Было далеко уже за полночь, и мѣсяцъ, переплывшій на другую сторону неба, свѣтилъ теперь прямо въ окна квартиры.
Вѣра, наплакавшись до-сыта, тотчасъ заснула. Спала и Лукерья, оглашая всю кухню такимъ богатырскимъ храпомъ, сопѣньемъ и даже присвистываньемъ, что мирно шушукавшіеся между собою о своихъ политическихъ дѣлахъ, надъ самой ея головой, прусаки-тараканы пошевеливали въ волненіи усиками.
Но Глафира и Авдотья Макаровна все не смыкали пока еще глазъ.
Первая изъ двухъ упомянутыхъ ни разу не перемѣнила своего положенія и, лежа навзничъ, съ закинутыми за шею руками и изрѣдка только похрустывая судорожно сцѣпленными пальцами, воспаленными и сухими глазами неотводно смотрѣла на противоположную стѣну, гдѣ рѣзко чернѣлось крестообразное отраженіе рамы окошка, захватывая облитыя яркимъ луннымъ сіяніемъ полотенце и юбку.
А въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Глафиры, отдѣленная отъ нея только стѣною, мучилась тоже безсонницею Авдотья Макаровна. Долго вздыхала и стонала старушка, переворачиваясь то на одинъ бокъ, то на другой, скрипя своимъ жесткимъ диваномъ, и кончила тѣмъ, что разсталась съ подушками, сѣла, притянувъ свои старыя колѣни къ самому почти подбородку, обняла ихъ руками и совсѣмъ ужъ затихла въ такомъ положеніи.
Она была вся потрясена и разбита, но въ то-же самое время голова ея работала дѣятельно и тамъ проходило многое, многое изъ давно ушедшихъ во мракъ забвенья годовъ, что казалось навсегда отжитымъ, погребеннымъ подъ грудой другихъ, позднѣйшихъ уже наслоеній, и вдругъ вотъ теперь поднялось и завихрилось въ пестрой сумятицѣ, въ видѣ то яркихъ, то смутныхъ клочковъ -- подобно тому, какъ бываетъ въ глухую и ненастную осень, съ зловѣще-ползущими п5 небу сѣрыми, косматыми тучами, когда ни-вѣсть откуда взявшійся вѣтеръ, буйно гуляя въ оголенномъ лѣсу, накинется вдругъ на кучу старыхъ, слежавшихся листьевъ, что здѣсь копились въ теченіи долгаго времени, частью совсѣмъ уже черныхъ, гнилыхъ, частью вялыхъ и еще не успѣвшихъ засохнуть, но за одно уже тлѣвшихъ въ общей компаніи, и примется тормошить и буровить доселѣ спокойно лежавшую кучу, кружа и разбрасывая старые листья, то ударяя ихъ о земь, то взметая подъ самое небо...
За что сегодня Глафира такъ жестоко ее оскорбила?.. Чѣмъ она виновата? Что она сдѣлала въ своемъ прошломъ такого, за что ей пришлось выслушать столько упрековъ?
Вотъ мужъ-покойникъ, отъ котораго испытала она столько горя, вотъ Глафира -- молодая, семнадцатилѣтняя дѣвушка, вотъ Вѣра -- совсѣмъ еще малый ребенокъ...
Осень, ночь, тишина. Убогая комната, раздѣленная пополамъ драпировкой. Дочери спятъ, а сонъ бѣжитъ отъ Авдотьи Макаровны, и сердце ея то шибко колотится, то вдругъ замираетъ, словно въ предчувствіи чего-то ужаснаго, долженствующаго непремѣнно случиться... Стукъ, топотъ ногъ, голоса: -- "Здѣсь, что-ль, живутъ Хороводовы?" -- и еще голоса:-- "Отворите!.." -- Свѣча зажжена, дверь поспѣшно отворена, а за нею виднѣются незнакомые люди, дворникъ ихъ дома, и между ними что-то неподвижное, длинное, которое несутъ на рукахъ всѣ эти люди, несутъ тяжело, осторожно, какъ несутъ человѣка... Не можетъ быть! Неужели? Да, это онъ, ея Андрей Константинычъ, безгласный, безчувственный, весь въ грязи и крови... Умеръ?!.. "Пьяный... попалъ подъ карету..." угрюмо объясняетъ ей человѣкъ, который, оказывается, былъ вмѣстѣ съ мужемъ и, должно быть, съ нимъ пьянствовалъ, потому что отъ него самого пахнетъ водкой...
