Вѣроятно, "Воспитанница" произвела на нашихъ слушателей благопріятное впечатлѣніе, такъ какъ на слѣдующій день явилось нѣсколько новыхъ лицъ, не посѣщавшихъ прежде нашихъ чтеній. Николай Безинскій привелъ брата своего, старшину, человѣка весьма солидныхъ свойствъ; пришла жена прикащика, нарядившись въ свое праздничное платье; пришла еще одна женщина, бросившая спѣшную работу дома и явившаяся "хоч трохи послухати" (хоть немного послушать), какъ выразилась она. Эти новыя лица увеличили тѣсноту аудиторіи, но не внесли въ нее ни капли стѣсненія: старые слушатели чувствовали въ ней себя какъ дома и относились къ новымъ лицамъ какъ бы нѣсколько снисходительно, несмотря на то, что тѣ стояли выше ихъ по рангу.-- "Сідайте-бо, сідайте"! (Садитесь! садитесь)! говорили они имъ покровительственно.
-- Чи не вчорашне, як далі було, чи щось новеньке? (Что это -- продолженіе вчерашней исторіи или что нибудь новенькое),-- спросилъ Григорій, съ любопытствомъ заглядывая въ книгу.
Учительница объяснила, что вчерашнее кончилось, а это новое, и начала перечень дѣйствующихъ лицъ.
-- Отже-ж там одна сімья була, а тут дві, замѣтила оживленно старостиха,-- побачимо, шо з іх буде. (Тамъ была одна семья, а здѣсь двѣ,-- посмотримъ, что изо всего этого выйдетъ).
Началось чтеніе. Слушатели не спрашивали болѣе какъ въ прошлый разъ: "хто не? Не-ж вони у-двох балакаютъ"? А бариня пішла"? и т. п. Они, видимо, освоились съ разговорной формой и съ перемѣной дѣйствующихъ лицъ; но замѣчанія иного рода, обличавшія необычайную степень оживленія и заинтересованности, такъ и сыпались со всѣхъ сторонъ. Вотъ появляется Кудряшъ и, негодуя на своеволіе самодура Дикого, говоритъ: "мало-то у насъ парней на мою стать, а то бы мы его озорничать отучили"!
-- Помьяли-бу закритому місті! Нема краще наставленія! У нас такъ! {Намялибъ бока гдѣ-нибудь въ укромномъ мѣстѣ! Нѣтъ лучше наставленія! У насъ такъ!} говорятъ слушатели и смѣются.
Выходитъ Дикой съ крикомъ и бранью. Смѣхъ усиливается.
-- От-такий як-риз наш старий, говоритъ кто-то, лае и лае, и лае! Якъ на его дивитися, не треба и представленія! {Точно таковъ нашъ старикъ: вѣчно ругается. Посмотрѣть на него,-- что твой театръ!}.
Появляется Борисъ и разсказываетъ о томъ, что онъ состоитъ въ полной зависимости отъ дяди своего, Дикого, и въ томъ только случаѣ получитъ наслѣдство, если, по завѣщанію бабушки, безпрекословно будетъ угождать ему,-- "Буде діло! зроду не бачити ему тіх грошей! хоч який виноватий старий, а все прав!" {Будетъ дѣло! Не видать ему тѣхъ денегъ, какъ своихъ ушей! Какъ бы ни былъ старикъ виноватъ, а все-же онъ въ своемъ правѣ.} говорятъ кругомъ. "Не мабуть такий дядько, як той, що руку показав!" {Вѣроятно, такой же дядя, какъ тотъ, что руку показалъ.} замѣчаетъ со смѣхомъ дѣдъ Бруско, только теперь разоблачая свое ироническое отношеніе къ разсказу "Христосъ въ гостяхъ у мужика". (Изданіе "Посредника").
-- Тетка каждое утро всѣхъ со слезами умоляетъ, говоритъ далѣе Борисъ, "батюшки, не разсердите! голубчики, не разсердите!"
