Глафира думала теперь цѣлыми днями...
Сидитъ она одна-одинёхонька, согнувшись надъ швейной машиной, колышетъ ногою педаль, а передъ нею тянется безконечная нитка, подъ стукъ колеса, отбивающаго на полотнѣ мелкія, бѣлыя точки -- и съ ней за одно тянется въ головѣ старой дѣвицы одна, тоже безконечная, дума...
На другое-же утро послѣ происшедшаго ночью бурнаго объясненія съ матерью, Глафира отправилась по бѣлошвейнымъ, съ предложеніемъ работы. Въ два первые дня эти экскурсіи были вполнѣ неудачны, такъ какъ вездѣ имѣлись свои мастерицы и не представлялось никакого резона поручать заказъ посторонней. Но Глафира отнюдь не отчаивалась, не жалѣя собственныхъ ногъ и не обращая вниманія на свое утомленіе, и эта настойчивость на третій день ея поисковъ увѣнчалась успѣхомъ -- даже такимъ, на какой она совсѣмъ не разсчитывала. Правда, ей помогъ въ этомъ случай. Въ одной бѣлошвейной она встрѣтилась со своей прежней знакомой, давно потерянной изъ виду, которая оказалась исполняющей здѣсь должность старшей мастерицы -- и она-то ей оказала протекцію. Въ сущности, ихъ заведеніе не могло быть полезнымъ Глафирѣ, по тѣмъ-же причинамъ, по которымъ ей было отказано въ другихъ бѣлошвейныхъ. За то ея знакомая вспомнила, что не дальше какъ за часъ до прихода Глафиры у хозяйки была постоянная закащица ихъ мастерской, нѣкая дама, предлагавшая большой заказъ на бѣлье, предназначавшееся въ приданое дочери, которое нужно было сшить въ короткое время -- но эту работу пришлось отклонить, за обиліемъ другихъ спѣшныхъ заказовъ, и только дать обѣщаніе упомянутой дамѣ порекомендовать бѣлошвею. Затѣмъ Глафира была представлена тотчасъ-же хозяйкѣ, величественной нѣмкѣ съ пунцовымъ лицомъ, и, послѣ убѣдительныхъ завѣреній мастерицы, ручавшейся за свою протеж е, какъ за себя самое, она была снабжена визитной карточкой съ припиской нѣсколькихъ строкъ нѣмецкихъ каракуль, которыя и возъимѣли свое надлежащее дѣйствіе, въ томъ смыслѣ, что спустя какой-нибудь часъ послѣ этого, Глафира сидѣла ужъ дома, окруженная ворохомъ тонкаго полотна и батиста, передъ швейной машиной, пріобрѣтенной за одинъ и тотъ-же походъ на-прокатъ, благодаря полученному, по заключеніи условій, задатку...
Это случилось въ тотъ день, когда Мартынъ Матвѣичъ пріѣзжалъ за отвѣтомъ -- и прошло всего лишь съ четверть часа, какъ онъ удалился... Глаза Авдотьи Макаровны носили еще слѣды пролитыхъ слезъ, когда Глафира стремительно появилась съ задняго хода, въ сопровожденіи швейной машины, которую тащилъ за нею извощикъ, и прошла тотчасъ-же въ спальню. Мать встрѣтила ея появленіе убитымъ и уничтоженнымъ взоромъ, сестра взглянула съ тревогой и любопытствомъ... Глафира на нихъ не обратила вниманія.
О всѣхъ своихъ похожденіяхъ она не обмолвилась ни единымъ словомъ ни старушкѣ, ни Вѣрѣ, которыя теперь, вообще, совсѣмъ не слыхали ужъ звука Глафирина голоса, словно она наложила на себя искусъ молчанія...
Спальня сдѣлалась теперь исключительнымъ мѣстомъ ея пребыванія и оттуда она появлялась лишь утромъ, къ кофе, потомъ къ обѣду и, наконецъ -- къ вечернему чаю и ужину, а во все остальное время тамъ сидѣла безвыходно, заявляя о своемъ существованіи непрерывнымъ стукомъ швейной машины. Никто изъ домашнихъ туда не заглядывалъ. Вѣра, вставъ утромъ со сна, спѣшила одѣться и исчезнуть изъ спальни, а входила опять только на ночь, раздѣвалась, стоя спиною къ сестрѣ, и, укутавшись, по обычаю, съ головой одѣяломъ, тотчасъ-же поворачивалась къ стѣнкѣ лицомъ, какъ-бы желая вполнѣ уничтожиться... Читать въ постели она совсѣмъ перестала...
