-- Стёпа, еще бутылочку... А?

-- Довольно, я больше не буду!

-- Послѣднюю! Стёпа!

-- Отстань, Иванъ Еремеичъ! Пора по домамъ!

-- Ну, и прекрасно... отстану!.. Эхъ, Стёпа, Стёпа! Стыдно, голубчикъ! А говоришь еще, что любишь меня!

Иванъ Еремеичъ патетически покачалъ головою и мрачно поникъ надъ столомъ. Онъ былъ огорченъ.

Разговоръ происходилъ между двумя господами приличнаго вида въ ресторанѣ подъ вывѣской "Вѣна", на углу Малой Морской и Гороховой. Сидѣли они въ маленькомъ зальцѣ съ органомъ и, судя по сильно запачканной скатерти, мѣстами залитой краснымъ виномъ, успѣли съѣсть и выпить порядочно.

Повидимому, оба они были между собою большими пріятелями, хотя трудно бы было подыскать другихъ двухъ субъектовъ, такъ рѣзко противоположныхъ другъ другу.

Одинъ,-- котораго его собесѣдникъ величалъ уменьшительнымъ именемъ Стёпы, былъ господинъ лѣтъ сорока, чистаго петербургскаго типа, одѣтый по модѣ, съ иголочки, съ той благородной простотой, которая, съ одной стороны, разсчитана обозначать человѣка вполнѣ comme-il-faiit, а съ другой -- доступна при экономическихъ средствахъ. Тощій, съ землисто-блѣднымъ, но довольно красивымъ лицомъ, по которому жидкими рыжеватыми кустиками кое-гдѣ пробивалась растительность, между тѣмъ какъ на вискахъ и на темени волосы сильно уже порѣдѣли, съ сдержаннымъ и холоднымъ апломбомъ въ манерахъ, онъ съ перваго взгляда представлялъ изъ себя экземпляръ безнадежнаго холостяка, одиноко живущаго въ приличной меблированной комнатѣ у какой-нибудь чопорной нѣмки, распредѣлившаго весь свой обиходъ по разъ навсегда опредѣленной программѣ и хотя дозволяющаго себѣ иногда и кутнуть, но въ томъ только случаѣ, если это ничему не мѣшаетъ и, еще лучше, если это можетъ быть сдѣлано на чей нибудь счетъ... Теперь онъ былъ пьяноватъ, но въ немъ это не было видно. Маленькіе оловянные глазки его глядѣли, какъ всегда, спокойно и ясно, языкъ произносилъ слова твердо, и только лицо было покрыто неровными красноватыми пятнами. Выраженіе его было брюзгливо-скучающее. Онъ, очевидно, усталъ и начиналъ тяготиться своимъ компаньономъ...

Физіономію этого послѣдняго можно было назвать вполнѣ поразительной по той огромной массѣ растительности, которая у него въ изобиліи лѣзла повсюду, гдѣ ей было назначено по законамъ природы -- въ видѣ косматой шапки волосъ, исполинскихъ бакенбардъ и усовъ, и широчайшихъ бровей, сросшихся вмѣстѣ надъ переносьемъ. Изъ всего этого лѣса волосъ выдѣлялись лишь длинный, горбатый носъ, да пара огромнѣйшихъ глазъ съ черными зрачками, которые, словно шары, катались въ синеватыхъ бѣлкахъ. Онъ былъ черенъ какъ жукъ, и съ его свирѣпой наружностью совершенно не ладилъ плотно облегавшій его мощный торсъ кургузый пиджакъ съ падавшими на лацкана концами пестраго, повязаннаго бабочкой галстуха, такъ что этого господина можно было принять за бандита, промѣнявшаго по какимъ-то причинамъ свой живописный плащъ и сомбреро на прозаическій костюмъ мирнаго жителя. Таково было впечатлѣніе по первому взгляду. При болѣе внимательномъ разсмотрѣніи онъ оказывался однимъ изъ добродушнѣйшихъ смертныхъ, особенно въ данный моментъ, когда онъ охмѣлѣлъ и раскисъ, уныло поникнувъ своимъ классическимъ носомъ надъ опустѣлымъ стаканомъ. Одно, что можно было сказать про него, не боясь ошибиться,-- это -- что онъ происхожденія не русскаго, какъ оно и было въ дѣйствительности. Не смотря на то, что онъ носилъ довольно тривіальное имя -- Иванъ Еремеичъ и исповѣдывалъ православную вѣру, фамилія его была -- Равальякъ, какъ звали знаменитаго іезуита, подъ ножомъ котораго палъ французскій король Генрихъ IV и которому онъ чуть-ли не приходился сродни. Занималъ онъ должность бухгалтера одной большой торговой фирмѣ на Невскомъ. Что касается его собесѣдника, то онъ служилъ тамъ-же кассиромъ. Звали его -- Степанъ Николаичъ Чепыгинъ.