Царица Небесная-Матушка! Ты видишь вою душу ея! Была-ли она виновата въ томъ, что случилось?..
"Прочь! Тебѣ не понять! Гдѣ тебѣ знать натуру художника, который не можетъ выносить своей жизни! Я пьянъ, потому что изъ-за тебя пропадаю!!" -- вотъ и теперь еще живо помнится ей, какъ бывало, не разъ повторялъ ей Андрей Константинычъ... А самъ, пьяный, растерзанный, бьетъ себя въ грудь кулакомъ и заливается-плачотъ... "Папенька, лягьте!" говоритъ ему Глаша. "Вотъ, вотъ кто... она! Только она одна меня понимаетъ!" кричитъ Андрей Константинычъ и позволяетъ вести себя подъ руки....
Ну, да, что ужъ скрывать, надо сознаться, что она плохо тогда понимала, да и теперь не можетъ взять въ толкъ, чѣмъ мучился Андрей Константинычъ?... Правда, былъ онъ лѣтъ на восемь моложе ея, какъ женился... Красивенькій такой былъ тогда, блѣдный, съ длинными, до плечъ, волосами... Скромный былъ, тихій; одно только плохо: выпить любилъ... Живописецъ, художникъ! Что-жъ, кажется, это ужъ должность такая, что всѣ они не могутъ безъ этого,-- кто ихъ тамъ разберетъ!.. Бывало, придетъ къ нимъ компанія, спорятъ, кричатъ -- и непремѣнно всѣ перепьются... Да и не только художниковъ,-- какого, какого только народу онъ къ себѣ ни таскалъ!.. Разъ привелъ даже ночью какого-то пьянаго (самъ тоже былъ пьянъ), рванаго, грязнаго, съ каторжной рожей (въ трактирѣ-же, кажется, и познакомился съ нимъ)!.. "Смотри, каковъ типъ!-- кричитъ;-- я завтра его нарисую!" А этотъ "типъ" вотъ каковъ оказался: на другое-же утро -- тю-тю и пару серебряныхъ ложечекъ еще у нихъ утащилъ...
А, вѣдь, она и сама была тогда недурна!.. Жила она, какъ оказалось, съ нимъ рядомъ, комнату тоже отъ жильцовъ нанимала, а существовала швейной работой... Познакомились... И она ему тоже вскорѣ понравилась. "Бюстъ,-- признавался,-- у васъ очень хорошъ!.." Все приставалъ ее срисовать, только увѣрялъ, что ей непремѣнно нужно быть для этого голой... Фу, даже и теперь стыдно вотъ вспомнить, какъ онъ ее тогда улещалъ, только, конечно, ничего не дождался: она себя соблюдала. Ну, когда повѣнчались -- понятно, другое пошло!
Жили они сперва ничего. Онъ уроки давалъ, ходилъ въ свою академію. Все какую-то большую картину хотѣлъ написать, чтобы она непремѣнно его имя прославила... Попивалъ онъ и тогда уже, правду сказать, и сильно таки, порою случалось -- ну, да все ничего. Не унывалъ еще онъ въ тѣ времена!
Въ первый-же годъ родилась у нихъ Глаша... И все еще пока было недурно... А потомъ какъ-то вдругъ и пошло! Сталъ онъ задумываться, мрачный вдругъ сдѣлался, академію бросилъ и запивать чаще сталъ...