Глафира была теперь постоянно окружена атмосферой, производившей цѣпенящее дѣйствіе на всю обстановку. Едва только она показывалась въ столовой и кухнѣ -- всякіе разговоры въ тотъ-же моментъ прекращались, у матери являлся угнетенный и даже испуганный видъ, Вѣра погружалась въ пристальное чтеніе книги, а Лукерья принималась копаться надъ своею работой, какая въ ту минуту случалась у нея подъ руками -- словно все и вся на время присутствія Глафиры старалось исчезнуть и дать ей забыть о своемъ существованіи на свѣтѣ... А та, безмолвная, сдержанная, смотрѣла въ пространство передъ собою сосредоточеннымъ взоромъ, какъ-бы не замѣчая, что вокругъ происходитъ, и то, что случайно попалось ей на глаза -- лицо матери, столъ, самоваръ, канарейка -- вполнѣ безразлично и въ одинаковой степени недостойно вниманія, а настоящая жизнь, которая еще можетъ ее занимать -- тамъ, въ ея спальнѣ, за швейной машиной...
И все это сдѣлалось сразу, послѣ несчастной исторіи съ букетомъ Мартына Матвѣича.
Но эта исторія не имѣла мѣста въ теперешнихъ думахъ Глафиры -- равно какъ и все, что относилось къ ея настоящему, точно, сама для себя неожиданно, она перешагнула нѣкую грань, отдѣлившую рѣзкой чертою все прошлое отъ того, что впереди имѣетъ случиться. Это тотъ страшный моментъ, когда человѣка вдругъ поражаетъ сознаніе, что его молодость кончена, что дальше биться и вѣрить безплодно, а нужно лишь ждать и мириться... Въ такія минуты онъ копается въ прошломъ и подводитъ итоги.
Она старая, старая... Да, она должна теперь въ этомъ сознаться!.. Что ждетъ ее въ будущемъ?.. Все равно, теперь безразлично. Чему предопредѣлено судьбою случиться -- того избѣжать невозможно, а минувшаго никто не въ силахъ вернуть... Да и стоитъ-ли даже хотѣть, чтобы оно, это минувшее, снова вернулось? Есть-ли въ немъ что нибудь, о чемъ-бы могла она пожалѣть?.. Едва-ли такое найдется!
Отца она помнитъ прекрасно, даже въ любую минуту можетъ себѣ его представить на память... Брюнетъ, невысокаго роста, съ длинными, кудрявыми, до плечъ волосами... Когда она была маленькой дѣвочкой, всѣ говорили, что она на него очень похожа. Онъ любилъ ее и она его очень любила, и постоянно, даже теперь, чтитъ его память... Уже и тогда она его понимала -- а теперь... о, какъ теперь она его понимаетъ!..
Онъ не былъ обыкновенный, какъ всѣ, человѣкъ, и потому-то погибъ. Всякій на мѣстѣ его какъ-нибудь примирился-бы съ обстоятельствами, напримѣръ, поступилъ-бы на службу и плюнулъ на живопись... А вотъ онъ не хотѣлъ! Онъ былъ гордъ. Онъ все время боролся и вѣрилъ, что долженъ прославиться... И онъ-бы непремѣнно прославился, если-бы другіе его понимали, но въ томъ и бѣда, что никто его не могъ понимать! Маменька... ну, про ту и говорить уже нечего!
Густыя, зимнія сумерки. Красное зарево отъ пламени печки охватило пол-комнаты, а вокругъ нихъ темнота. Она сидитъ у отца на колѣняхъ и слушаетъ, что онъ ей разсказываетъ, въ то время какъ маменька шьетъ въ другой комнатѣ. Свѣтлая полоска изъ щели притворенной въ ту комнату двери стелется по полу, и имъ обоимъ здѣсь такъ хорошо, безъ огня, потому что они вмѣстѣ, вдвоемъ, никто ихъ не видитъ и имъ не мѣшаетъ... Отецъ разсказываетъ, какъ онъ напишетъ большую, большую картину... Глафира не помнитъ теперь, что должна была изображать эта картина -- только она должна была быть непремѣнно большая и появиться на выставкѣ въ ихъ академіи, куда отецъ бралъ ее одинъ разъ и гдѣ она видѣла много народу, сколько его никогда не бываетъ на улицѣ. И весь этотъ народъ будетъ смотрѣть на картину, всѣ узнаютъ, какой папенька хорошій художникъ, и кто нибудь непремѣнно купитъ ее, а ему дадутъ много денегъ. Тогда онъ поѣдетъ вмѣстѣ съ ней заграницу, въ Италію, откуда къ намъ пріѣзжаютъ шарманщики... Это такая страна, которая совсѣмъ не похожа на нашъ Петербургъ. Тамъ никогда не бываетъ зимы и свѣтитъ постоянное солнце. Люди живутъ тамъ особенные -- всѣ красавцы и всѣ играютъ и поютъ съ утра до ночи. И деревья тамъ совсѣмъ не такія, чего уже лучше -- цѣлыя рощи изъ апельсиновъ, просто рви ихъ и ѣшь, какъ у насъ огурцы, а виноградъ -- просто тьфу! Вотъ какая эта Италія!..-- "И маменьку возьмемъ тоже съ собою?" -- задаетъ вопросъ Глаша... Отецъ затрудняется немного отвѣтомъ, но затѣмъ сообщаетъ тихонько, что она останется дома, такъ какъ нужно же вѣдь кому нибудь стеречь ихъ квартиру... И дочка съ нимъ соглашается, и даже находитъ, что имъ будетъ лучше безъ маменьки, а потомъ начинаетъ себѣ представлять, какъ она гуляетъ въ лѣсу и рветъ апельсины, а вокругъ-то нея все ходятъ и играютъ шарманщики...