-- Тітці, мабуть, за всіх влізи (Теткѣ, вѣрно, за всѣхъ достается) -- замѣчаетъ Григорій.
Борисъ передаетъ комическую исторію о томъ, какъ однажды гусаръ обругалъ на переѣздѣ Дикого, и говоритъ: "а каково домашнимъ было! послѣ этого двѣ недѣли прятались всѣ по чердакамъ, да по чуланамъ".
"Як горобді!" (какъ воробьи), замѣчаетъ иронически дѣдъ Бруско.
Длинный монологъ Кулигина, характеризующій мѣстные порядки и нравы, производитъ большое впечатлѣніе на публику и вызываетъ выраженія сочувствія, особенно его мечты выиграть милліонъ и употребитъ его на общественныя нужды. "От як-би по цёму году нам такий чоловік попавсь!" (вотъ еслибы на этотъ годъ намъ такой человѣкъ попался), говоритъ свекровь. "И у купціи те-ж саме, що и у нас," замѣчаетъ вдумчиво Демьянъ, "усі порядки наши!" (и у купцовъ тоже самое,-- всѣ порядки наши). "А хіба купці не такі люде, як мы?" (а развѣ купцы не такіе же люди, какъ и мы), возражаетъ ему Григорій.
-- Е цёго цвіту по всёму світу {Этотъ цвѣтъ на весь свѣтъ.}, говоритъ дѣдъ Бруско.
-- У купціи хоч одна ругань ідё, вони все-ж таки люди паліровані, (у купцовъ по крайней мѣрѣ только ругательста, они все-таки люди полированные), "а у нас зараз бити!" (а у насъ сейчасъ драться) говоритъ Иванъ Позняковъ. И, очевидно, подъ непосредственнымъ впечатлѣніемъ прочитаннаго, признается чистосердечно передъ всей честной компаніей, какъ его мать родная поѣдомъ ѣстъ и его, и невѣстку, какъ схватитъ его за чуприну и таскаетъ, пока не выбьется изъ силъ, а онъ все молчитъ, лишь-бы жену не трогала, на немъ, на одномъ все сердце свое сорвала.
Признаніемъ Бориса въ томъ, что онъ любитъ замужнюю женщину, всѣ остаются очень недовольны.-- "Не и своё встряи! На ёго ще не такого дядька треба! Дурь у голову лізе!" говорятъ слушатели. (Не въ свое дѣло ввязался! Ему еще не такого дядю надо! Дурь въ голову лѣзетъ)!
Появленіе Кабанихи и разговоръ ея съ сыномъ и, невѣсткой вызываютъ и смѣхъ, и самыя оживленныя замѣчанія,--"Як ни обратись до нёі, ycи не в моду" (все невпопадъ), говоритъ свекоръ. "Ну, мати! Ох, тай характерна-ж! Нічим до нёі не примѣнишся!" (Никакъ къ ней не примѣнишься), говорятъ вокругъ.
Когда Кабаниха уходитъ со сцены, дѣдъ Бруско замѣчаетъ съ иронической улыбкой: "висповідувала тай пішла"! (Выисповѣдала, да и ушла).
Но мы оставимъ на минуту нашихъ слушателей, чтобы сказать нѣсколько словъ о старшинѣ Безинскомъ. Старшина этотъ человѣкъ весьма не глупый, но до-нельзя комичный напущенной на себя важностью и сознаніемъ собственнаго величія. Онъ съ снисходительной развязностью подаетъ руку господамъ и смотритъ свысока на меньшую братью. Вотъ этотъ-то старшина сидѣлъ весьма чинно и съ достоинствомъ слушалъ чтеніе въ то время, какъ другіе хохотали до слезъ, и вдругъ при одной изъ комическихъ сценъ, увлекшись, очевидно, до самозабвенія, онъ прыснулъ и -- что называется -- покатился со смѣху самымъ безцеремоннымъ образомъ. Отхохотавшись и утирая слезы грязнымъ ситцевымъ платочкомъ, на который онъ, кажется, также смотритъ, какъ на одинъ изъ атрибутовъ барства, такъ какъ преувеличенно часто вынимаетъ его изъ кармана и сморкается, онъ, видимо, одумался, остался недоволенъ собой, принялъ обычный глубокомысленный видъ, заговорилъ объ неотложныхъ общественныхъ дѣлахъ, призывающихъ его къ 12 часамъ, и ушелъ.