Сидѣли они за столомъ близъ органа. Чепыгинъ комфортабельно покоилъ свое тбщее тѣло на мягкомъ диванѣ. Равальякъ, vis-à-vis, помѣщался на стулѣ. Кромѣ нихъ, въ этой комнатѣ былъ еще толстый и сѣдой господинъ, сидѣвшій въ углу, у окошка, передъ остатками какой-то съѣденной порціи и читавшій внимательно у свѣчки газету. Люстра изъ лампъ безмятежно мерцала подъ потолкомъ. Органъ былъ безмолвенъ.

Вдругъ послышался шумъ и появились мужчина и дама... Первый былъ совсѣмъ юноша цвѣтущаго вида; его спутница -- нѣжная блондиночка, одѣтая со вѣсомъ и очень шикарно... Оба остановились и нерѣшительно озирались по сторонамъ. Подскочившій къ нимъ безукоризненно-приличный лакей почтительно стоялъ въ ожиданіи.

Чепыгинъ тотчасъ-же вскинулъ на носъ пенснэ и принялся созерцать ихъ обоихъ. Равальякъ всѣмъ туловищемъ повернулся въ ихъ сторону и вращалъ своими шарами. Господинъ у окна прекратилъ свое чтеніе и тоже наблюдалъ эту пару.

-- Нѣтъ, нѣтъ, я здѣсь не хочу,-- сказала вполголоса своему кавалеру блондинка, недовольно нахмурясь при видѣ произведенной сенсаціи.-- Уйдемте отсюда!

-- Въ отдѣльный кабинетъ неугодно-ли?-- предложилъ человѣкъ.

-- Да-да-да, въ кабинетъ!-- самостоятельно подхватилъ юноша цвѣтущаго вида -- и оба быстро скрылись въ дверяхъ.

-- Хор-рошенькая, чортъ побери!-- произнесъ Равальякъ, потомъ съ какой-то мрачной рѣшимостью стукнулъ кулакомъ по столу, схватилъ колокольчикъ и затрезвонилъ.-- Еще бутылку!-- заявилъ онъ подскочившему къ нему человѣку,-- и поставьте тамъ -- на машинѣ... что нибудь эдакое!..-- прищелкнулъ онъ пальцами и запѣлъ, мотая косматой своей головой, начало куплета знаменитой тогда шансонетки "L'amour", исполнявшейся дѣвицей Филипп о въ "Демидронѣ" и сводившей съ ума петербуржцевъ:

L'amour qu'est ce donc ue cela!

Oh la li,

Oh la li..

-- Ты никакъ ошалѣлъ?-- возмутился Чепыгинъ, въ то время какъ человѣкъ побѣжалъ исполнять приказаніе.

-- Степа! Стёпа! Голубчикъ!.. Оставь!.. Ну, чего ты, право, чего? Ну, который часъ, ну, который -- скажи?

-- Четверть одиннадцатаго!-- отвѣтилъ Чепыгинъ, взглянувъ на свой золотой массивный хронометръ.

-- И отлично! Чего тебѣ не сидится?.. Жена дома ждетъ?.. А?.. Ты счастливецъ! Одинъ!.. Вотъ я -- дѣло другое! Скоро вѣдь она ужъ родитъ у меня... Седьмого, голубчикъ!.. А я сижу вотъ здѣсь, пьянствую... Развѣ я не подлецъ?.. Подлецъ и мерзавецъ!

Равальякъ снова поникъ-было своимъ римскимъ носомъ, но тотчасъ-же встрепенулся, щелкнулъ пальцами и, замотавъ головою, пропѣлъ подъ звуки заигравшаго въ эту минуту органа:

Когда супругъ

Захочетъ вдругъ

Домой случайно поспѣшить...

Онъ наполнилъ стаканы виномъ изъ только что принесенной бутылки, чокнулся со стаканомъ Чапыгина, выхлебнулъ изъ своего почти половину и воскликилуѣ:

-- Да, ты счастливецъ! Ты и самъ даже не знаешь, какой ты счастливецъ!.. Вотъ мы выпьемъ и пойдемъ по домамъ... Я попру на Петербургскую сторону... Приду... Дѣти спятъ, жена ждетъ, киснетъ, не въ духѣ... А ты? Пойдешь домой, небось? Разсказывай, какже!.. Держу пари, что еще на дорогѣ подхватишь какую нибудь славную штучку... О, ты вѣдь шельма! Молчи!