Только и тогда все еще было сносно пока. Уроки давалъ онъ и картинки писалъ на продажу... Портреты тоже, случалось, снималъ и разный народъ къ нимъ ходилъ по этому случаю... Тогда-то вотъ и съ Мартынъ Матвѣичемъ (съ котораго тоже писалъ онъ портретъ) они познакомились и скоро тотъ съ Андрей Константинычемъ пріятелемъ сдѣлался. Нанимали они тогда, помнится, квартирку въ двѣ комнаты.
Глашу любилъ онъ. Все, бывало, съ ней няньчится. "Я,-- не разъ покойникъ говаривалъ,-- въ ней замѣчаю задатки!.." Шутилъ съ ней, разговаривалъ, когда она подростать начала... А то, бывало, уведетъ дѣвочку въ темную комнату (по вечерамъ это больше случалось), посадитъ ее къ себѣ на колѣни, и долго оба сидятъ въ темнотѣ, и все разговариваютъ... Училъ онъ ее тоже и грамотѣ -- только все какъ-то для этого у него времени не было...
А потомъ ужъ пошло совсѣмъ худо. Допился онъ разъ до бѣдой горячки. Въ больницу свезли... Что она горя тогда приняла -- Господь одинъ только знаетъ! Случалось, цѣлыми днями не ѣвши сидѣли.
Вышелъ онъ изъ больницы слабый, худой... Покашливать сталъ... Впрочемъ, опять они немножко поправились -- да не надолго, однако! Опять онъ какъ-то запьянствовалъ и всякой работы лишился.
Только разъ онъ заказъ получилъ. Купилъ желѣзныхъ листовъ, разставилъ по комнатѣ и работать принялся: вывѣски для мелочной рисовалъ онъ, какъ оказалось... И таково это хорошо у него выходило: и фрукты тамъ всякіе, и хлѣбъ, и банки съ вареньемъ... Только онъ все недоволенъ. Злющій-презлющій!.. Она уже всячески старалась его ободрить.-- "Посмотри,-- разъ сказала ему,-- какъ все это чудесно у тебя нарисовано, и чего только ты убиваешься? Вонъ и лимонъ какъ отлично, а ситникъ-то, ситникъ-то -- просто живой!" -- Только что-же? Вѣдь, еще пуще онъ огорчился:-- "Глупая женщина ты,-- говоритъ,-- да знаешь-ли ты, что я палъ, палъ безвозвратно?!" -- да какъ вдругъ заплачетъ... И удивительно, право, чего ему было, кажется, нужно? И работу кончилъ прекрасно, и деньги ему заплатили!
А тутъ Вѣра у нихъ родилась. Глашѣ одинадцатый годъ уже былъ...
Совсѣмъ у нихъ скверно пошто!Трезвымъ-то, кажется, онъ уже и совсѣмъ быть пересталъ... Цѣлыхъ семь лѣтъ они такъ промаялись...
И вдругъ этотъ случай! Напился Андрей Константинычъ въ какой-то компаніи, вышелъ на улицу, да и попалъ подъ карету... На счастье еще, товарищъ случился, а то-бы и совсѣмъ его задавили. Все-таки всю грудь ему смяли! Однако, онъ мѣсяца съ два еще проскрипѣлъ... Умеръ. Передъ смертью прощенья просилъ... Осталась она съ двумя дочерьми.
Что дѣлать? Отправилась по его прежнимъ товарищамъ, которыхъ припомнить могла. Одни уже умерли, другіе -- куды-те, такими важными сдѣлались -- рукой не достанешь! Какъ ни какъ, нашлись между ними, однако, и добрые люди, спасибо имъ -- не забыли.-- "Хороводовъ-то? Какъ-же, еще-бы, помнимъ отлично!" -- Тотчасъ-же подписку устроили и собрали ей что-то съ полсотни рублей. Слава Всевышнему, а то-бы и похоронить было не на что Андрей Константиныча!