Чтеніе продолжалось. Первые монологи Катерины были прослушаны съ большимъ вниманіемъ.-- "Тоска така, де-б ділась" (не знаешь, куда дѣваться отъ тоски!) сказала баба Марья, а Иванъ Позняковъ разсказалъ о какомъ-то паробкѣ -- мечтателѣ ихъ села, который вообразилъ себѣ, что онъ можетъ летать, привязалъ къ плечамъ гусиныя крылья, бросился съ горы внизъ и расшибся.
Во время разсказа Катерины объ ея поэтическихъ снахъ Демьянъ замѣтилъ: "спасена душа!" а при монологѣ: "лѣзетъ мнѣ въ голову мечта какая-то, и никуда я отъ нея не уйду", сказалъ серьезно и задумчиво: "гибельні мислі!" (гибельныя мысли).
Появленіе зловѣщей барыни съ двумя лакеями, предвѣщающей всѣмъ геенну огненную, скорѣе ужаснуло, чѣмъ разсмѣшило публику. Большинство лицъ было серьезно и сосредоточенно.
Замѣтимъ между прочимъ, что свекоръ съ первыхъ словъ невзлюбилъ Варвару. "Друга мати!" охарактеризовалъ онъ ее и все предсказывалъ, что она вотъ-вотъ выдастъ матери тайну Катерины; но прочіе не раздѣляли ни его опасеній, ни его антипатіи. "Не така дівчина, що нічого не злякаетця (не испугается)! Вона Катерину як стіна заслон я " (она заслоняетъ Катерину, какъ стѣна) говорили они о Варварѣ.
Разсказъ странницы Ѳеклуши о томъ, что "васъ, простыхъ людей, каждаго одинъ врагъ смущаетъ, а къ. намъ, къ страннымъ людямъ, къ кому шесть, къ кому двѣнадцать приставлено",-- возбудилъ ироническое замѣчаніе: "у нёі, мабутъ, не дванадцять, а пів-сотні" {У самой, должно полагать, не двѣнадцать, а съ полсотни.}. Судя по этому, единичному, впрочемъ, замѣчанію, можно было предполагать, что и послѣдующія росказни странницы Ѳеклуши о неправедныхъ судьяхъ и песьихъ головахъ возбудятъ смѣхъ въ слушателяхъ, но это оказалось не такъ: лица окружающихъ были серьезны, слова странницы слушались со вниманіемъ и интересомъ, и возгласы носили на себѣ характеръ возгласовъ горничной, Глаши, которая говоритъ: "а мы тутъ сидимъ, ничего не знаемъ! еще хорошо, что добрые люди есть, нѣтъ-нѣтъ да и услышишь, что на бѣломъ свѣтѣ дѣлается; а то бы, такъ дураками и померли".
"Хоч роскажуть, спасибі!-- Земля слухом поповняетця!" вторили ей слушатели. Одна только старостиха имѣла видъ нѣсколько озадаченный и послѣ короткаго раздумья произнесла громко, какъ бы въ отвѣтъ самой себѣ: "от-же я чула, що на якомусь острові чи-що знайшли таких людей, що усі шёрстю поросли, а все-ж таки голови людячі, а не собачі!" {Слыхала я какъ-то, будто на какомъ-то островѣ, что-ли, нашли людей, поросшихъ шерстью, и все-же у нихъ были человѣчьи, а не песьи головы.}. Сообщенное ею свѣдѣніе тоже не вызвало ни улыбокъ, ни возраженій, а очевидно принято было просто какъ фактъ, не подлежащій никакимъ обсужденіямъ.
