созерцаніи, но грудь ея мятежно вздымалась и изъ нея по временамъ вырывался глубокій и продолжительный вздохъ...
Словно пестрая масса всѣхъ впечатлѣній, полученныхъ ею сегодня отъ раздражающей музыки, возбужденныхъ человѣческихъ лицъ и сладострастнаго сумрака глубокихъ аллей, повисшаго надъ нагими статуями, слилась въ одно неизъяснимое и могучее чувство, которое пѣло въ груди старой дѣвицы, и нудило, томило до боли, и какъ-бы ширило все ея существо, и вызывало на глаза ея слезы... Счастья, жгучаго, безумнаго счастья любви, съ бурными ласками, съ таинственной, неизвѣданной нѣгой грѣховныхъ объятій, жаждало изнывавшее въ страстной тоскѣ сердце Глафиры... О, оно есть, оно будетъ! Оно всюду, кругомъ, оно разлито во всемъ Божьемъ мірѣ -- и неужели-же ей, только ей нѣтъ мѣста на праздникѣ жизни?!..
-- Пойдемъ...-- тихо проронила Глафира, съ усиліемъ воли вырываясь изъ міра своихъ сокровенныхъ мечтаній.
Какъ всегда послушная, Вѣра отошла отъ парапета, подошла къ старшей сестрѣ и взяла ее подъ руку.
Согласно намѣренію возвращаться домой черезъ садъ, онѣ собирались уже перейти на противоположную сторону, какъ вдругъ, совсѣмъ неожиданно, произошло одно обстоятельство.
-- Крас-с-савицы... позв-вольте... в-васъ... пров-водить?..
И передъ обѣими сестрами возникли, точно съ неба свалились, двое какихъ-то господъ.
Одинъ, уже пожилой, былъ пьянъ до послѣднихъ предѣловъ возможнаго и еле стоялъ на ногахъ. Его поддерживалъ подъ руку другой, помоложе, очевидно болѣе трезвый. Они появились откуда-то сбоку и, вѣроятно, раньше шли сзади, направляясь изъ Лѣтняго сада.
Глафира оцѣпенѣла отъ неожиданности. Вѣра инстинктивно шарахнулась въ сторону.
-- Мм... цып-почка... душка...-- промямлилъ все тотъ-же болѣе пьяный субъектъ и рванулся отъ своего компаньона, простирая объятія къ младшей сестрѣ.
-- Пойдемъ... Брось...-- убѣждающимъ тономъ промолвилъ его болѣе трезвый и потому благоразумный товарищъ.
-- П-пшолъ! Убирайся!-- отмахнулся тотъ локтемъ.-- Послушайте, р-розанчикъ...
-- Да пойдемъ-же, тебѣ говорятъ!.. Экій дуракъ!
-- Ас-ставь, говорю!!. Ц-цыпочка... Тю-тю-тю-тю...
Между тѣмъ Глафира, успѣвшая овладѣть ужъ собою, загородила сестру, храбро противопоставляя себя покушеніямъ пьянаго.
-- Проваливайте своею дорогой! Нахалъ!-- твердо, съ достоинствомъ, хотя все внутри ея клокотало, сказала Глафира.
Неукротимый субъектъ какъ-бы осѣкся и ошалѣлъ на минуту, потомъ вытаращилъ глаза на защитницу и выпалилъ ей:
-- Р-рожа!.. Я развѣ къ тебѣ?.. Эк-кая рожа!.. С-старая вѣдьма!
-- Городовой!-- взвизгнула во весь голосъ Глафира.
-- Пойдемъ-же, дьяволъ, тебѣ говорятъ!-- старался увлечь за собой безобразника его благоразумный и, очевидно, струхнувшій товарищъ.
-- Х-харя святочная!.. Вѣдьма!-- рвался теперь ужъ къ Глафирѣ пьяный субъектъ.
-- Городовой!!!-- кричала та въ изступленіи, топоча по тротуару ногами.
-- Да ступай-же, скотина, чортъ тебя побери!!.-- заоралъ, тоже въ бѣшенствѣ, благоразумный товарищъ и, изъ всѣхъ силъ сцѣпивъ за локоть пьянаго, стремительно поволокъ его отъ сестеръ.
Скоро фигуры обоихъ замелькали вдоль набережной, въ то время, какъ блюститель порядка, стоявшій на посту у часовни Лѣтняго сада, услышавъ крики о помощи, начальственнымъ шагомъ подходилъ уже къ нашимъ дѣвицамъ.
-- Что здѣсь за шумъ?-- задалъ онъ строго вопросъ. Глафира не отвѣчала. Она стояла, прижавшись къ парапету Невы, и, закрывъ руками лицо, рыдала въ истерикѣ... Вѣра, полумертвая, блѣдная, вся трепетала отъ страха...