Равальякъ лукаво погрозилъ своему собесѣднику. Тотъ пренебрежительно дернулъ плечомъ и молча прихлебнулъ изъ стакана..

-- Ты бабникъ, я знаю!.. И чортъ тебя знаетъ, какъ тебѣ удается? Всѣмъ вѣдь извѣстно, что ты на этотъ счетъ молодецъ... Какъ тебѣ удается? А? Скажи, ну, скажи?-- приставалъ Равальякъ, съ пылающимъ лицомъ заёрзавъ на стулѣ и вращая своими шарами...

Чепыгинъ самодовольно осклабился, показавъ скверные зубы (онъ очень любилъ, когда называли его сердцеѣдомъ),-- и молвилъ:

-- Это, братецъ, секретъ!

-- Какой, какой? Ну, скажи!

-- Хм!-- сдѣлалъ Чепыгинъ, съ апломбомъ разглаживая свои жиденькіе, кустистые бачки; -- для этого, любезнѣйшій мой, должно обладать талантомъ отъ Бога... Во-первыхъ, нѣтъ на свѣтѣ ни одной такой женщины, которая-бы могла устоять...

-- Это ты врешь!

-- Вѣрно тебѣ говорю... Вся штука -- съ какой стороны подойти, гдѣ ея слабая струнка... Нашелъ -- дѣло въ шляпѣ!

-- Но это, вѣдь, подлость, что ты говоришь! Чортъ возьми! Неужели это твой искренній, искренній взглядъ на всѣхъ женщинъ?!

-- Это, братецъ, священная истина, подтвержденная моей долговременной практикой...

-- Ты -- свинья!-- воскликнулъ горячо Равальякъ, треснувъ кулакомъ по столу, такъ что бутылка съ виномъ закачалась.

-- Тсс, не бушуй!-- остановилъ его собесѣдникъ.-- Что тебя разобрало? Чего ты ко мнѣ привязался?..

Равальякъ сидѣлъ глубоко понурившись и кивая своей косматой головой надъ стаканомъ.

-- Ха-ха-ха!-- засмѣялся Чепыгинъ; -- ты, братецъ, не огорчайся моими словами, пожалуйста... Я, вѣдь, циникъ, какъ ты самъ знаешь отлично, а ты -- строгій и нравственный семьянинъ, каковымъ и дай тебѣ Богъ до самой смерти остаться...

Равальякъ поднялъ вдругъ голову, влажнымъ и цѣпенѣющимъ взоромъ подвыпившаго посмотрѣлъ на пріятеля, залпомъ допилъ стаканъ, наполнилъ его снова виномъ, осушилъ сразу до дна и издалъ глубокій, страдальческій вздохъ изъ своей богатырской груди...

-- Да, братъ.... Двадцать ужъ лѣтъ... Ахъ-ха-ха!.. Buvons sec, чортъ побери!

Онъ протянулъ-было руку къ бутылкѣ, но вмѣсто нея схватилъ колокольчикъ, позвонилъ со всей силой и обратился свирѣпо къ появившемуся въ тотъ-же моментъ человѣку:

-- Отчего органъ не играетъ? Двадцать разъ повторять вамъ, чортъ побери!

Лакей побѣжалъ и поставилъ изъ "Травіаты". Подъ меланхолически-ноющіе звуки ея, Равальякъ тяжко облокотился обѣими руками на столъ и спряталъ въ нихъ голову, не то переживая въ душѣ чувство глубокой и сосредоточенной скорби, не то готовясь къ признаніямъ... Посидѣвъ такъ нѣсколько времени, онъ вдругъ поднялъ лицо, прежнимъ влажнымъ и цѣпенѣющимъ взоромъ уставился прямо въ глаза своему собесѣднику и задалъ вопросъ:

-- Ты знаешь жену?

-- Твою Анну Егоровну? Какже!

-- Что ты можешь сказать про нее?

-- Прекрасная женщина... Я очень ее уважаю!

-- А я бо-го-тво-рю ее... Понимаешь?.. Нѣтъ лучше на свѣтѣ ея никого... Знаешь ты это?!

Чепыгинъ не возражалъ. Равальякъ треснулъ кулакомъ по столу и прибавилъ торжественно:

-- Во всю нашу жизнь я не измѣнилъ ей ни разу!.. Понимаешь ты это?.. Ни разу!!.. Что ты можешь отвѣтить?

