Послѣ длиннаго ряда теплыхъ, солнечныхъ дней конца августа, круто вступилъ въ свою смѣну хмурый, плаксивый сентябрь. Словно запоздавшая осень спѣшила воспользоваться своими правами, чтобы наверстать упущенное ею въ бездѣйствіи.
Дождь начинался съ утра,-- сѣясь тихо, непрерывно, назойливо, и отъ времени до времени превращаясь въ стремительный ливень. На улицахъ стояли озера. Казалось, весь Петербургъ проливалъ обильныя и безутѣшныя слезы. Плакали стѣны, вывѣски, окна... Плакали мокрыя извощичьи лошади, понуро шлепая въ слякоти... Плакали зонтики мрачно шмыгавшихъ по скользкимъ панелямъ прохожихъ... Плакали даже уличные фонари, бросая трепещущія полосы свѣта на стѣны домовъ и собираясь каждую минуту потухнуть на перекресткахъ, когда порывистый сѣверо-западный вѣтеръ, подкравшись изъ-за угла, внезапно принимался безчинствовать, валя съ ногъ пѣшеходовъ...
Утопали въ слезахъ, съ утра до ночи, турокъ съ дымящейся трубкой и голый арапъ съ огромной сигарой, что безсмѣнно, по прежнему, караулили входъ въ табачную лавочку вдовы Хороводовой, гдѣ теперь поселилось сплошное уныніе.
Въ низенькой, тѣсной лавчонкѣ, съ окошками на уровнѣ тротуара, повисли постоянныя сумерки. Въ иные, особенно ненастные дни, приходилось зажигать въ ней огонь прямо съ утра и это смѣшеніе красноватаго озаренія лампы съ мутнымъ свѣтомъ отъ стеклянной двери и оконъ пуще еще оттѣняло то впечатлѣніе гнетущей тоски, которою дышала вся обстановка, начиная съ картоннаго мальчика, шкафовъ съ табачными и папиросными пачками, и кончая самою хозяйкой, которая при звонкахъ посѣтителей появлялась за прилавкомъ въ своемъ смиренномъ темно-коричневомъ платьѣ, съ фланелевой повязкой на горлѣ, по случаю кашля, и удовлетворяла своихъ покупателей съ такимъ убитымъ и болѣзненнымъ видомъ, какъ будто все, что она теперь говорила и дѣлала, было одною лишь маской, скрывавшей глубокое и неисходное горе, которое не въ силахъ былъ-бы покрыть цѣлый міръ съ его радостями...
Съ этимъ убитымъ и болѣзненнымъ видомъ встрѣтила она Мартына Матвѣича, когда онъ, согласно своему обѣщанію, пріѣхалъ черезъ два дня навѣдаться о результатѣ своего предложенія. Что именно было говорено между ними -- осталось никому неизвѣстнымъ. Глафиры не было дома, а Вѣра, при первомъ-же звукѣ голоса Мартына Матвѣича, раздавшемся въ лавочкѣ, стремительно скрылась во владѣнія Лукерьи, гдѣ и просидѣла въ теченіи всего того времени, пока длилось это свиданіе. Оно произошло въ той самой комнатѣ, гдѣ было два дня назадъ, и оказалось очень короткимъ... Такъ никто и не видалъ тогда Мартына Матвѣича, если не считать картоннаго мальчика, своимъ вѣчно бодрствующимъ взоромъ вытаращенныхъ фарфоровыхъ глазъ проводившаго величаваго претендента на руку Глафиры, когда тотъ, по окончаніи визита, шествовалъ къ выходу, и могшаго-бы засвидѣтельствовать, если-бы умѣлъ говорить, что Авдотья Макаровна утирала на глазахъ своихъ слезы, а Мартынъ Матвѣичъ молча, сурово, презрительно распахнулъ дверь на улицу, не подалъ хозяйкѣ руки и не повернулъ даже къ ней головы на прощанье...