Когда Катерина говоритъ Варварѣ: "обманывать-то я не умѣю, скрыть-то ничего не могу!" -- сапожникъ замѣтилъ съ сочувствіемъ: "правдива душа, коли й тут цёму не вивчилась!" (правдивая душа, если даже здѣсь этому не научилась).
Когда Варвара говоритъ о Тихонѣ: "съ маменькой сидитъ. Точитъ она его теперь, какъ ржа желѣзо",-- дѣдъ Бруско добавилъ иронически: "жуё!" (жуетъ).
Во время прощанія Кабанихи съ сыномъ и ея наставленія и ему, и Катеринѣ, Демьянъ замѣтилъ вздыхая: "ycй по приказу, усе по приказу!" (все по приказу, все по приказу).
Во время монолога Катерины -- "теперь тишина у насъ въ домѣ"... и т. д. баба Марья сказала: "як птиця у неволі"!
-- Сама до сёбе гомонить, сама себе розважа {Какъ птичка въ неволѣ! Сама съ собою разговариваетъ, сама себя развлекаетъ.}, добавилъ Григорій.
Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ смѣхъ слушателей казался намъ какъ бы неумѣстнымъ и даже нѣсколько циничнымъ, но очень можетъ быть, что онъ производилъ на насъ такое впечатлѣніе потому, что, зная предстоящій конецъ, мы понимали трагизмъ предшествующихъ ему событій, между тѣмъ какъ слушатели относились непосредственно къ тому, что происходитъ у нихъ на глазахъ, и жили настоящимъ; такъ напр. они смѣялись во время разлуки Катерины съ мужемъ, когда онъ говоритъ: "не разберу я тебя, Катя! то отъ тебя слова не добьешся, не то что ласки, а то такъ сама лѣзешь"! Смѣялись и при словахъ Кабанихи: "что на шею-то виснешь, безстыдница! не съ любовникомъ прощаешься! онъ тебѣ мужъ -- глаза! Аль порядку не знаешь?-- въ ноги кланяйся"? Смѣялись, когда Варвара, уговаривая Катерину принять ключъ, говоритъ: "тебѣ не надо,-- мнѣ понадобится; возьми, не укуситъ онъ тебя!" -- "Ей яка!" (вишь какая) "Підведё!" {Подведетъ.} шутили они.
Но стоило заговорить Катеринѣ, чтобы смѣхъ тотчасъ утихалъ,-- столько участія и уваженія вселилъ въ нихъ, очевидно, ея образъ.
Разговоръ пьянаго Дикого съ Кабанихой вызвалъ опять неудержимый смѣхъ, особенно хохотали при его признаніи въ томъ, какъ онъ жаденъ на деньги. "Оцё и іх пара зъ кумою" {Какъ -- разъ ихъ пара съ кумою.}, замѣтилъ дѣдъ Бруско о немъ и о Кабанихѣ, а Иванъ разсказалъ по этому поводу нѣсколько анекдотовъ объ одномъ старикѣ баринѣ" весьма напоминающемъ самодура Дикого.
Кудряша слушатели называли "Кучерявый", и появленіе его доставляло имъ, видимо, каждый разъ большое удовольствіе. Они добродушно смѣялись надъ встрѣчей его съ Борисомъ, когда онъ, предполагая въ немъ соперника, говоритъ: "чужихъ не трогай! У насъ такъ не водится, а то парни ноги переломаютъ!" Но съ момента послѣдняго признанія Бориса, что онъ любитъ замужнюю женщину, и отвѣта Кудряша: "эхъ, Борисъ Григорьевичъ, бросить надоть!" настроеніе слушателей мгновенно измѣнилось, они почувствовали, что это ужъ не шутка.
При чтеніи о громоотводѣ, грозѣ и электричествѣ оказалось, что слушатели наши слыхали обо всемъ этомъ отъ школьниковъ, и что Маруся {Бывшая ученица школы.} читала имъ на эту тему нѣсколько популярныхъ брошюръ. Мы весьма сожалѣли, что не имѣли времени остановиться и распросить, насколько усвоили они эти понятія. Изо всей пьесы намъ пришлось только объяснить выраженіе "перпетуумъ мобиле".