Чепыгинъ молчалъ.

-- А между тѣмъ -- я несчастенъ!!-- заключилъ Равальякъ и снова умолкъ, спрятавъ голову въ руки...

-- Гм!-- сдѣлалъ Чепыгинъ, какъ человѣкъ, ожидающій дальнѣйшихъ признаній, которыми Равальякъ не замедлилъ.

Онъ неожиданно взъерошилъ свою косматую шапку волосъ, которые и безъ того торчали у него во всѣ стороны, и воскликнулъ запальчиво:

-- Ты можешь понять?.. Нѣтъ, ты не можешь понять!.. Выпьемъ!.. Не хочешь? Ну, и не нужно, я выпью одинъ!

Онъ лихорадочно налилъ стаканъ свой виномъ, осушилъ его залпомъ, стукнулъ о столъ его донышкомъ и продолжалъ, заёрзавъ на стулѣ, вращая на пріятеля своими шарами, какъ-бы его распекая, и колотя себя въ грудь:

-- Здѣсь червь сидитъ, червь... Понимаешь ты это?! Никогда не говорилъ никому, а теперь я скажу!.. Моя Анюта святая... Я ее обожаю! Кто смѣетъ сказать, что это не такъ? Если бы кто осмѣлился ее оскорбить... О, чортъ побери! Р-разорву, задушу вотъ этими своими руками!.. А между тѣмъ -- все не то, братъ, не то!.. Она не по мнѣ! Я хуже ея въ тысячу разъ, я дрянь, скотъ, все что хочешь -- но она не по мнѣ!.. Охъ, эти русскія женщины -- великое несчастіе въ нихъ!.. Возьми ты итальянку, испанку, француженку... про нѣмокъ молчу, тѣ -- кухарки... возьми любую европейскую женщину... Она -- огонь, страсть, увлеченіе!.. Возьми ты теперь нашу несчастную русскую... Она терпѣлива, скромна, цѣломудрена... Да чортъ-ли въ томъ? Домашній очагъ!.. Ха-ха-ха! Да развѣ я не понимаю самъ, что такое домашній очагъ?.. Развѣ я не забочусь?.. Я мальчишкой началъ себѣ хлѣбъ зарабатывать, я зналъ все -- нужду, униженіе, голодъ!.. И вотъ я теперь обезпеченъ, семья у меня обута, одѣта, ни въ чемъ не нуждается... Развѣ я плохой семьянинъ? Нѣтъ, скажи мнѣ сейчасъ, положа руку на сердце и вполнѣ откровенно -- я плохой семьянинъ? А? Плохой? Плохой? Говори!

-- Кто-же считалъ тебя плохимъ семьяниномъ? Ты напрасно волнуешься,-- утомленнымъ голосомъ отозвался Чепыгинъ, судорожно подавляя зѣвоту, между тѣмъ какъ пріятель его весь кипѣлъ и пылалъ въ жару откровенныхъ признаній.

-- Двадцать лѣтъ! Двадцать лѣтъ!--восклицалъ Равальякъ, потрясая надъ головой кулакомъ.-- Двадцать лѣтъ ношу я хомутъ -- и хоть бы разъ испыталъ истинную женскую страсть!.. Можешь-ли ты это понять?... Нѣтъ, гдѣ тебѣ это понять!.. У меня воображенье, поэзія... Знаешь-ли, знаешь-ли ты, что иногда чортъ знаетъ на что я готовъ?!. И прозябать такимъ образомъ... Тянуть канитель... Нѣтъ, ты не испыталъ никогда!.. Ты думаешь, что я совсѣмъ пьянъ?.. Ошибаешься, братъ!.. Хорошо, пусть даже и пьянъ... я согласенъ... только я все знаю и понимаю, что сдѣлаю... Вотъ даю тебѣ мое честное слово, что когда-нибудь ты самъ убѣдишься... Да, ты увидишь!.. Рано иль поздно, я разможжу себѣ черепъ!!..

Закончивъ этимъ страшнымъ признаніемъ, Равальякъ мрачно понурился, затѣмъ схватилъ быстро бутылку -- но она оказалась пустою. Онъ стукнулъ ею о столъ.

-- Бутылку! Живѣе!

-- Стопъ!-- воскликнулъ Чепыгинъ.-- Нѣтъ, дружокъ, это ужъ дудочки... Счетъ!-- обратился онъ къ человѣку.