Съ этого-то самаго времени убитый и болѣзненный видъ сдѣлался постоянной принадлежностью Авдотьи Макаровны.
-- А что, сударыня, ровно-бы какъ вамъ нездоровится?-- спрашивали съ участіемъ ее по утрамъ на Сѣнной знакомые зеленщики, мясники и другіе торговцы, когда вдова Хороводова, но обычаю, съ неизмѣннымъ своимъ большимъ саквояжемъ появлялась тамъ за провизіей.
-- Охъ, что ужъ тутъ нездоровится... Оно и нездоровится, правда, да и... ну, да ужъ что!-- не докончивъ рѣчи, махала рукою старушка, испуская продолжительный вздохъ.
-- Такъ-съ. Погода оченно скверная!.. Отъ лопатки прикажете?
-- Богъ съ ней, съ погодой... Да, отъ лопатки... Умирать вотъ пора!
-- Это вы совершенно понапрасно-съ... Съ нами еще поживите-съ!
-- Что ужъ тутъ жить... Оно-бы, можетъ, и хорошо еще, пока Богъ грѣхамъ терпитъ, да только... Охъ, да ужъ что!-- опять махала рукою вдова, съ выраженіемъ, ясно показывавшимъ, что многое могла-бы она разсказать, да только не всякій это понять въ состояніи и никто не поможетъ -- и тотчасъ же прибавляла поспѣшно, въ то время какъ продавецъ, словно палачъ, готовящійся обезглавить преступника, заносилъ высоко топоръ надъ тушей говядины: -- Безъ кости, безъ кости, голубчикъ, руби! Прошлый-то разъ какъ есть была чистая кость... Вотъ ты какой нехорошій, даромъ, что я у тебя постоянно беру...
-- И за это мы васъ уважаемъ!-- говорилъ продавецъ, богатырскимъ ударомъ отдѣливъ кусокъ мяса, клалъ его на вѣсы и опускалъ потомъ въ разинутый саквояжъ покупательницы, прибавивъ: -- Пожалуйте-съ!
Отсюда Авдотья Макаровна шла къ навѣсу съ грудами кочней капусты и другихъ овощей, гдѣ тотчасъ-же слѣдовалъ опять разговоръ въ родѣ только что изображеннаго выше. Когда, напослѣдокъ, окончивъ закупки и сгибаясь подъ тяжестью наполненнаго провизіей саквояжа, старушка направлялась въ обратный свой путь, она чувствовала на душѣ облегченіе.
Путешествія на Сѣнную, бывшія прежде для Авдотьи Макаровны одною изъ утомительныхъ, хотя и привычныхъ обязанностей, принятыхъ ею на себя съ давняго времени въ видахъ сбереженія необходимой копѣйки, сдѣлались теперь для нея отдыхомъ отъ того тоскливаго гнета, которымъ вѣяли на нее стѣны квартиры, и всякіе знаки участія, хотя-бы въ самой незначительной степени, были какъ-бы каплями свѣжей росы, облегчавшими немного уныніе ея наболѣвшаго сердца.
Теперь, по ночамъ, она видѣла разные тяжелые и страшные сны, отъ которыхъ даже случалось ей просыпаться... Сны эти повергали старушку въ бездну всевозможныхъ догадокъ и комбинацій, болѣе или менѣе тревожнаго свойства, и повѣрять ихъ Лукерьѣ, оказавшейся искусной снотолковательницей, стало для Авдотьи Макаровны ежедневной потребностью.
Утро для нея начиналось вспоминаніемъ сна -- безсвязнаго, смутнаго, наполненнаго всякими неидущими къ дѣлу подробностями, давившими мысли вдовы общимъ мистическимъ своимъ колоритомъ, ощущеніе котораго сильнѣе всего овладѣваетъ сновидцемъ въ первое время по пробужденіи -- и отъ этого впечатлѣнія Авдотья Макаровна долго не въ состояніи была освободиться.