Во время втораго выхода барыни, заставившей трепетать несчастную Катерину, Григорій сказалъ голосомъ, полнымъ участія, смѣшаннаго съ негодованіемъ: Отта треклята дужче грози переляг" (Эта проклятая баба хуже грозы перепугаетъ)!
Незадолго до признанія Катерины въ своемъ преступленіи передъ матерью и мужемъ, одна изъ женщинъ замѣтила голосомъ, полнымъ тревоги: "невжё вони сознаетця?" (Неужели она сознается).
Когда Тихонъ, жалуясь на измѣну жены, говоритъ: "ужъ что жена противъ меня сдѣлала! ужъ хуже нельзя!". Демьянъ замѣчаетъ съ укоромъ: "а сам хіба не гуляи! Тобі все нічого!" (А самъ, развѣ, не гулялъ! Тебѣ все съ рукъ сойдетъ!) "И сам гріхатий", (И самъ грѣшенъ) замѣтилъ съ усмѣшкой дѣдъ Бруско.
Въ прощальной сцѣнѣ съ Борисомъ, когда измученная Катерина говоритъ ему о мужѣ: "постылъ онъ мнѣ, постылъ, ласка-то его мнѣ хуже побоевъ!" "Краще, як-бы Він мене що-дня біи!" {Лучше, еслибы онъ меня каждый день билъ.}, вторитъ ей, какъ эхо, чей-то голосъ, и затѣмъ, когда она остается одна и задумывается, тотъ-же голосъ говоритъ тревожно: "не попаде додому, задумала у річку, от побачите" {Не попадетъ домой,-- задумала въ рѣку кинуться,-- попомните мое слово.}.
Когда затѣмъ Катерина удаляется, а на сцену выходятъ Кабановы, Кулигинъ и работникъ съ фонаремъ, въ хатѣ чувствовалось состояніе тревоги. "Не вже іі шукати"! Хоч-бы не допустили до гріха!" {Это ее вышли искать! Хотя-бы до грѣха не допустили.} говорили слушатели почти шопотомъ. Тревога эта возрастала все болѣе и болѣе, и при словахъ за сценой: "эй, лодку! Женщина въ воду бросилась!" послышались громкіе возгласы: "ой, Боже-ж мій! Рятуйте! (Спасите!) Цё-ж вона!" (Вѣдь это она и есть).
Баба Параска, во все время чтенія старавшаяся по обыкновенію казаться приличной, разсудительной и благочестивой женщиной, и осуждавшая Катерину за измѣну мужу, подъ конецъ какъ-то притихла и съежилась, и когда вынесли трупъ Катерины, схватила себя за голову и громко зарыдала: "а тій матери, що дитина втопилась, от-тій горе!" (А каково той матери, чья дочь утопилась!) голосила она вполнѣ искренно, вспоминая, быть можетъ, при этомъ покойницу Пашу, свою единственную дочь.
Большинство слушателей -- и мужиковъ, и бабъ тихо всхлипывало. Никто не трогался съ мѣста. Трудно опредѣлить, какъ долго могла-бы продлиться эта молчаливая печаль, еслибы старостиха не оборвала ее своимъ рѣзкимъ голосомъ: "буде журитися (довольно печалиться)! дивітця -- музика гра!" сказала она, указывая пальцемъ на картину, висящую на стѣнѣ, изображающую очень живо деревенскую свадьбу,-- и смѣясь своимъ нервнымъ смѣхомъ. Очевидно, ей самой невыносимо тяжело было отъ испытанныхъ ощущеній и хотѣлось поскорѣй сбросить ихъ съ души. Но, такъ или иначе, это какъ будто пробудило слушателей, они заговорили всѣ разомъ, какъ-то нервически и необычно громко, торопясь высказать другъ другу свой взглядъ на происшествіе и доказать правоту своего мнѣнія. Ничего подобнаго мы не видали еще никогда въ стѣнахъ нашей скромной аудиторіи. Казалось, что съ души каждаго поднялось что-то, что давило ее, что просилось наружу, о чемъ невозможно было говорить спокойно, не горячась и не размахивая руками.