Чадно и душно въ квартирѣ. За столомъ, уставленнымъ тарелками, бутылками, рюмками, разные волосатые и бородатые люди, все товарищи папеньки. Пьютъ, спорятъ, кричатъ... О чемъ -- понять невозможно. Всѣхъ больше кричитъ и волнуется папенька. Маменька суетится какъ угорѣлая, бѣгая безпрестанно изъ комнаты въ кухню, но на нее никто не обращаетъ вниманія. Она, Глаша, сидитъ въ уголку. Ей сильно хочется спать, но она не уходитъ, потому что на привычномъ мѣстѣ ея -- на диванѣ -- сидятъ теперь гости... Она старается слушать, но не въ силахъ уже будучи дольше бороться со сномъ, уходитъ изъ комнаты и ложится на широкой кровати, на которой спятъ папенька съ маменькой... Еще нѣсколько времени слышатся ей отрывками возгласы, ей даже кажется, что папенька съ кѣмъ-то поссорился -- но она засыпаетъ... Пробуждается она среди тишины. Гости ушли. Папенька -- пьяный, растрепанный, сидитъ одинъ за столомъ съ остатками ужина, пустыми бутылками и залитой скатертью...-- "Чер-рти! Пр-роклятые!" -- ругается папенька;-- "х-хотѣлъ-бы я знать, кто с-съумѣетъ изъ васъ..." -- Онъ ударяетъ кулакомъ по столу. Маменька начинаетъ его успокоивать.-- "Ас-ставь! Ас-ставь меня! Тебѣ не понять... Знаетъ-ли ты, что вотъ здѣсь... въ этой душѣ"...-- Папенька бьетъ себя въ грудь и рыдаетъ. Глаша, смотря на него, тоже принимается плакать.-- "Вотъ, вотъ кто! Единственная!" -- кричитъ тотъ, простирая къ ней руки.-- "Приди ко мнѣ! Солнце мое! Золото! Драгоцѣнность моя!" -- И онъ ее обнимаетъ, цѣлуетъ, орошая лицо ея своими слезами и обдавая запахомъ водки -- но Глашѣ это ничуть не противно, потому что она отъ него все перенести въ состояніи... Наконецъ, папеньку уложили въ постель, онъ заснулъ и храпитъ, и маменька тоже заснула, а она лежитъ и мечтаетъ о томъ, какъ она выростетъ и станетъ богатой, и какъ папенькѣ будетъ тогда хорошо... Мать свою она почему-то совсѣмъ исключала изъ этихъ мечтаній...
А унылые годы текутъ... Отецъ помрачнѣлъ, постарѣлъ, временами пьетъ мертвую, уже не собирается писать большую картину и не говоритъ про Италію. А она не падаетъ духомъ. Настанетъ время, когда все измѣнится, и имъ будетъ всѣмъ хорошо... Вѣдь, не можетъ-же вѣчно такъ продолжаться! Она не хочетъ такъ думать, она не хочетъ съ тѣмъ примириться! Она ощущаетъ въ груди своей присутствіе гордаго и мятежнаго духа, который на время таится, но рано иль поздно одолѣетъ преграды и приведетъ ее къ счастію... Иногда она долго стоитъ передъ зеркаломъ и изучаетъ лицо свое... Оно нравится ей, потому что не похоже на какое-либо изъ тѣхъ женскихъ лицъ, которыя ей приходится видѣть. Она начинаетъ кокетничать и въ каждомъ мужчинѣ привыкаетъ усматривать жертву, которую легко-бы могла покорить, если-бы только это для чего нибудь стоило дѣлать...
Умеръ отецъ. Со смертью его она почувствовала вдругъ пустоту -- не горе, а именно лишь пустоту во всемъ окружающемъ, точно порвалась нѣкая связь между ею и тѣмъ свѣтлымъ будущимъ, которое она рисовала въ мечтахъ своихъ. Она была одинока...
