Въ дверяхъ послышался шумъ. Дверь отворилась и въ комнатѣ появились вернувшіяся съ прогулки дѣвицы.
Глафира, какъ была, въ накидкѣ и шляпкѣ, быстро прошла прямо въ спальню, куда послѣдовала за нею и Вѣра.
Пока сестры, въ молчаніи, тамъ раздѣвались, Лукерья внесла и поставила на столъ разогрѣтый вновь самоваръ, а старушка занялась приготовленіемъ чая.
-- Это откуда букетъ?-- спросила Глафира, въ одной юбкѣ и кофтѣ, садясь на свое обычное мѣсто за столъ и придвигая къ себѣ налитую чашку.
-- Отъ Мартына Матвѣича... Былъ и долго сидѣлъ у насъ... Букетъ принесъ для тебя... Очень жалѣлъ, что не могъ передать самолично... "Повергаю къ стопамъ", говоритъ... "Я, говоритъ, всегда почиталъ Глафиру Андреевну, такъ, молъ, и передайте ей отъ меня"...-- взволнованно отрапортовала старушка.
-- Окажите, какъ трогательно! Съ чего это онъ вдругъ расщедрился? Передъ смертью, должно быть?-- произнесла старшая дочь, отпивая чай съ блюдца.
Ни удивленья, ни даже простого, на худой ужъ конецъ, любопытства не замѣчалось въ Глафириномъ голосѣ. Насмѣшливое свое замѣчаніе произнесла она самымъ равнодушнѣйшимъ тономъ, даже не поднявъ глазъ на мать.
-- Ахъ, Глаша, какая ты, право!-- вспыхнула Авдотья Макаровна.-- Да знаешь-ли ты, зачѣмъ онъ былъ-то у насъ?... Да знаешь-ли ты, что я скажу-то тебѣ?.. Глаша!.. Ты себѣ и представить не можешь!..-- Голосъ старушки задрожалъ отъ волненія. Она даже вскочила со стула и продолжала, вся колыхаясь, не въ силахъ уже будучи долѣе сдерживаться: Онъ, вѣдь, руки твоей проситъ!..
-- Что-о?-- протянула Глафира, ставя чашку на блюдце, и только теперь, въ первый разъ, поднимая глаза на Авдотью Макаровну.
-- Руки, говорю, твоей проситъ!.. Женится!.. Онъ!!.. Мартынъ Матвѣичъ!!!..
-- Кто-о? Онъ? Мартынъ Матвѣичъ?-- переспросила Глафира.
-- Онъ, онъ, Мартынъ Матвѣичъ!
Не спускавшая глазъ съ лица старшей дочери, Авдотья Макаровна въ эту минуту замѣтила, что безучастный взоръ ея оживился, а блѣдныя щеки покрылись румянцемъ...
-- Ахъ, онъ, старый дуракъ!
Этого ужъ совсѣмъ не ожидала старушка. Даже руки у нея опустились...
Если-бы Авдотья Макаровна была поспокойнѣе и обратила вниманіе на наружность Глафиры, когда та садилась за столъ, то замѣтила-бы глубокую и зловѣщую молчаливость своей старшей дочери, ея мрачно-сосредоточенный взоръ и нервное подергиваніе ея личныхъ мускуловъ -- словомъ, всѣ признаки, хорошо знакомые Авдотьѣ Макаровнѣ и краснорѣчиво указывавшіе, что она чѣмъ-то сильно разстроена, что съ нею недавно произошло что-то такое, отъ чего она еще не успѣла оправиться, а потому лучше-бы было оставить ее на время въ покоѣ. Это даже могъ подтвердить-бы и видъ младшей дѣвицы, которая глядѣла уныло, растерянно и словно еще только недавно осушила глаза... Если-бы, въ свое время, все это успѣла наблюсти Авдотья Макаровна, она, можетъ статься, отложила-бы разговоръ о Мартынѣ Матвѣичѣ до болѣе удобнаго случая... Впрочемъ, нѣтъ, это едва-ли! Почему, на какихъ основаніяхъ, она стала-бы откладывать, хотя-бы только до завтра, такую важную, такую глубоко-интересную новость, сулившую переворотъ всей жизни старушки и ея дочерей, что передъ нею несомнѣнно должны были померкнуть всякіе посторонніе соображенія и факты?!
