А въ это именно время, въ задней низенькой комнатѣ подвальнаго помѣщенія табачной, происходила бесѣда -- самаго мирнаго и задушевнаго свойства.
Табачная была ужъ закрыта -- и только изображенные на вывѣскахъ, по обѣимъ сторонамъ ея входа, пестрый турокъ, съ дымящейся трубкой, и черный какъ сажа арапъ, съ вытаращенными свирѣпо глазами и огромной сигарой, словно стояли на стражѣ покоя хозяевъ,-- также какъ была ужъ закрыта помѣщавшаяся насупротивъ отъ нея парикмахерская, на окошкѣ которой, Богъ вѣсть съ какихъ давнихъ поръ, постоянно глазѣлъ на прохожихъ картонный бюстъ изумленнаго чѣмъ-то красавца-мужчины, въ парикѣ изъ густѣйшихъ волосъ, и стояла высокая банка съ водой, гдѣ извивалась цѣлая куча черныхъ и жирныхъ піявокъ, на удивленіе и страхъ невиннаго дѣтскаго возраста. Но въ мелочной лавочкѣ, рядомъ, еще виднѣлся огонь, да ярко свѣтились разноцвѣтные большіе шары, на двухъ окнахъ аптеки, находившейся въ первомъ этажѣ, почти бокъ-о-бокъ съ табачной, превращая на нѣсколько мгновеній въ хамелеона каждаго державшаго путь мимо этихъ шаровъ пѣшехода. Между тѣмъ уличная воскресная жизнь была еще въ полномъ разгарѣ. Въ трепещущихъ лучахъ фонарей сновали прохожіе, грохотали извощичьи дрожки, гудѣлъ въ раскрытыя настежъ окна трактира органъ и, гдѣ-то вдали, заливался серебристою трелью свистокъ полицейскаго...
Сюда, въ эту комнату, не достигалъ ни единый звукъ съ улицы и, благодаря позднему часу, происходившій въ ней разговоръ не могъ быть нарушенъ ничьимъ постороннимъ вмѣшательствомъ, что было важно, въ виду интимной серьезности его содержанія.
У старушки былъ гость -- желанный и рѣдкій, судя но закускѣ изъ колбасы, селедки и жестянки сардинокъ, вмѣстѣ съ полуопорожненной бутылкою пива и полубутылкой напитка желтобураго цвѣта съ надписью на этикеткѣ: "Vin d'Oporto, très-vieux", поставленными передъ ея собесѣдникомъ, рядомъ съ давно потухшимъ уже самоваромъ, а главное -- по напряженному вниманію, соединенному съ предупредительной и даже нѣсколько робкой почтительностью, въ обращеніи хозяйки. Кромѣ того, легко было замѣтить, что старушка взволнована этой бесѣдой, но взволнована -- надо прибавить -- необыкновенно пріятнымъ и неожиданнымъ образомъ... Свѣтъ лампы падалъ на большой и эффектный букетъ изъ георгиновъ и другихъ яркихъ цвѣтовъ, поставленный въ глиняный кувшинчикъ для молока и очевидно принесенный гостемъ въ презентъ.
Гость сидѣлъ въ креслѣ, спеціально придвинутомъ для пущаго его удобства отъ дивана къ столу, и, по всему выраженію снисходительной покровительственности, которыми были проникнуты каждое его слово и движеніе, принималъ отъ старушки всѣ адресуемые къ нему знаки вниманія, какъ нѣчто довлѣющее, потому что и самая фигура его, толстая, грузная, важная, съ внушительной и медлительной рѣчью, должна была проникать глубокимъ почтеніемъ каждаго, кто къ ней приближался.
Это была особа, уже солиднаго возраста, хотя притомъ и не старая -- такъ, лѣтъ пятидесяти, или немного побольше -- повидимому, занимающая, или, по крайней мѣрѣ, занимавшая прежде, важную должность, въ родѣ, напр., директора департамента или управляющаго какою-нибудь казенною административною частью -- если даже не выше... Лицо его дышало отмѣннымъ достоинствомъ и притомъ благородствомъ. Оно было массивное, полное, съ пробритою ямочкою на подбородкѣ между густыми, посѣдѣвшими уже бакенбардами, въ видѣ двухъ треугольниковъ, спадавшихъ на грудь. Носъ былъ тоже массивный, длинный, прямой и въ общемъ напоминавшій слегка набалдашникъ. Величественное и крутое чело, съ замѣтной ужъ лысиной, по бокамъ украшалось парой остроконечныхъ височковъ, зачесанныхъ съ необыкновенною тщательностью по направленію къ переносью и на кончикахъ чуть-чуть закрученныхъ кверху въ колечки.