"Богородице, Дѣво, радуйся..." -- шептала она предъ кіотой, начиная рядъ обычныхъ молитвъ своихъ -- а подробности сна такъ и лѣзли все въ голову, такъ и всплывали одна за другою; "тьфу, окаянная грѣшница! Вѣрую во единаго Бога-Отца..." -- уже вслухъ произносила старушка, усердно отвѣшивая земные поклоны и всячески стараясь прогнать постороннія мысли.
Затѣмъ она наскоро выпивала чашку вчерашняго вскипяченнаго кофе и отправлялась на рынокъ. Мучительныя впечатлѣнія сна немного ослабѣвали въ разговорахъ съ торговцами, пріобрѣтая за то опредѣленность движеній и красокъ и слагаясь въ совершенно законченные и ясные образы, которые зрѣли на обратномъ пути, а затѣмъ предлагались обсужденію Лукерьѣ, какъ только старушка возвращалась домой.
-- Вижу, Лукерьюшка, будто я въ полѣ...-- разсказывала Авдотья Макаровна, вооруженная длиннымъ ножомъ и стоя у стола надъ кучкой картофеля, моркови и зелени, такъ какъ приготовлялась чистить все это для супа, между тѣмъ какъ Лукерья, въ другомъ углу кухни, выполаскивала надъ лоханкой для той-же цѣли горшокъ, а бѣлый Глафиринъ любимецъ, сидя на поджатомъ хвостѣ, не сводилъ пристальныхъ глазъ съ табуретки, на которой виднѣлась деревянная чашка съ водой, гдѣ мокла говядина; тутъ-же, съ нимъ рядомъ, тихо шумѣлъ самоваръ.-- И вотъ, стою это я въ полѣ,-- продолжала Авдотья Макаровна,-- а впереди-то солдаты, солдаты, много солдатъ!..
-- Отраженіе, значитъ?
-- Нѣтъ, не сраженіе... Погоди... Какъ будто это парадъ... да, да, на Царицыномъ лугу парадъ для солдатъ. Кругомъ-то народъ, и я тоже въ народѣ. Тѣсно такъ, жарко... То-есть, такъ это мнѣ жарко, что я и сказать не могу! И вдругъ, откуда ни возьмись, генералъ... Важный такой, весь въ орденахъ, въ эполетахъ -- подъѣзжаетъ ко мнѣ на конѣ, а въ рукахъ его рѣпа... ну, вотъ, простая, обыкновенная рѣпа! "Не желаете-ли, говоритъ, скушать, сударыня?" -- И вдругъ, нѣтъ генерала, а я держу рѣпу -- и рѣпа-то эта уже теперь не простая, а будто въ ней все сидятъ канарейки, и сама-то она теперь уже съ крылышками... Хорошо. Стою это я съ рѣпой и крѣпко, крѣпко держу, боюсь, чтобы она изъ рукъ-то не вылетѣла... И вдругъ за окошкомъ шумъ -- страшный шумъ, крикъ, смятеніе -- словно вотъ бьютъ кого!
-- За окошкомъ? Это откуда-же окошко-то вдругъ?-- спрашивала сильно заинтересованная разсказомъ Лукерья, переставъ мыть горшокъ и не сводя глазъ съ Авдотьи Макаровны, которая, покинувъ свой спокойный, эпическій тонъ и стоя теперь среди кухни, горячо размахивала длиннымъ ножомъ.
Вопросъ объ окошкѣ, совершенно неожиданномъ по ходу событій, повергалъ въ затрудненіе разскащицу, но она тотчасъ-же его разрѣшала.
-- Да это я будто уже въ комнатѣ... Только не здѣсь, не у насъ, а словно-бы въ какой каланчѣ... высокой, высокой такой, то-есть, я и сказать не могу, какъ высокой!.. И вотъ тутъ-то окошко... А я предъ окошкомъ -- одна...