Поэтому, можно судить, какъ ошеломлена была Авдотья Макаровна презрительнымъ восклицаніемъ Глафиры. Она совсѣмъ обомлѣла и только нашлась переспросить машинально:
-- Это кто-же?... Это Мартынъ-то Матвѣичъ -- старый дуракъ?..
-- Ну, да, вашъ Мартынъ Матвѣичъ!-- подтвердила Глафира.
-- Глаша... Я... я... право... Это ты какже?.. Я понять не могу...
-- Да тутъ и понимать совсѣмъ нечего. Старый дуракъ -- и конецъ! Знать, бѣлены онъ объѣлся, или пьянъ, вѣрно, былъ?.. Ослина!
-- Глаша, Глаша!-- въ ужасѣ всплеснула руками Авдотья Макаровна, не вѣря ушамъ своимъ.
-- Ну, что: "Глаша, Глаша!" передразнила Глафира;-- я, право, удивляюсь вамъ, маменька! Неужели вы думали, что я такъ вотъ и запрыгаю сейчасъ-же отъ радости?..
-- Да ты, Глаша, опомнись... Христосъ надъ тобой!.. Это ты Мартынъ Матвѣича-то такъ обзываешь?.. Вспомни, онъ, вѣдь, покойнику-отцу твоему пріятелемъ былъ!.. Человѣкъ почтенный и уважаемый, а ты эдакъ, вдругъ...
-- Ужасно почтенный! Лакей!-- оборвала рѣзко Глафира.-- Очень жаль, что у папеньки были такіе пріятели!
Авдотья Макаровна снова всплеснула руками и въ изумленіи даже попятилась.
-- Это онъ- то, Мартынъ-то Матвѣичъ -- лакей?!.. Да онъ самъ держитъ прислугу... У него двадцать тысячъ въ ломбардѣ лежатъ!
-- Воръ!.. Накралъ у своего бывшаго графа, а теперь вотъ и важничаетъ... Старый мошенникъ!-- добивала старушку Глафира.
Авдотья Макаровна была совсѣмъ уничтожена. Не промолвивъ больше ни слова, она отошла за свой самоваръ, опустилась тихонько на стулъ и сидѣла долго не шевелясь и не спуская съ близко стоявшей къ ней сахарницы своего неподвижнаго и убитаго взора...
Разомъ, въ одно мгновеніе ока, разрушился свѣтлый мірокъ довольства и счастія, который она уже успѣла создать въ своихъ мысляхъ, укрѣпить его и взлелѣять... Ни на одну минуту она не подумала, что вопросъ, на ея собственный взглядъ казавшійся такимъ простымъ и почти что уже безповоротно рѣшеннымъ, въ сущности обсужденъ пока только ею одною, что онъ еще требуетъ своего обсужденія и отъ другой стороны, заинтересованной тоже, даже нисколько не меньше, но въ смыслѣ совершенно обратномъ, что это рѣшеніе, все, цѣликомъ, зиждется исключительно лишь на согласіи той, другой стороны, и вотъ только теперь, въ первый разъ, она это увидѣла... Да и какъ-бы успѣла она раньше объ этомъ подумать, когда это все произошло такъ быстро и неожиданно, такъ закружило ея слабую, старую голову? Тѣмъ больнѣе и горше было убѣдиться старушкѣ въ такомъ жестокомъ и быстромъ крушеніи своихъ свѣтлыхъ надеждъ -- и это не могло ею не выразиться.
-- А я-то, глупая, радовалась...-- тихо, какъ бы только къ себѣ самой обращаясь, сказала Авдотья Макаровна, покачивая уныло своей сѣдой головой въ старушечьемъ чепчикѣ; -- вотъ, думала, Господь и на насъ оглянулся... послалъ человѣка... Вотъ отдохну, наконецъ, думала, грѣшница...
-- Ну, а про меня- то вы подумали, маменька?-- спросила Глафира, нервно отодвигая отъ себя опорожненную чайную чашку.
Старушка молчала, не подымая глазъ на старшую дочь и все кивала своей головою, какъ бы отвѣчая собственнымъ горькимъ мыслямъ.