Всякій, кто когда-нибудь видѣлъ хотя бы только портретъ графа X., помѣщенный во многихъ иллюстрированныхъ изданіяхъ нашихъ, вскорѣ послѣ того, какъ этотъ сановникъ оставилъ свой постъ, тотъ сейчасъ же узналъ бы и это крутое чело, и височки, и бакенбарды, такъ какъ они были самыми характерными чертами въ наружности извѣстнаго, теперь ужъ покойнаго, дѣятеля. Однако, это не былъ графъ X., даже не братъ его (котораго никогда у него, впрочемъ, и не было), а только бывшій его крѣпостной, камердинеръ, по имени Мартынъ Матвѣичъ Телѣжниковъ, вотъ уже нѣсколько лѣтъ какъ оставившій службу у графа,-- вскорѣ послѣ того, какъ имя его было замѣшано по дѣлу о пропажѣ какихъ-то фамильныхъ драгоцѣнныхъ вещей -- и живущій теперь на покоѣ, своимъ капиталомъ...
На немъ былъ просторный и длинный черный сюртукъ, для удобства широко распахнутый и обнаруживавшій толстую золотую цѣпь отъ часовъ съ кучей всевозможныхъ брелоковъ, и бѣлый батистовый галстухъ, самой безукоризненной свѣжести.
Откинувшись всею фигурою въ кресло, Телѣжниковъ съ безмолвной задумчивостью тихо барабанилъ пухлою кистью руки по краю стола, причемъ на указательномъ пальцѣ его блестѣлъ массивный золотой солитеръ съ сердоликовой именною печаткой. Старушка сидѣла, облокотившись и прижавъ руку къ щекѣ, какъ бы желая своимъ умиленнымъ и пристальнымъ взглядомъ вскочить прямо въ глаза, устремленные гостемъ на стоявшую передъ нимъ рюмку съ желтобурымъ напиткомъ.
Наконецъ, тотъ нарушилъ молчаніе, медленно молвивъ бархатнымъ и пріятно сиповатымъ баскбмъ, въ тактъ барабанящимъ пальцамъ:
-- Такъ-съ, такъ-съ, такъ-съ... Такъ вотъ какія дѣла, почтеннѣйшая Авдотья Макаровна!
-- Мартынъ Матвѣичъ! Пивца!-- испуганно встрепенулась хозяйка, и, съ стремительнымъ движеніемъ тѣла схвативъ бутылку съ остатками пива, подобострастно подвинула ближе стоявшій передъ гостемъ стаканъ, въ который и вылила пиво, промолвивъ:
-- Выкушайте. Не обезсудьте, гость дорогой!
-- Да-съ, да-съ, да-съ...-- все съ той же задумчивостью продолжалъ барабанить перстами по краю стола Мартынъ Матвѣичъ, благосклонно слѣдя, какъ хозяйка ему наливала стаканъ, и въ то же самое время какъ бы не придавая этому поступку ея никакого значенія.-- Да-а-съ!.. Такъ вотъ, выходитъ оно, какія дѣла!..-- Затѣмъ, помолчавъ, онъ прибавилъ, съ тяжелымъ и продолжительнымъ вздохомъ: -- О-охъ-хо-хо! Боже мой, Боже мой! Всѣ мы помремъ, какъ подумаешь!..
Старушка сочла приличнымъ со своей стороны испустить тоже вздохъ и даже поморгать при этомъ глазами.
Разговоръ угасалъ, какъ это бываетъ, когда самое важное высказано и собесѣдники лишь про себя, такъ сказать, просмаковываютъ полученныя отъ него впечатлѣнія. Мартынъ Матвѣичъ всѣмъ своимъ видомъ показывалъ, что онъ понимаетъ отлично чувства, возбужденныя имъ въ своей собесѣдницѣ, и, какъ виновникъ, самодовольно упивался этимъ сознаніемъ.
-- Итакъ, почтеннѣйшая Авдотья Макаровна, съ вашей стороны нѣтъ никакого препятствія?