-- А рѣпу все держишь?
-- А рѣпу держу, все держу, боюсь, чтобы она не улетѣла въ окошко,-- даже трясусь! А за окошкомъ-то шумъ, гамъ, будто все тамъ народъ, и не то бьютъ кого, не то всѣ сюда лѣзутъ, ко мнѣ, то-есть, лѣзутъ и рѣпу хотятъ отнять отъ меня... Какъ вдругъ за дверью -- собака... Скребется, визжитъ, чтобы я ее, значитъ, впустила... И только это хочу я впустить ее, какъ вдругъ въ окошко лѣзетъ Мартынъ Матвѣичъ -- весь какъ есть голый... даже стыдно сказать!
-- Голый?
-- Ну, то-есть -- вотъ какъ мать родила!.. Влѣзъ -- и прямо ко мнѣ... А тутъ вдругъ дверь -- хлопъ, и вижу, собака ужъ въ комнатѣ и опрометью тоже ко мнѣ!
-- Погоди, какая собака была? Черная или другая?
-- Черная, черная, какъ теперь ее вижу!.. Ну а потомъ вотъ ужъ я и не помню, какъ дальше тутъ вышло -- только рѣпы ужъ нѣтъ у меня! Собака-ли изъ рукъ у меня выхватила, или Мартынъ Матвѣичъ отнялъ -- ужъ сказать не могу... Помню только, что жалко рѣпы мнѣ стало, чуть что не плачу и ихъ умоляю:-- "Не задушите, Христа-ради не задушите ее!.." -- И такъ это страшно мнѣ сдѣлалось вдругъ... Тутъ я и проснулась, да и проснувшись-то, все еще ихъ умоляю, уже на яву: -- "Не задушите, не задушите ее!.." Это рѣпу-то, значитъ...
Окончивъ разсказъ, старушка задумывалась. Лукерья тоже задумывалась, проникая въ смыслъ сновидѣнія, на основаніи всѣхъ его мелкихъ подробностей -- и затѣмъ произносила послѣ небольшого молчанія:
-- Это все хорошо!
-- Неужто?-- спрашивала съ сомнѣніемъ Авдотья Макаровна; -- а зачѣмъ-же у меня рѣпу-то отняли?
-- Вотъ это и хорошо, что у тебя ее отняли... Если-бы ты сама ее съѣла -- плохо тогда!
-- Да неужели, Лукерьюшка?
-- Я ужъ тебѣ говорю! Это-бы значило, что ты вотъ, напримѣръ, хотѣла-бъ чего... то-есть, страсть какъ хотѣла, и знала, что безпремѣнно это получишь -- анъ накась и выкуси! Шишъ!.. Вотъ это что обозначаетъ рѣпу-то ѣсть... А ты, вишь, разсказываешь, что у тебя ее отняли -- значитъ, этого съ тобой не случится. Да и отнялъ-то кто? Собака, другъ, то-есть, значитъ... Все это очень отлично!.. Вотъ только нехорошо, что она была черная...
-- Да я все-таки въ толкъ взять не могу...
-- Погоди, я тебѣ все по порядку. Спервоначала видѣла ты, что была на парадѣ... Это обозначаетъ -- будетъ успѣхъ въ дѣлахъ твоихъ... Мартына-то Матвѣича, говоришь, видѣла голаго?
-- Голаго,-- кивала головой подтвердительно Авдотья Макаровна.
-- Вотъ это нехорошо Мартыну Матвѣичу... Это выходитъ, что онъ теперь нездоровъ... И вотъ какъ теперь я тебѣ все растолкую. Слушай!
Лукерья окончательно покидала горшокъ и обтирала о фартукъ мокрыя руки, приступая къ своимъ прорицаніямъ. Авдотья Макаровна тоже оставляла свой ножъ на столѣ и приближалась къ Лукерьѣ. Та начинала съ таинственностью:
-- Мартынъ Матвѣичъ, чу, теперь въ болѣзни находится... Болѣзнь его отъ того приключилась, что онъ своей надежды лишился... Смекаешь? И если онъ вдругъ теперь, Мартынъ Матвѣичъ-то, значитъ...