-- Як-же вам, хто винен? {Какъ по вашему, кто виноватъ?} и "чимъ и привити, цю Катерину?" {Чѣмъ ее оправдать можно, эту Катерину?} явились, кажется, первыми вопросами, вызвавшими бурю.
-- "Мати винна! мати, мати, мати!" кричала старостиха, стуча кулакомъ по столу. "Хіба-ж так можно -- написти и гризти, гризти, гризти!" вторилъ ей кто-то. "Хіба матері не обіда, як и дитини не люблять!" кричала въ свою очередь свекровь со слезами въ голосѣ. "Bcи-ж таки мати винна, ніхто, як мати! Як-бы не вони, не було-б и ціёі грози! Увёсь гріх од неіі гризла, гризла, поки не втопила! От і слухай старіх людей! Якій бы там не був злобитель, а як вмер, то гріх судити, як вона судила! Катерина и так за слізьми світа Божого не бачила, чого ж ще дужче істи!" {Катерина и безъ того за слезами свѣта божьяго не видѣла, зачѣмъ же ее поѣдомъ ѣсть.} кричало нѣсколько голосовъ. "А як-би вона, добра була, вони-б покорилась, а то зараз топитяся, шоб мати корили" (упрекали), возвышался опять надъ другими пискливый голосъ свекрови и тотчасъ-же вновь покрывается голосами защитниковъ. "Вона муки не внесла! От добрй хіба пішла топитися?! Добра мати, нічого казати! І чого він, дурній, и з собою не взяв, аджё-ж знав, яка мати!" (И зачѣмъ онъ, дуракъ, съ собою ее не взялъ, вѣдь зналъ же, какая у него мать!).
И опять слышится крикливый голосъ свекрови: "хіба-ж и було и торбі носити, вашу Катерину?" {Что-жъ въ мѣшкѣ, что-ли, носить вашу Катерину?} и опять потокъ голосовъ: "вони ніяк не виновата, ніяк! Не все вони, стара, таку справу дала! Не вбивай ні ділом, ні словом, сказано у Писанію! Шайка хороша, нічого казати! Як-бы вона не гризла! От яга!" (Настоящая баба-яга!).
Наконецъ баба Параска, успѣвшая уже оправиться отъ своего порыва и принять усвоенный ею приличный видъ, обратилась къ публикѣ и сказала возвыся голосъ: "и чого ни кричите, неначе пьяні!" (И чего вы орете,-- словно пьяные).
Демьянъ, у котораго на глазахъ еще блестѣли слезы, а лицо было блѣдно, какъ никогда, взглянулъ на нее съ ненавистью и презрѣніемъ и произнесъ также громко: "які-ж мы пьяни, то вы вже дуже благородні!" Она смолчала, но возгласъ ея отрезвилъ нѣсколько слушателей, и разговоры начались въ болѣе умѣренномъ тонѣ. Параска была, впрочемъ, отчасти права въ своемъ сравненіи: лица слушателей были до того красны и оживлены, а въ гулѣ, который стоялъ въ хатѣ, слышалось столько возбужденія, нервной крикливости, раздраженія и сдержанныхъ слезъ, что каждый посторонній человѣкъ навѣрное принялъ-бы за пьяныхъ этихъ мужиковъ и бабъ, только что пришедшихъ отъ ранней обѣдни вмѣстѣ съ учительницей.
