Въ ночь своего ареста, когда его оставили одного въ темницѣ, Карлосъ стоялъ нѣсколько времени неподвижно, точно во снѣ. Наконецъ онъ поднялъ голову и посмотрѣлъ вокругъ себя. Ему оставили лампу, освѣщавшую келью въ десять квадратныхъ футъ со сводчатымъ потолкомъ, сквозь узкую щель рѣшетчатаго окна, котораго нельзя было достать, мерцали двѣ, или три звѣзды; но онъ не могъ видѣть ихъ. Онъ только видѣлъ предъ собой тяжелую дверь, обшитую желѣзомъ, соломенный матрасъ, на которомъ предстояло спать, деревянный табуретъ и два глиняныхъ сосуда съ водою. Вся эта скудная обстановка съ перваго раза показалась какъ-то знакомою ему.
Онъ бросился на матрасъ, чтобы подумать и молиться. Онъ совершенно ясно сознавалъ свое положеніе. Ему казалось, какъ будто онъ всю свою жизнь ожидалъ этого часа; какъ будто онъ родился для этого и постепенно приближался въ нему. Судьба его пока еще не казалась ему ужасной, а только -- неизбѣжной. Ему представлялось, что онъ навсегда останется въ этой кельѣ и никогда ничего не увидитъ, кромѣ рѣшетки окна и этой желѣзной двери.
Въ продолженіе двухъ предъидущихъ недѣль нервы его были страшно натянуты. Ожиданіе было мучительнѣе самой дѣйствительности. Сонъ рѣдко посѣщалъ его, и то урывками. Неудивительно, что онъ почти тотчасъ же заснулъ крѣпкимъ сномъ отъ одного утомленія.
Онъ чувствовалъ такую слабость, что когда на слѣдующее утро передъ нимъ поставили пищу, онъ только на моментъ открылъ глаза и опять погрузился въ тяжелый сонъ. Только по прошествіи нѣсколькихъ часовъ онъ окончательно пробудился. Нѣсколько времени онъ лежалъ на спинѣ съ открытыми глазами и разсматривалъ съ какимъ-то страннымъ любопытствомъ маленькое отверстіе въ верху двери и слѣдилъ за слабымъ солнечнымъ лучемъ, пробивавшимся сквозь рѣшетку и отражавшимся свѣтлымъ пятномъ на противуположной стѣнѣ.
Тутъ онъ внезапно вздрогнулъ и спросилъ себя: "Гдѣ я? Слѣдовавшій за тѣмъ мысленный отвѣтъ наполнилъ его сердце ужасомъ и отчаяніемъ.
-- Погибъ! погибъ! Боже, спаси меня! -- и онъ метался и стоналъ, точно отъ ужасной физической боли.
Неудивительно. Надежда, любовь, жизнь со всѣми ея радостями -- все было оставлено позади. Предъ нимъ были только безкодечные дни и ночи томительнаго заключенія... мѣсяцы, годы; мучительная, позорная смерть и, хуже всего, неописанные ужасы пытки, приводившей его въ содроганіе.
Накокецъ показались горячія слезы, но онѣ мало облегчили его; онъ испытывалъ еще самое горькое отчаяніе. Когда тюремщикъ принесъ его ужинъ, онъ лежалъ неподвижно, съ лицомъ, закрытымъ плащемъ. Еогда наступила ночь, онъ вскочилъ на ноги и сталъ ходить быстрыми шагами взадъ и впередъ по своей кельѣ, какъ звѣрь, запертый въ клѣткѣ.
Какъ вынесетъ онъ это страшное одиночество и тѣ ужасы, которые еще предстояли впереди. Слова самой молитвы замирали на его устахъ.
Одно было только ясно ему. Сильнѣе всего его преслѣдовалъ страхъ, что его вынудятъ отказаться отъ его Бога. И онъ мысленно повторялъ нѣсколько разъ: "Когда настанетъ допросъ, я сознаюсь во всемъ". Ему было извѣстно, что никакія позднѣйшія отреченія отъ своихъ словъ, разъ сознавшимся узникомъ, не могли спасти его,-- онъ долженъ былъ умереть. И онъ желалъ навсегда закрыть для себя всякій путь къ спасенію своей жизни.
Съ наступленіемъ каждаго новаго утра, онъ съ трепетомъ ждалъ, что его потребуютъ къ допросу въ страшное судилище. Но время уходило и это ожиданіе становилось все мучительнѣе. Онъ радъ былъ всякой ничтожной перемѣнѣ, которая-бы нарушила это невыносимое однообразіе его тюремной жизни.