-- Ха-ха-ха!-- злымъ и саркастическимъ смѣхомъ разразилась Глафира.-- Ну, конечно, гдѣ вамъ было подумать!.. "Богачъ, двадцать тысячъ"... Ха-ха! Ну, и довольно, чего же еще? А какъ Глашѣ съ нимъ жить -- наплевать! Благо, богатъ, денегъ дастъ, и сама отдохну (вѣдь сами же вы такъ сказали!) а что онъ чуть не въ дѣдушки Глашѣ годится -- экая важность, не мнѣ, вѣдь, съ нимъ жить, это ужъ Глашино дѣло, пусть ужъ Глаша раздѣлывается, а моя изба съ краю... Ха-ха!-- язвила Глафира.
-- Гдѣ-же, гдѣ-же онъ въ дѣдушки?.. Глаша, Глаша, подумай!.. И всего-то за пятьдесятъ Мартыну Матвѣичу, да и то на лицо ему меньше... Да, вѣдь, если такъ-то судить, то и ты сама... если признаться... уже не молоденькая...
При этомъ послѣднемъ, совсѣмъ уже неосторожномъ словѣ старушки, Глафира вздрогнула всѣмъ своимъ существомъ, словно къ ней прикоснулись каленымъ желѣзомъ...
-- А-а!.. Такъ вотъ оно что... Вотъ, наконецъ, чѣмъ вы меня упрекнули...-- неожиданно тихимъ и медленнымъ голосомъ, почти даже шопотомъ, протянула Глафира; затѣмъ, тоже медленно, поднялась со стула, ровной, неторопливой походкой, обошла вокругъ стола и остановилась въ двухъ шагахъ отъ Авдотьи Макаровны. Она была совсѣмъ бѣлая, а губы у нея посинѣли и конвульсивно подергивались...-- Ну, и хорошо, и отлично, что вы это сказали... Такъ мы ужъ и будемъ знать... Только къ чему вы стѣсняетесь?.. Вамъ бы ужъ проще... Чего церемониться... "Рожа"... "старая вѣдьма"... Вотъ какъ бы вамъ слѣдовало!.. Что я такое? Конечно, рожа и старая вѣдьма!-- все такъ же тихо, спокойно, глумилась надъ собою Глафира -- но въ этомъ-то именно, какъ будто, спокойствіи старшей дѣвицы и было самое страшное...
Авдотья Макаровна сама вдругъ вся побѣлѣла и откинулась всѣмъ тѣломъ на стулъ, не сводя съ Глафиры испуганныхъ глазъ... Даже апатичная Вѣра, при послѣднихъ словахъ: "рожа" и "старая вѣдьма", въ ту же секунду напомнившихъ ей недавнюю сцену на Англійской набережной, послѣ прогулки у музыки, быстро подняла голову и со страхомъ уставилась въ лицо своей старшей сестры...
-- Старая рожа -- что съ ней церемониться?.. Спихнуть замужъ -- и кончено! Она, вѣдь, должна еще радоваться, что добрый человѣкъ отыскался... Не побрезговалъ -- и за то слава Богу!.. Не правда-ли, маменька? А я вотъ, изволите видѣть, какая неблагодарная тварь!
-- Глаша, Глаша...-- простонала Авдотья Макаровна, въ отчаяніи заломивъ свои руки...
-- Нѣтъ, погодите... Я все скажу, наконецъ!-- продолжала Глафира. Послѣднія слова она уже выкрикнула, не въ силахъ выдерживать долѣе своего напускного спокойствія,-- и все, что въ ней до сихъ поръ клокотало, хлынуло вдругъ со стремительностью прорвавшей плотину рѣки,-- Теперь-то я вамъ все скажу, наконецъ!.. Вы говорите, что я старая дѣвка... Я знаю! Я старая, старая, да!.. А кто виноватъ? Кто виноватъ, что я до сихъ поръ живу здѣсь, какъ въ гробу, Божьяго свѣта не вижу, что я, можетъ быть, руки на себя наложу, на шею первому встрѣчному брошусь?!. Да говорите-же, говорите-же вы, наконецъ!
-- Господи, Глаша... Опомнись!-- всплеснула руками старушка, даже вся перегибаясь отъ страха.