На этомъ интереснѣйшемъ мѣстѣ, часто случалось, Лукерья вдругъ умолкала и бросалась раздувать самоваръ, а Авдотья Макаровна, очутившись опять у стола, съ сосредоточеннымъ видомъ принималась чистить картофель... Происходило это вслѣдствіе внезапнаго появленія въ кухнѣ Глафиры, въ утреннемъ дезабилье, съ полотенцемъ и мыломъ... Уловивъ ухомъ послѣднія слова прорицательницы, она подозрительно, изподлобья, окидывала глазами мать и кухарку и, подойдя къ рукомойнику, принималась тамъ умываться.
-- Вскипѣлъ самоваръ-то, Лукерья?-- невиннѣйшимъ тономъ освѣдомлялась старушка.
Вмѣсто отвѣта, Лукерья подхватывала клокочущій во всѣ пары самоваръ и несла его въ комнату, а за ней по пятамъ устремлялась тотчасъ-же и Авдотья Макаровна.
Пока кофе заваривался, къ столу приходили дѣвицы и разсаживались по своимъ обычнымъ мѣстамъ. Появлялась Глафира -- похудѣвшая, сумрачная, съ синевой подъ глазами, нервно придвигала къ себѣ налитую чашку и погружалась въ питье... Немного спустя, подходила и Вѣра -- блѣдная, вялая, очевидно не выспавшаяся; клала передъ собою книжку романа и тоже принималась пить кофе, не отрывая глазъ отъ страницъ. Старушка прихлебывала боязливыми глоточками съ блюдца, держа его на растопыренныхъ пальцахъ и съ убитымъ видомъ смотря на окошки съ запотѣлыми стеклами, по которымъ текли струи дождя, словно слезы, а на дворѣ жалобнымъ голосомъ верещала мокрая баба-селедочница .. Нахохлившаяся въ своей клѣткѣ, подъ потолкомъ, канарейка, неподвижно сидя на жердочкѣ, тоже, повидимому, чувствовала себя очень скверно... Скверно чувствовалъ себя и бѣлый Глафиринъ любимецъ, который не подходилъ и не ласкался къ хозяйкѣ, а меланхолически сидѣлъ въ отдаленіи, благодаря претерпѣннымъ невзгодамъ въ сердечныхъ дѣлахъ, на что могли служить указаніемъ его надорванное ухо и расцарапанный носъ... Даже и мухи уже не кружились теперь надъ столомъ, какъ было лѣтомъ, съ веселымъ жужжаньемъ... Ихъ совсѣмъ не было видно, только штукъ пять или шесть, пережившихъ своихъ прочихъ подругъ, вяло бродили по разсыпаннымъ по столу крошкамъ, какъ-бы думая горькую думу: -- "Эхъ, пора, пора умирать!"
Въ гробовомъ молчаніи отпивался кофе. Авдотья Макаровна торопливо перемывала посуду и скрывалась на кухню. Глафира чесалась, потомъ уходила въ спальню -- и уже не показывалась оттуда вплоть до обѣда. Во все это время изъ спальни слышался стукъ швейной машины, которую она откуда-то пріобрѣла на прокатъ, невѣдомо для домашнихъ, какъ невѣдомо было для нихъ, откуда она получила заказъ на бѣлье, за которымъ сидѣла цѣлыми днями.