Единственнымъ лицомъ, кромѣ тюремщика, входившимъ въ его келью, былъ одинъ изъ членовъ совѣта инквизиціи, который долженъ былъ посѣщать заключенныхъ каждыя двѣ недѣли. Но доминиканскій монахъ, исполнявшій эту обязанность, ограничивался только формальными вопросами, какъ напримѣръ: получалъ-ли онъ установленную пищу, не было ли грубости со стороны тюремщика. Карлосъ никогда не предъявлялъ никакихъ жалобъ. Въ началѣ онъ спрашивалъ въ свою очередь, когда его потребуютъ къ допросу. На это всегда слѣдовалъ одинъ и тотъ же отвѣтъ, что его дѣло не спѣшное. Сеньоры инквизиторы были слишкомъ заняты другими болѣе важными допросами, и онъ долженъ терпѣливо ждать своей очереди.
Наконецъ его охватила какая-то летаргія, хотя и прерывавшаяся по временамъ приступами жесточайшихъ душевныхъ мученій. Онъ пересталъ замѣчать теченіе времени, пересталъ обращаться съ одними и тѣми же вопросами къ своему тюремщику, который никогда на нихъ не отвѣчалъ. Разъ онъ какъ-то попросилъ его дать ему молитвенникъ, потому что онъ уже началъ забывать столь знакомыя ему слова Евангелія. На это послѣдовалъ отвѣтъ въ установленныхъ для такихъ случаевъ выраженіяхъ, что единственною его книгою должно быть его собственное сердце, которое онъ долженъ пристально изучать, чтобы приготовиться въ покаянію въ своихъ грѣхахъ.
Во время утреннихъ часовъ, наружная дверь его кельи,-- ихъ было двѣ,-- оставалась открытою, для освѣженія воздуха. И въ это время до него часто долетали звуки шаговъ по корридору и шумъ отворявшихся дверей. Онъ испытывалъ тогда страстное желаніе, съ примѣсью слабой надежды, чтобы кто нибудь вошелъ въ нему. Но ожиданія его были напрасны. Нѣкоторые изъ инквизиторовъ были хорошими знатоками человѣческой натуры. Они пристально слѣдили за Карлосомъ до его ареста и пришли въ заключенію, что полное и продолжительное одиночество было лучшимъ средствомъ для излеченія его болѣзни.
Однажды утромъ, судя по движенію въ корридорѣ, онъ догадался, что приходили въ одному изъ его товарищей по заключенію. Среди наступившей потомъ тишины, раздались совершенно необычные въ этомъ мѣстѣ звуки, Кто-то пѣлъ звучнымъ, громкимъ и даже веселымъ голосомъ:
"Vencidos van los prailes; vencidos van!
Corrldos van los lobos; corridos van!"
(Вотъ идутъ монахи; вотъ они бѣгутъ!
Вотъ бѣгутъ волки; конецъ волкамъ)!
Каждымъ нервомъ, каждой фиброй своего тѣла отзывался на эту пѣсню несчастный узникъ. Очевидно, это была торжествующая пѣсня. Но кто былъ пѣвецъ, кто дерзнулъ наполнить торжествующими звувами это мѣсто ужаса и печали.
Карлосъ гдѣ-то прежде слыхалъ этотъ голосъ. Діалектъ былъ особенный -- не кастильскій и не андалузскій. Такъ могъ говорить только одинъ человѣкъ, голосъ котораго одинъ разъ раздавался въ его ушахъ, и который сказалъ ему:-- "чтобы накормить алчущаго, напоить жаждующаго, дать свѣтъ бродящимъ во мракѣ и покой труждающимся, я разсчиталъ, чего будетъ это стоить,-- и готовъ поплатиться".
Что бы ни сдѣлали съ его тѣломъ мучители, очевидно, Юліано Фернандецъ по прежнему былъ бодръ и силенъ духомъ. И слова этой грубой пѣсни должны были вдохнуть надежду въ сердца его товарищей узниковъ и дать имъ знать, что "волки", сами, посѣщавшіе его келью, были побѣждены силою духа.
Карлосъ почувствовалъ съ этой минуты, что онъ не былъ одинъ, и что та-же сила и та-же радость могутъ быть и его удѣломъ.
Когда въ другой разъ Юліано запѣлъ свою побѣдную пѣснь, у Карлоса хватило мужества отозваться на испанскомъ языкѣ стихами псалма:
"Господь свѣтъ мой и спасеніе мое; кого мнѣ бояться? Господь крѣпость жизни моей; кого мнѣ страшиться?"
Это вызвало появленіе въ его кельѣ тюремщика, который велѣлъ ему "прекратить этотъ шумъ".
-- Но я пою только стихи изъ Псалтиря, отвѣчалъ онъ.
-- Все равно, узники не должны нарушать тишину "Святого дома".