Глафира никогда себѣ не задавала вопроса, любитъ-ли она свою мать? Фигура отца постоянно ее заслоняла, и мать все время была какимъ-то придаткомъ къ нему, имѣя значеніе по стольку, по скольку была нужна для него, а не существовала сама по себѣ... Глафира не помнила, чтобы мать когда нибудь ее приласкала. Она вѣчно лишь суетилась, тревожилась, постоянно недомогала и жаловалась... Когда отецъ, пьяный, бія себя въ грудь, восклицалъ со слезами, что онъ изъ-за нея пропадаетъ,-- ей, дѣвочкѣ Глашѣ, это было совсѣмъ непонятно, и она все старалась себѣ уяснить, чѣмъ маменька передъ нимъ виновата... Однако она ему вѣрила на слово, а впослѣдствіи съ нимъ соглашалась... Мать была виновата уже тѣмъ, что онъ на ней былъ женатъ.
Тянутся годы. Вчера -- какъ сегодня, сегодня -- какъ завтра... А вокругъ кипитъ жизнь. Она льется сюда въ звукахъ двора, гремитъ и сверкаетъ въ движеніи улицы... Любятся, старѣются, умираютъ, рождаются... Но почему-же все это проходитъ въ сторонѣ отъ Глафиры, и она, уже старая, почти тридцатилѣтняя дѣва, сидитъ теперь, одинокая, и считаетъ годы мимо нея промчавшейся жизни?!.
Машина замолкла... Глафира склонилась надъ своею работой, стиснула голову въ обѣихъ рукахъ и сидѣла такъ долго, не шевелясь и почти не дыша...
Вокругъ тишина, словно въ могилѣ. На дворѣ тоже тихо и ничего не видать сквозь сѣрую сѣтку дождя... Слышно только, какъ онъ стучитъ о карнизъ, журчитъ, сбѣгая по водосточной трубѣ, барабанитъ въ стекла окошка -- и льетъ, льетъ безъ конца...
Пустота... О, какая давящая, страшная вокругъ пустота! И вотъ теперь, когда перестало стучать колесо, она сдѣлалась еще жутче, томительнѣе, и Глафирѣ вдругъ чудится, словно какой-то невидимый огромный паукъ охватилъ ее цѣпкими лапами и сжимаетъ ей мозгъ, и проникаетъ холодомъ сердце...
Но вотъ за стѣной кто-то ходитъ. Слышно, какъ кашляетъ мать. Стучатъ тарелки и ложки. Тамъ накрываютъ на столъ.
Она чутко прислушивается... Двигаютъ стульями. Сѣли.
Она выходитъ и тоже садится на свое обычное мѣсто. Обѣдъ протекаетъ въ ненарушимомъ безмолвіи. Всѣ смотрятъ въ тарелки, и она знаетъ, что и мать, и сестра дѣлаютъ видъ, что не замѣчаютъ ея, а на самомъ дѣлѣ за нею слѣдятъ... И она сама дѣлаетъ видъ, будто не замѣчаетъ ихъ тоже, а между тѣмъ вся, всѣмъ своимъ существомъ, каждымъ первомъ своимъ, чувствуетъ всякій ихъ взглядъ, малѣйшее движеніе, шорохъ -- потому что во всемъ этомъ она читаетъ укоръ ея поведенію, безжалостному ея эгоизму, и знаетъ, что имъ, этимъ двумъ, самымъ близкимъ къ ней существамъ, тяжело ее видѣть...
Она спѣшитъ кончить обѣдъ, чтобы избавить ихъ поскорѣе отъ зрѣлища своей постылой особы, и опять надолго уединяется въ спальнѣ.
И снова стучитъ колесо, и снова она думаетъ, думаетъ...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А вотъ и вечеръ, и ночь...
Тихо. Темно.
Она лежитъ, смотря безсонными глазами во мракъ, и прежній невидимый, огромный паукъ опять распростеръ надъ ней свои лапы, а она медленно, но неуклонно влечется въ какую-то неотвратную и неизмѣримую бездну, безъ конца и безъ края, гдѣ нѣтъ ничего, кромѣ мрака, и этотъ мракъ непрерывный и вѣчный, и самое это движеніе тоже непрерывно и вѣчно...
А мысли все бѣгутъ и бѣгутъ -- безсвязныя, смутныя -- и нѣтъ имъ конца, какъ нѣтъ конца этой ночи, какъ нѣтъ конца вереницѣ грядущихъ такихъ-же ночей...
Бьютъ часы за стѣною, а потомъ опять тишина... Стучитъ только дождь въ оконныя стекла -- и нѣтъ ему тоже конца...
И она все не спитъ, и все смотритъ во мракъ, и все думаетъ, думаетъ, думаетъ...