Вѣра оставалась одна, погруженная въ чтеніе. Но и въ этомъ единственномъ и самомъ любимомъ занятіи младшей дѣвицы не замѣчалось уже теперь увлеченія. Случалось, она покидала романъ и принималась за поливку цвѣтовъ, или вдругъ вспоминала, что клѣтка у канарейки не чищена (прежде это входило въ кругъ заботъ старшей сестры, но занятая теперь съ утра до вечера швейной работой, она сдѣлалась ко всему остальному вполнѣ равнодушной). Вѣра взлѣзала на стулъ, снимала съ потолка канарейку и продѣлывала все, что было нужно. Повидимому, эти занятія доставляли ей теперь удовольствіе... Оставшись снова безъ дѣла, она погружалась въ прерванное чтеніе книги, но вскорѣ взоръ ея становился разсѣяннымъ, застывая подолгу на одной и той же страницѣ... Покинувъ романъ, она прислонялась затылкомъ къ спинкѣ дивана и принималась смотрѣть въ одну точку. Словно какая-то особливая, властная дума забирала ее... О чемъ могла быть эта дума? Проходили-ли въ ея головѣ принцъ Родольфъ Герольштейнскій, Учитель, Пѣвунья и прочіе персонажи романа "Парижскія Тайны"? Или она размышляла о томъ, почему Глафира дуется вотъ уже вторую недѣлю и чѣмъ это окончится?.. Богъ вѣсть! Лицо ея оставалось непроницаемымъ подъ выраженіемъ обычной апатіи... Звукъ колокольчика, раздававшійся въ лавочкѣ при входѣ какого-нибудь покупателя, заставлялъ ее вздрагивать. Она вставала, отворяла дверь въ кухню и возвѣщала Авдотьѣ Макаровнѣ:-- "Маменька, кто-то есть въ магазинѣ!" -- Затѣмъ она съ любопытствомъ прислушивалась къ звукамъ посторонняго голоса, стараясь угадать, съ кѣмъ толкуетъ старушка -- съ постояннымъ ли ихъ покупателемъ, или съ совсѣмъ незнакомымъ?.. Но вотъ голоса умолкали и Вѣра опять оставалась одна. Она лѣниво подходила къ окошку и принималась смотрѣть на бѣгущія по стекламъ, однообразно и непрерывно, въ ладъ монотонному стучанью за стѣнкой швейной машины, струи дождя... Наконецъ, она вдругъ изгибалась всѣмъ тѣломъ, разминая оцѣпенѣвшіе члены, закидывала сцѣпленныя вмѣстѣ руки за шею -- и съ глубокимъ, страдальческимъ вздохомъ, восклицала вполголоса:
"Господи, какая тоска!!"
Томительно-медленно подползало время обѣда, происходившаго въ томъ же ненарушимомъ молчаніи. Тотчасъ же послѣ него Глафира опять уходила къ себѣ и стукъ швейной машины возобновлялся съ упорной назойливостью... Вѣра бралась снова за "Парижскія Тайны", садилась къ окошку и читала при тусклыхъ лучахъ угасавшаго ненастнаго дня, не отрываясь, до тѣхъ самыхъ поръ, пока печатныя строки начинали сливаться въ глазахъ ея въ одно сплошное пятно... Тогда закрывала, наконецъ, она книгу и, держа ее на колѣняхъ, застывала неподвижно со взоромъ, устремленнымъ въ окошко, въ то время какъ мать ея сидѣла и кашляла въ лавочкѣ, погруженная въ вязанье чулка, при свѣтѣ висячей лампы подъ потолкомъ, съ широкимъ жестянымъ абажуромъ. Сумерки въ комнатѣ сгущались въ безразличную темень, изъ двери, затворенной въ спальню, протягивалась по полу золотая полоска отъ свѣта зажженной свѣчи,-- а швейная машина за стѣнкой все стучала, стучала, стучала... Но вотъ и тамъ, во мракѣ двора, въ подвальномъ этажѣ противоположнаго флигеля освѣтилось окошко, и мокрые булыжники прилегающей къ нему мостовой заблестѣли какъ лакированные... На фонѣ спущенной шторы явственно обозначился черный силуэтъ головы, расплылся и исчезъ... А Вѣра все продолжала сидѣть въ темнотѣ, беззвучно и неподвижно, и только профиль лица ея смутнымъ пятномъ бѣлѣлъ у окошка...