"Дівка виновата, вона и ключём утопила" (Дѣвка виновата, она ее ключемъ утопила), говорилъ уже болѣе сдержанно свекоръ "вони жалібна, щой казати" (Горестная исторія,-- что и говорить), отвѣчалъ кому-то старикъ Григорій о самой пьесѣ дѣдовымъ тономъ, "тільки мені здаётця, що без любови прожити можно булё, щоб потім не топитися" (мнѣ-бы только казалось, что и безъ любви можно прожить, чтобъ потомъ не топиться). "Ни вже те прожили, вам добре казати", возразила старостиха. (Вы уже это пережили, вамъ хорошо говорить!) "А хіба забули, як и тій кніжці напечатано: любовь не пожар, горитъ -- не втушиш" {Вы уже успѣли забыть, что въ той книжкѣ напечатано: любовь не пожаръ, загорится -- не потушишь.} замѣтилъ Иванъ Позняковъ, припоминая пословицу, приведенную въ разсказѣ "Христосъ-сѣятель", прочитанномъ на-дняхъ. Этотъ Иванъ Позняковъ обладаетъ особенной склонностью приводить цитаты изъ прочитанныхъ книгъ и въ особенности изъ Евангелія, къ сожалѣнію, впрочемъ, далеко не всегда кстати, но у него есть на это оправданіе: "воно лучше, як готове наставленіе", говоритъ онъ, "то самому прибірати трёба, а то вже сказано" (оно лучше -- готовое наставленіе, не нужно самому придумывать, тутъ уже сказано). "Въ беззаконіи прелюбодѣяніе! лукавий соблазнив", продолжаетъ онъ, желая видимо прихвастнуть своею ученостью. (Онъ немножко грамотный, бываетъ постоянно въ церкви и такъ-же, какъ и свекоръ, силится закидывать по-русски). "Одійди от гріха и сотвори благо", заключаетъ онъ свою рѣчь.-- "Адже-ж Адам и Ева святі були, і тіх змій соблазнив" {Вотъ же Адамъ и Ева святые были, а и тѣхъ змѣй соблазнилъ.}, отвѣчаетъ ему какъ-бы въ защиту Катерины Демьянъ. "Блажённі милостиві, яко ті помилувані будутъ", говоритъ уже почти некстати Иванъ, высыпая этимъ, вѣроятно, послѣднія крохи своей учености.
"Трёба-б терпіти", настаиваетъ свекровь, снимая платочекъ съ головы и утирая имъ потъ съ раскраснѣвшагося лица. (Слѣдовало бы терпѣть).
"Терпіти, поки втопитися, тоди плити", (Терпи, пока утопишься, а затѣмъ плыви), иронизируетъ дѣдъ Вруско. "Мабуть уci Катерини таки несчастлив!", говоритъ свекоръ, припоминая "Катерину" Шевченка. (Должно быть, всѣ Катерины такія несчастныя).
Слушатели подымаются съ лавокъ, крестятся на иконы, отдаютъ поклонъ, учительницѣ и расходятся одинъ за другимъ, но и въ сѣняхъ слышатся еще разговоры все о томъ-же. "А мені і Тихона жалко,-- зостався сам, а там жуга у домі" (неурядица въ домѣ), соболѣзнуетъ баба Марья.
"Горілку тепер дужче пий, тай годі" {Водку теперь больше пей, да и только!}, замѣчаетъ дѣдъ Бруско.
"И з кого воно знято?" (И съ кого все это списано?), говоритъ Демьянъ, пожимая плечами.
"Хто его зна, з кого, тільки у всіх людей те-ж саме", отвѣчаетъ ему старостиха. (Кто его знаетъ, съ кого, только у всѣхъ людей тоже самое).
"Вона жалібіша од первоі", говоритъ сапожникъ. (Она жалостнѣе первой).
"И xiба-ж вона, бідна, мало и об Богові думала!" продолжаетъ соболѣзновать баба Марья (И развѣ она, бѣдняжка, мало и о Богѣ размышляла).
"Яке воно понятне та хороше, так и душу тобі и заляже {Какъ это понятно да хорошо, такъ тебѣ въ душу и заляжетъ.}. Тепер буде и упомку (будетъ памятно), як де такий примір побачимо, зараз згадаемо!" (сейчасъ вспомнимъ), говоритъ уже за порогомъ чей-то голосъ.