Равальякъ не издалъ ни единаго звука протеста, только откинулся спиною на стулъ и, пока Чепыгинъ просматривалъ счетъ, сидѣлъ не шелохнувшись, поникнувъ своимъ римскимъ носомъ, насупивъ косматыя брови и исподлобья тараща на какой-то неопредѣленный предметъ пару своихъ черныхъ шаровъ... Онъ имѣлъ теперь страшный видъ человѣка, который обдумываетъ -- сейчасъ-ли привести въ исполненіе только что высказанное роковое рѣшеніе, или отложить до болѣе удобнаго случая, а не то, можетъ быть, всего лучше, просто на просто перерѣзать кому-нибудь горло...

-- Плати!-- сурово обратился Чепыгинъ къ пріятелю и внимательно принялся слѣдить за движеніями его толстыхъ пальцевъ, непослушно справлявшихся съ пачкой кредитокъ, вытащенныхъ имъ изъ большого бумажника. Когда за все было уплочено и лакею дано на чай, Чепыгинъ буркнулъ тѣмъ же суровымъ и лаконическимъ тономъ: -- Вставай!

Равальякъ послушно поднялся со стула -- и въ ту же минуту, вмѣсто свирѣпаго и даже зловѣщаго, вдругъ получилъ комическій видъ. Дѣло въ томъ, что онъ былъ невысокаго роста, причемъ его массивное туловище, увѣнчанное большой головой съ дико-живописною ея шевелюрою, внезапно оканчивалось коротенькими и даже кривоватыми ножками, напоминая собою тѣ французскія каррикатуры на великихъ людей, гдѣ они изображаются состоящими изъ одной головы, поставленной на точно такихъ маленькихъ ножкахъ...

Но это отнюдь ему не мѣшало сохранять все тотъ же зловѣще-рѣшительный видъ, пока онъ плелся, чуть-чуть спотыкаясь, за своимъ компаньономъ, который твердой стопою направлялся къ швейцарской.

Когда они поровнялись съ дверью одного изъ кабинетовъ, выходившихъ на площадку спускавшейся къ выходу лѣстницы, туда вошелъ человѣкъ, неся на подносѣ фрукты и бутылки съ виномъ, очевидно для приготовленія крюшоновъ... Онъ оставилъ дверь непритворенной и въ открытое пространство ея оба пріятеля увидѣли давишнюю хорошенькую блондиночку, непринужденно раскинувшуюся на спинкѣ дивана, а рядомъ съ ней, за столомъ -- юношу цвѣтущаго вида. Онъ что-то ей говорилъ, а она заливалась смѣхомъ, какъ колокольчикъ -- и оба они, несомнѣнно, чувствовали себя очень пріятно...

Равальякъ, отвѣсивъ въ сторону парочки граціозный поклонъ, послалъ поцѣлуй на кончикахъ пальцевъ и пропѣлъ, сопровождая слова легкимъ канканчикомъ:

L'amour qu'est ce donc que cela!

Oh la li,

Oh la li,

Oh la li lon la!..

-- Не дури!-- остановилъ его мрачно Чепыгинъ, который молчалъ и былъ золъ, чѣмъ всегда выражалось его опьяненіе.

Внизу, у двери подъѣзда, швейцаръ подалъ имъ верхнее платье -- и затѣмъ оба они очутились на улицѣ.

На прощанье, Равальякъ сжалъ въ объятіяхъ Чепыгина, видимо покушаясь облобызаться, если-бы тотъ со своей стороны обнаружилъ то-же желаніе. Но пріятель былъ по прежнему золъ, молчаливъ и хотѣлъ поскорѣй отвязаться; онъ ограничился тѣмъ, что пожалъ ему руку и лаконически буркнулъ:

-- Прощай.

-- Ты домой? А? Домой?-- допрашивалъ его, не выпуская изъ объятій своихъ, Равальякъ.-- Врешь... Ой, врешь!.. Лучше признайся!..

-- Перестань болтать вздоръ! Ступай съ Богомъ домой... Не растянись, смотри, только... Извощикъ!

-- Я не растянусь, будь спокоенъ... А вотъ ты... Такъ вотъ ты... Просто ты... Прощай!-- круто оборвалъ Равальякъ, отвернулся и пошелъ прочь отъ товарища. Онъ почувствовалъ себя глубоко обиженнымъ...

Онъ слышалъ, какъ задребезжали колеса пролетки, увозившей Чепыгина, но не обернулся и не взглянулъ на него, когда тотъ обгонялъ его на извощикѣ, только нахлобучилъ на лобъ цилиндръ и, не совсѣмъ твердымъ шагомъ, грузно опираясь на зонтикъ, повернулъ по направленію къ Морской...