Наступало и время вечерняго чая, наступала и ночь.
"Богородице, Дѣво, радуйся",-- опять, какъ и утромъ, шептала старушка, на колѣняхъ передъ кіотой, и прочитывала въ неизмѣнномъ порядкѣ весь свой обычный запасъ молитвъ, покивая головой на иконы и жарко припадая челомъ къ холодному полу; затѣмъ раздѣвалась, съ кряхтѣньемъ и кашлемъ укладывалась на свой скрипучій диванъ и затихала.
Вѣра, войдя въ ихъ общую съ Глафирою спальню, боязливо, украдкой, взглядывала на раздѣвавшуюся при свѣчкѣ сестру, безмолвно, въ свою очередь, освобождала себя отъ одеждъ, ложилась и повертывалась тотчасъ же къ стѣнкѣ лицомъ, укутавшись съ головой одѣяломъ, между тѣмъ какъ Глафира, тоже не проронивъ ни единаго слова, задувала свѣчу.
Безмолвіе, мракъ и мѣрное стуканье маятника воцарялись въ квартирѣ,-- а тамъ, за окномъ, въ перебой этихъ звуковъ, тоже мѣрно, назойливо, стучала въ желѣзо карниза откуда-то сверху непрерывная капля...
"О Господи, помилуй мя грѣшную!" -- шептала вдова, одолѣваемая гнетущими думами, вздыхая и вертясь на своемъ жесткомъ ложѣ, а онѣ, эти гнетущія думы о завтрашнемъ днѣ, о злобѣ Глафиры, о собственной невѣдомой будущей смерти, такъ и ползли и ползли въ ея бѣдную голову, сплетаясь мало по малу въ безразличный сумбуръ, пока мѣрное дыханіе съ легкимъ присвистываньемъ Авдотьи Макаровны, наконецъ, обнаруживало, что сонъ увлекъ ее изъ этого безотраднаго міра заботъ въ свое волшебное царство...
А рядомъ, сейчасъ, за стѣною, ея старшая дочь все продолжала томиться безсонницей. Протянувшись во весь ростъ на постели и подложивъ руки подъ голову, она смотрѣла широко-раскрытыми глазами во мракъ и все думала...
Вѣра лежала недвижно подъ своимъ одѣяломъ, заглушавшимъ дыханіе спящей. Отъ времени до времени она ворошилась и тотчасъ же опять затихала, а затѣмъ изъ-подъ одѣяла вдругъ слышались неясные звуки какихъ-то отрывочныхъ словъ... Она бредила.
Глафира не перемѣняла своего положенія и все думала, думала...
Возобновившійся дождикъ шлепалъ въ окошко... Маятникъ стучалъ неустанно... Старушка крѣпко спала и видѣла сонъ, будто стоитъ она на Сѣнной, подъ навѣсомъ, и покупаетъ говядину, а Мартынъ Матвѣичъ, въ фартукѣ и картузѣ продавца, занесъ высоко топоръ и хочетъ перерубить пополамъ какую-то длинную штуку... Лицо его страшно, глаза налиты кровью...-- "Не рубите, ради Христа, не рубите",-- въ ужасѣ умоляетъ его Авдотья Макаровна; -- "это вѣдь канифасъ, канифасъ... Охъ, Господи!" -- шептала она, ужъ въ просонкахъ, и снова опять засыпала...
И все давно уже спало вокругъ. Спала Вѣра, подъ своимъ одѣяломъ уподобляясь кокону, спала Лукерья, храпя на всю кухню, спалъ котъ, свернувшись на стулѣ калачикомъ, спала въ клѣткѣ своей канарейка...
А Глафира все смотрѣла раскрытыми глазами во мракъ -- и все думала, думала, думала...