Конечно, объ этомъ не могло быть и рѣчи, и Телѣжниковъ и представить не могъ себѣ другое, какъ то, что старушка чувствуетъ себя безмѣрно-счастливой и смотритъ на него, какъ на истиннаго своего благодѣтеля,-- но ему хотѣлось еще разъ потѣшить себя.
И, дѣйствительно, въ ту же минуту Авдотья Макаровна всплеснула руками, воскликнувъ дрожащимъ отъ глубокаго волненія голосомъ:
-- Господи! Мартынъ Матвѣичъ!.. Да я-то... Да я денно и нощно... Вѣдь это такое счастье, такое счастье!.. Я никогда даже не думала... Господи, Боже мой!!
Рѣчь старушки пресѣклась отъ переполнившихъ грудь ея чувствъ.
Благосклонная улыбка раздвинула въ разныя стороны бакенбарды Телѣжникова, но онъ тотчасъ же принялъ опять выраженіе достоинства, медленно выпрямилъ спину и осмотрѣлся по комнатѣ.
-- А квартирка-то, надо полагать, сыровата...
-- Охъ, сыра, Мартынъ Матвѣичъ, сыра!-- вздохнула Авдотья Макаровна.
-- Ну, да, вѣдь, это я такъ... Натурально, вамъ ее придется оставить... И табачную къ чорту! Много-ли даетъ ваша торговля?.. Сколько тысячъ въ ломбардъ отнесли? Признавайтесь... А?.. Хе-хе-хе!.. Признавайтесь, почтеннѣйшая!
-- Торговля... Охъ-хо-хо!.. Сами видите, Мартынъ Матвѣичъ...-- сокрушенно покачала головою старушка; -- если бы только не бѣдность...
-- Ну, да, натурально... Вѣдь, это я такъ... Конечно, и табачную къ дьяволу!.. А между прочимъ, я не неволю бросать... Если бы вы захотѣли, почтеннѣйшая, продолжать свое дѣло -- я бы помогъ... Можно бы было помѣщеніе расширить, завести больше товару...
Старушка испуганно отмахнулась руками.
-- Христосъ съ ней, Мартынъ Матвѣичъ, съ табачной! Совсѣмъ я съ нею измаялась!.. Десять, вѣдь, лѣтъ...
-- Ну, натурально!.. Хотя, между прочимъ, я бы и самъ не желалъ, чтобы вы продолжали... не желалъ бы, признаться... Въ моемъ разсужденіи было, чтобы вы, такъ сказать, отдохнули... Не все же вамъ маяться!.. Такъ ли я говорю?
-- Мартынъ Матвѣичъ!-- воскликнула было опять Авдотья Макаровна, въ новомъ избыткѣ прихлынувшихъ чувствъ, но Телѣжниковъ пріостановилъ ее тотчасъ-же легкимъ мановеньемъ руки, такъ какъ имѣлъ въ виду продолжать свою рѣчь.
-- Я говорю -- отдохнуть... Это было въ моемъ разсужденіи... Затѣмъ, между прочимъ, на васъ будетъ хозяйство... Глафира Андреевна, я такъ понимаю, особа достойная, но возьмите хотя бы то во вниманіе, что ей, вдругъ, самой... на кухнѣ... промежъ, съ позволенья сказать, всякихъ тамъ разныхъ горшковъ... ругаться съ прислугой, съ позволенья сказать...-- Тутъ Мартынъ Матвѣичъ съ презрительнымъ сожалѣніемъ дернулъ плечомъ и твердо закончилъ, неодобрительно тряхнувъ головой: -- Нехорошо-съ! Неприлично-съ!
-- Истинная ваша правда, Мартынъ Матвѣичъ!-- вставила отъ себя и старушка.
-- Да... Опять-же, я говорю -- вы будете у меня по хозяйству... Самому мнѣ, натурально, куда-же?.. А безъ глаза -- нельзя! Безъ глаза никакъ невозможно!.. Но, вѣдь, вы-то, почтеннѣйшая, надо полагать, меня соблюдете?..
-- Мартынъ Матвѣичъ, позвольте!-- проникновенной твердо перебила его Авдотья Макаровна; -- сколько лѣтъ вы съ нами знакомы? Скажите?
-- Лѣтъ двадцать ужъ будетъ!..
-- Больше, Мартынъ Матвѣичъ!
-- Ну, не знаю... Лѣтъ двадцать-то вѣрныхъ!
-- Моего покойничка помните?
-- Андрея-то?.. Какъ-же, еще бы!.. Пріятели были!