Но тотчасъ-же, при первомъ-же словѣ ея, Глафира, топнувъ ногой, закричала: -- "Молчите!" -- и понеслась снова впередъ, все быстрѣе, стремительнѣе, словно ринувшись съ высокой горы.
-- Да, вы, вы, вы! Вы виноваты, вы виноваты, вы виноваты!!.. Гдѣ ваши заботы? Подумали-ли вы хоть бы разъ, что невозможно жить безъ людей, что никто не придетъ и съ бацу не женится? Позаботились-ли, чтобы къ намъ ходилъ хоть одинъ человѣкъ?.. Какже, еще бы! Когда вамъ объ этомъ подумать! У васъ только Богъ на умѣ да лампадки, а людей -- на кой чортъ? Довольно и тѣхъ старыхъ уродовъ, которые шляются къ намъ, благо съ ними пріятно бобы разводить... Вы меня научили чему-нибудь? Вотъ еще, съ какой стати, зачѣмъ? Вѣрѣ вотъ ученіе нужно! Ее въ пансіонъ, она молодая, хорошенькая, а этой къ чему? Все равно, ей вѣдь быть старой дѣвкой, такъ ужъ и на роду ей написано, такъ чего-жъ хлопотать?.. Вотъ, вотъ, что я отъ васъ получила!.. Спасибо, большое спасибо вамъ, милая, добрая маменька!..
-- Глафира... безсовѣстная...-- прошептала старушка, закрывая руками лицо, и заплакала горько.
-- Какъ не стыдно тебѣ!-- громко воскликнула Вѣра, до сихъ поръ не издавшая ни единаго звука, и на лицѣ ея вспыхнулъ горячій румянецъ.
-- А ты еще чего тутъ суешься?-- свирѣпо къ ней обернулась Глафира.-- Знай, ужъ сиди себѣ, мямля!
Молодая дѣвица встала со стула и, не прибавивъ больше ни слова, бросивъ только негодующій взглядъ на сестру, вышла изъ комнаты. Однако, и этотъ протестъ всегда тихой и безмолвной дѣвицы, и зрѣлище плачущей матери были безсильны остановить монологи Глафиры, словно то, что мятежно бурлило въ душѣ ея, должно было выкипѣть все, до конца.
-- Ну, а теперь, добрая маменька, за жениха вамъ спасибо! Чудесный! Прекрасный! Ха-ха! Лакей, котораго за воровство въ три шеи прогнали! Отчего бы вамъ было не подыскать уже мнѣ арестанта? Что же, чѣмъ для меня не женихъ? Тоже букетъ бы принесъ, такъ же чувствительно! А неправда-ль, отличный букетъ?..
Глафира подскочила къ столу, выхватила букетъ изъ кувшинчика и, въ какомъ-то упоеніи бѣшенства, принялась терзать его, приговаривая:
-- Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ, Мартынкинъ букетъ! Вотъ тебѣ! Ха-ха-ха-ха! Хорошъ Мартынкинъ букетъ?
И растерзанный, измятый букетъ полетѣлъ и разсыпался по полу...
-- Ишь ты, поди-жъ ты! Это съ квѣтками-то такъ?-- простосердечно изумилась Лукерья, вошедшая было, какъ разъ въ эту минуту, чтобы взять самоваръ, и сожалительно покивавъ на разсыпанныя у ногъ ея яркія головки цвѣтовъ и зеленые листья, нагнулась, чтобы ихъ подобрать, съ глубокимъ вздохомъ прибавивъ: -- Вотъ тебѣ и пукетъ!.. Вотъ тебѣ и квѣтки!..
-- Прочь! Ты чего еще лѣзешь, дура проклятая?-- топнула на кухарку Глафира.-- Брось! Брось сейчасъ-же, мерзавка, тебѣ говорятъ!
Лукерья попятилась къ двери, испуганно, во всѣ глаза смотря на дѣвицу и лишь шепча про себя:
-- Батюшки! Никакъ совсѣмъ ужъ рехнулась!
Съ послѣднимъ бѣшенымъ взрывомъ, Глафира какъ-будто вдругъ ослабѣла. Молча, съ понуренной внизъ головой, стояла она, не шевелясь, какъ прикованная. Затѣмъ она медленно прошлась взадъ и впередъ, не глядя на поникшую скорбно на стулѣ Авдотью Макаровну и прижавъ руку къ груди, къ тому самому мѣсту, гдѣ колотилось ея мятежное, неукротимое сердце, постояла немного, глядя въ окно на озаренную сіяніемъ мѣсяца противоположную стѣну двора и, все по прежнему молча, не взглянувъ ни разу на мать, вышла изъ комнаты.