Только тутъ еще счастье ей помогло. Нашелся одинъ изъ его бывшихъ товарищей (онъ занималъ ужъ тогда въ академіи ихней хорошую должность, а прежде хлѣбъ-соль съ ними водилъ) -- и мысль отличную подалъ. Дѣло въ томъ, что оказались послѣ покойника картинки непроданныя, штукъ что-то съ десятокъ, и предложилъ этотъ товарищъ разыграть ихъ въ лотерею... Самъ-же все и устроилъ... Глядь -- анъ въ концѣ концовъ цѣлыхъ три сотенныхъ въ рукахъ у нея очутились!
Тутъ словно что свыше ее осѣнило -- ужъ, подлинно, можно сказать, самъ Господь надоумилъ!.. Приглядѣла какъ-то она -- и то совершенно случайно -- квартирку въ подвалѣ, съ помѣщеніемъ подъ какое-нибудь заведеніе,-- чуть-ли даже и раньше здѣсь не было портерной... Она и сняла. Кстати еще, одинъ изъ пріятелей покойника полезнымъ ей тутъ оказался: вывѣску для табачной ея написалъ -- и таково это отлично, какъ слѣдуетъ, съ арапомъ и туркой, и притомъ за самую дешевую цѣну -- взялъ только то, во что ему самому матерьялъ обошелся...
Десять уже лѣтъ прошло ровно съ тѣхъ поръ.
Ты, Ты одинъ, Господь милосердный, видишь сердце ея! Неужель еще мало страдала она? А слезы ея, горючія слезы, которыя она проливала... Кто видѣлъ ихъ, эти слезы?.. И во всю-то, во всю ея горькую жизнь -- кто ее пожалѣлъ, кто отнесся съ участіемъ, кто хотя-бы лишь изъ одного любопытства пожелалъ-бы узнать, какія тревоги, какія мученія она переноситъ съ утра и до ночи, какъ она мечется, бьется, о каждой копѣйкѣ душою болитъ, каждый грошъ мѣдный желѣзнымъ гвоздемъ приколачиваетъ! О, тяжко ей, тяжко, не въ моготу уже ей! Отецъ нашъ небесный, когда-же Ты ее приберешь, наконецъ?!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А мѣсяцъ, этотъ старый, любопытный бродяга, у котораго всегда на умѣ подкараулить что-либо такое, что совершается въ глухой полуночный часъ и ревниво хорониться отъ постороннихъ нескромныхъ очей, долго смотрѣлъ въ эту ночь на тихую, пустынную улицу, на безсоннаго турка, курящаго трубку, на голаго арапа съ огромной сигарой, смотрѣлъ на полицейскаго стража, что, на углу, прислонился къ столбу фонаря, безсильный противиться чарамъ Морфея, смотрѣлъ на возвращавшагося домой забулдыгу, клевавшаго носомъ въ спину извощика, который сонно трусилъ на своей хромой лошаденкѣ, смотрѣлъ на растрепанную и, кажется, пьяную дѣву, въ яркомъ костюмѣ, на углу перекрестка, завязавшую бесѣду о чемъ-то съ одинокимъ и тоже, кажется, пьяноватымъ фланёромъ, послѣ которой они схватились подъ ручку и скрылись у какихъ-то воротъ; смотрѣлъ онъ и въ окна квартиры вдовы и ея дочерей, изъ которыхъ одна покоилась въ объятіяхъ крѣпкаго сна, а другая, съ открытыми широко глазами, томилась безсонными думами; смотрѣлъ на старуху, застывшую въ уничтоженной позѣ и обхватившую руками колѣни... И вотъ ужъ когда ему, наконецъ, надоѣло смотрѣть на все это, онъ медленно подвинулся дальше, скользнувъ косыми лучами по стѣнамъ квартиры, и озарилъ на полу растерзанный и измятый букетъ Мартына Матвѣича, съ безжалостно разсыпанными вокругъ лепестками, которые еще были такъ красивы и нѣжны недавно, а теперь почернѣли, завяли, какъ и возбужденныя-было ихъ видомъ надежды поникшей на диванѣ старухи...