-- Любилъ васъ покойничекъ...-- покачала головою старушка и заморгала глазами.
-- Помню, еще бы, какъ же не помнить Андрея!-- повторилъ Мартынъ Матвѣичъ, повергаясь въ задумчивость.-- Много воды утекло!
Собесѣдники не надолго примолкли и оба, съ застывшими взорами, погрузились въ воспоминанія минувшаго.
-- Н-да-а, много воды утекло!-- началъ опять Мартынъ Матвѣичъ; -- я Глафиру Андреевну-то вотъ какой еще помню!
Онъ показалъ рукою на аршинъ разстоянія отъ пола.
-- О-охъ-хти-хти, а вотъ она теперь ужъ дѣвица, невѣста...-- задумчиво покачала годовою старушка.
-- Ей, вѣдь теперь, лѣтъ двадцать восемь, кажется, будетъ?-- освѣдомился Мартынъ Матвѣичъ.
-- Двадцать шесть, Мартынъ Матвѣичъ!
-- Ой, смотрите, и всѣхъ двадцать восемь, Авдотья Макаровна!-- лукаво подмигнулъ Мартынъ Матвѣичъ.
-- Да вотъ-же, божусь, двадцать шесть, Мартынъ Матвѣичъ!-- горячо подтвердила старушка, быстро осѣняя себя широкимъ крестомъ.-- Да вотъ я скажу вамъ сейчасъ... На Успеньевъ день, я еще помню отлично...
-- Ну, это оставимъ,-- съ достоинствомъ прекратилъ Мартынъ Матвѣичъ; -- о годахъ прекословить не будемъ! Я и самъ, вѣдь, не мальчикъ, и для молоденькихъ, будемъ такъ говорить, мое время ушло... Съ тѣмъ я и велъ свою рѣчь, между прочимъ, если признаться... Я уважаю дѣвицу солидную, съ добрымъ понятіемъ, которая знаетъ сама, каково оно хлѣбъ достается... Такъ-то-съ, почтеннѣйшая!.. А знаете-ли, что мнѣ вотъ на дняхъ молоденькую дѣвушку сватали? Да-съ! Шестнадцати лѣтъ! Съ большимъ капиталомъ!
-- Да что вы, Мартынъ Матвѣичъ!-- всплеснула руками старушка; -- цсс... Ну, и что-же, и что-же?
-- Не захотѣлъ! Отказался!.. Къ чему? На кой лядъ для меня капиталъ, я васъ спрашиваю, когда и своего мнѣ достаточно?
-- И большой капиталъ, Мартынъ Матвѣичъ?
-- Мм... Собственно, капиталъ-то не въ деньгахъ... Въ заведеньяхъ... торговыхъ... Лабазъ у нея отъ отца... Ну, и вотъ сами вы посудите, къ чему мнѣ лабазъ? Что-же я самъ, что-ли, буду мукой торговать?.. Хе-хе-хе!.. Фартукъ надѣну да за прилавокъ самъ встану? А? Хе-хе-хе!
-- Охъ!-- вскрикнула Авдотья Макаровна, которой даже ужъ одно представленіе Мартына Матвѣича, въ фартукѣ и за прилавкомъ, показалось до того невѣроятно-комическимъ, что она затряслась вся отъ смѣха, замахала рукою и даже раскашлялась.
-- Или что-же мнѣ, наконецъ, бороду себѣ отростить да въ мужицкую поддевку одѣться прикажете?... А? Хе-хе-хе!.. Въ смазныхъ сапогахъ?.. Хе-хе-хе!-- шутилъ Мартынъ Матвѣичъ.
-- Ой, не смѣшите, Мартынъ Матвѣичъ!.. Кха-кха-кха!
-- Хе-хе-хе!
Дождавшись, когда веселость его собесѣдницы, наконецъ, унялась, Телѣжниковъ грузно, неторопливо поднялся, выпятилъ грудь и подошелъ къ Авдотьѣ Макаровнѣ, съ протянутой рукой для прощанья.
-- Ну, а затѣмъ пора и честь знать...
-- Какъ?! Ужъ уходите, гость дорогой?-- съ испугомъ и огорченіемъ воскликнула Авдотья Макаровна, тоже вставая со стула; -- а я думала, вы Глаши дождетесь... Онѣ теперь, вѣдь, ужъ скоро... И куда это, право, онѣ запропастились, негодныя!..