Вѣра, при свѣтѣ стоявшей на стулѣ свѣчи, лежала въ постели раздѣтая, держа въ обѣихъ рукахъ предъ собою развернутую книгу романа Евгенія Сю "Семь смертныхъ грѣховъ". При входѣ сестры, она не повернула въ ней головы, какъ-бы глубоко погруженная въ интересное чтеніе, тогда какъ глаза ея были неподвижно прикованы къ одному и тому-же мѣсту страницы и врядъ-ли что нибудь на ней различали...
-- Да когда ты мнѣ дашь покой, наконецъ, съ своимъ чтеніемъ?! Это просто житья уже нѣтъ!-- воскликнула злобно Глафира, быстро задула свѣчу, и, нетерпѣливо срывая съ себя несложныя принадлежности своего туалета, улеглась въ темнотѣ и затихла...
Это была ея послѣдняя вспышка. Больше уже она не заявила о себѣ ни движеньемъ, ни звукомъ.
Полная тишина настала теперь въ квартирѣ табачницы и двухъ ея дочекъ. И время текло, и ни единый звукъ, кромѣ равномѣрнаго стуканья маятника, не нарушалъ тишины, хотя никто въ домѣ не спалъ.
Глафира лежала на спинѣ, не шелохнувшись, и открытыми, злыми глазами смотрѣла во мракъ. Вѣра, по обыкновенной привычкѣ своей, закуталась совсѣмъ, съ головою, и проливала беззвучныя слезы. А рядомъ, сейчасъ, за стѣною, при свѣтѣ мерцавшей безтрепетно лампы, Авдотья Макаровна все сидѣла по прежнему, все на одномъ и томъ же мѣстѣ, на стулѣ, поникнувъ сѣдой головой въ старушечьемъ чепчикѣ, въ оцѣпенѣніи одинокаго и покорнаго горя...
Только въ кухнѣ шумно возилась Лукерья, приготовляя себѣ за печкой постель и отводя душу въ злобномъ ворчаньи по поводу оскорбившей ее ни за что, ни про что, Глафиры.
"День-деньской покою нѣтъ отъ проклятой!.. Боженька миленькій, и когда только ты меня вынесешь изъ гнѣзда этого чортова? Силушки нѣтъ моей! Уйду, вотъ-же, ей-ей, уйду, наконецъ!.. Провалитесь вы всѣ, окаянные!.."
Въ это время бѣлый котъ, Глафиринъ любимецъ, единственное изъ всѣхъ въ этой квартирѣ, въ настоящій моментъ, существо, сохранившее спокойствіе духа, пріятно мурлыкая, сдѣлалъ попытку взобраться на ложе кухарки -- но въ ту-же минуту получилъ жестокій шлепокъ, заставившій его отлетѣть къ противоположной стѣнѣ.
"Брысь ты, проваленный! У, паскуда проклятая!"
Котъ опрометью бросился къ двери, растворилъ ее, прокрался въ столовую и забился тамъ подъ диванъ. Онъ тоже былъ оскорбленъ, въ свою очередь.
При скрипѣ отворившейся двери, старушка вздрогнула, посмотрѣла въ ту сторону и зацѣпенѣла опять, въ прежнемъ своемъ положеніи...
И снова тишина воцарилась въ квартирѣ, но тишина особаго рода -- не покоя и мира, а та, гнетущая, жутко-томительная, въ которой каждый раздавшійся звукъ болѣзненно потрясаетъ разбитые нервы, измученное и усталое сердце замираетъ и бьется напряженнымъ, неровнымъ біеніемъ, и каждое это біеніе ловится ухомъ, какъ рѣзкій, неестественный звукъ готовой лопнуть струны... И когда, въ такой тишинѣ, нисходитъ сонъ-избавитель -- онъ не приноситъ съ собой новыхъ силъ и освѣженія тѣлу: онъ тревоженъ, мучителенъ, ибо исполненъ кошмарныхъ видѣній и бреда...