-- Ничего, дѣло ихъ молодое... А только я васъ попрошу передать Глафирѣ Андреевнѣ все, о чемъ у насъ съ вами былъ сегодня сюжетъ, я ужъ буду въ надеждѣ... "Мартынъ Матвѣичъ, дескать, всегда о васъ помнилъ, и зналъ, уважалъ"... Ну, да, словомъ... натурально... вы это имъ сами хорошенечко выразите... А денька черезъ три я буду у васъ за отвѣтомъ... Затѣмъ, между прочимъ, имѣю честь кланяться...
-- Мартынъ Матвѣичъ, да вы пивца-то хоть выкушайте! На дорожку! Остаточки!-- умоляла Авдотья Макаровна.
-- Не могу-съ!-- возразилъ непреклонно Телѣжниковъ, и пояснилъ, похлопавъ рукою по объемистому своему полушарію: -- гастрическое разстройство желудка...
-- Ну, хоть винца-то, Мартынъ Матвѣичъ!.. Одну только рюмочку! Посошокъ! Одну, только одну! На дорожку!-- съ отчаяніемъ восклицала старушка, простирая къ нему рюмку съ желто-бурымъ напиткомъ.
Смягчившійся Мартынъ Матвѣичъ принялъ изъ рукъ ея рюмку и сперва попробовалъ было выпить ее постепенно, небольшими глоточками, но тотчасъ-же разсудилъ осушить сразу, до дна, какъ пьютъ только водку, послѣ чего скривился и крякнулъ...
-- Ну, а теперь ужъ увольте, почтеннѣйшая!-- категорически и даже сурово, отрѣзалъ Мартынъ Матвѣичъ и поклонился хозяйкѣ...-- Да, вотъ еще что, между прочимъ!-- вдругъ спохватился Телѣжниковъ, конфиденціально наклоняясь къ уху старушки:-- "Этотъ букетъ, дескать, вамъ... повергаетъ къ стопамъ, дескать, и отъ чистаго сердца... И очень, дескать, сожалѣлъ, что не могъ поднести самолично..."
-- А ужъ и чудный букетъ, Мартынъ Матвѣичъ! Небось, дорого дали?
-- Хм... ну, это что... Садовникъ знакомый есть у меня на Крестовскомъ... Мигнулъ -- и готово!.. Ну, теперь, кажется, все?.. Гдѣ моя шляпа?-- озирался по комнатѣ гость.
-- Вотъ ваша шляпа, Мартынъ Матвѣичъ!-- протянула ему свѣтло-сѣрую пуховую шляпу Авдотья Макаровна, потомъ предупредительно схватила пальто, висѣвшее на ручкѣ дивана, помогла Телѣжникову надѣть его въ рукава и, въ концѣ концовъ, подала ему толстую трость съ костянымъ набалдашникомъ.
Когда Мартынъ Матвѣичъ былъ готовъ ужъ совсѣмъ, чтобы тронуться въ путь, старушка бросилась было въ помѣщеніе лавочки, съ намѣреніемъ отомкнуть такъ называемую парадную дверь, но Телѣжниковъ любезно устранилъ эту услугу.
-- Напрасно-съ, напрасно-съ, не затрудняйтесь,-- запротестовалъ онъ, мягкимъ движеніемъ руки ее успокоивая; -- я пройду и здѣсь, черезъ кухню...
Уже прикурнувшая было, по позднему времени, на своемъ ложѣ Лукерья, при появленіи въ кухнѣ Телѣжникова, стремительно вскинулась, дико тараща глаза, потомъ, опомнившись, бросилась, шатаясь и суясь, какъ угорѣлая, отворять ему дверь, въ то время, какъ Авдотья Макаровна, волнуясь не меньше кухарки, освѣщала дорогу Мартыну Матвѣичу, грузная фигура котораго, шаркая мягкими, безъ каблуковъ, сапогами (какіе носилъ въ свои послѣдніе годы графъ X.), благополучно пролѣзла въ дверь изъ сѣней и скрылась за поворотомъ.
-- Барышень-то нѣтъ еще, што-ль?-- освѣдомилась Лукерья, протирая кулаками глаза; -- самоваръ разогрѣть, небось, надо,
-- А?-- переспросила Авдотья Макаровна, смотря какъ-бы во снѣ на кухарку и не понимая вопроса; -- нѣтъ... тьфу, то есть, да!-- наконецъ сообразила она; -- разогрѣть, разогрѣть надо, Лукерьюшка... Непремѣнно разогрѣть надо, голубушка!..
Все такъ-же, словно во снѣ, старушка вышла изъ кухни, вступила въ столовую, совсѣмъ машинально, дѣйствуя лишь по инстинкту привычныхъ движеній, сняла со стола пріобрѣтенную исключительно лишь для рѣдкаго гостя полубутылку съ виномъ, которую тотчасъ-же крѣпко-на-крѣпко снова закупорила, постукавъ даже для этого пробкою въ стѣну, и спрятала бережно въ шкафчикъ драгоцѣнный напитокъ. Затѣмъ, вернувшись обратно къ столу, она опустилась медленно въ кресло, въ которомъ только что сидѣлъ Мартынъ Матвѣичъ, и вся какъ-бы застыла въ немъ, съ широко раскрытыми и неподвижно уставленными въ одну точку глазами, тогда какъ лицо ея тоже застыло -- въ какомъ-то сосредоточенномъ, тихомъ и усталомъ блаженствѣ...
Да, дѣйствительно, она испытывала теперь утомленіе и потребность глубокаго отдыха отъ перенесеннаго только что потрясенія, въ которое ее привела бесѣда съ Мартыномъ Матвѣичемъ... Все время старушка была какъ въ чаду, а теперь приходила въ себя и собиралась съ мыслями.
Чего никогда не допускала она въ минуты своихъ самыхъ смѣлыхъ мечтаній,-- вдругъ, неожиданно, словно съ неба свалилось! И хоть-бы разъ когда нибудь ей подумалось, что это возможно... Нѣтъ, никогда не вспадало и въ голову!.. Мартынъ Матвѣичъ, старинный знакомый, пріятель ея покойнаго мужа, человѣкъ пожилой и солидный, вдругъ затѣялъ жениться -- это одно было уже поразительно! Личность Мартына Матвѣича, съ его важной фигурой, медлительной рѣчью, по мѣрѣ того, какъ онъ становился старѣе и все рѣже и рѣже дѣлалъ визиты въ бѣдную квартирку старой вдовы, все глубже и глубже проникала Авдотью Макаровну чувствомъ безграничной почтительности, доходившей чуть не до трепета, испытываемой ею въ присутствіи желаннаго гостя. Мартынъ Матвѣичъ -- независимый, одинокій богачъ (въ ломбардѣ, чу, у него лежало -- шутка-ли,-- цѣлыхъ двадцать тысячъ рублей!) былъ въ состояніи, какъ говорится, купить и выкупить, во всякое время, Авдотью Макаровну со всѣми ея потрохами -- стоило только ему захотѣть -- а между тѣмъ онъ всегда былъ къ ней добръ и любезенъ, ничуть передъ ней не гордился, даже не брезгалъ ея хлѣбомъ-солью -- и этого одного уже было достаточно, и это одно уже обязывало приниженную нуждою вдову къ чувствамъ глубокой преданности и благодарности къ Мартыну Матвѣичу... И вдругъ, онъ, этотъ самый Мартынъ Матвѣичъ, вдругъ такъ, совсѣмъ просто, объявляетъ сегодня, что имѣетъ желаніе жениться на старшей дочкѣ, Глафирѣ -- совсѣмъ нищей, чуть что не голой, даже (что ужъ грѣха таить!) немолодой, некрасивой -- и таково деликатно и благородно дѣлаетъ свое предложеніе: и букетъ "повергаетъ къ стопамъ", и "очень жалѣетъ, что не можетъ самъ лично"... Это онъ-то, Мартынъ-то Матвѣичъ! И за что ей сегодня такое счастье свалилось?!.. Богъ! Вотъ Онъ, Богъ, пославшій награду за долгіе годы нужды и терпѣнія! Никто, какъ Онъ, Батюшка милостивый!!..
Въ глубокомъ умиленіи сердца, старушка сцѣпила молитвенно руки, устремивъ на кіоту глаза, увлаженные слезами горячей благодарности къ Промыслу...
И вотъ онъ, вотъ онъ, конецъ ея маятѣ, и всей этой собачьей, изнурительной жизни, наполненной вѣчной заботой о грошѣ, мыслями о томъ, какъ заткнуть ту или другую дыру -- и отдыхъ, наконецъ, сладкій отдыхъ ея усталой спинѣ, ея старымъ, изможденнымъ костямъ!..