Воин вернулся в комнату мрачный и смущенный. Опять окружили его со всех сторон тесные душные покойчики, наполненные полутьмою, несносным стрекотанием сверчков, пылью, запахом плесени, тоскливыми шорохами по углам.
Как старые сгорбленные старушонки притаились в мрачных углах зеленые муравленные печки, "ценинные" -- синие с облезлыми изразцами и с лежанками, на которых несколько поколений, спавши, успело стереть узор; светились подслеповатыми глазками крошечные оконца с квадратиками слюды в свинцовой оправе, скелетами протянулись вдоль сводчатых стен длинные лавки с проеденными молью полавочниками. Эти лавки казались особенно узкими, убогими и неудобными, когда вспоминались красивые кресла нового образца в покоях московских бояр, любивших иноземщину. Могильным тлением веяло от неуклюжих кроватей с ветхими пологами, к которым вели колодки -- приступки.
Только крылечко было веселое, с простодушно затейливой резьбою петушков и коньков на шатрах, все обвитое хмелем, с низкими скрипучими ступеньками, поросшими по щелям травою.
В первом зеленоватом покойчике Воин наткнулся на трех женщин. Марфа Лаврентьевна с недовольным лицом, ворча, рылась в горе наваленного тряпья, скопленного в старой усадьбе за много лет. Возле нее Онуфриевна заботливо, по привычке, складывала пахнувшие тлением телогреи, шубки, летники, кафтаны, зипуны и разный иной скарб. В полутьме мелькали позументы, потускнешее шитье, жемчужные ожерелья парадных золотных шубок, слежавшиеся женские рубахи, тяжелые парчевые одеяла.
Шмыгали молчаливые тени сенных девушек. Они помогали старухам, сгибаясь под тяжелыми ношами боярского добра.
Марфа Лаврентьевна ворчала:
-- Преет все, -- ни тебе призору, ни тебе пригляду! Эй, Палашка, руки, что решето рваное, -- гляди, обронила ферязи... А тебе, Танюшка, не грех бы и приглядеть. Помру я, кто у вас заместо меня станет добро беречь?
-- Камчатная скатерть добрая... лови, государыня, лови!
В переплеты оконца врывалось яркими полосами солнце. В золотом свете дрожали пылинки, и Аленушка, сидевшая на корточках среди горы тряпья, казалась сотканной из солнечного света со своими льняными пушистыми волосами вокруг тонкого личика.
Татьяна стояла у окна и смотрела в сад. Она даже не обернулась на зов тетки.
Веселый голосок Аленушки звенел:
-- Опашень бархатный вишневый... ай, ай, а рукав-то сгрызли мыши! Боярышня, тебя тетенька кличет. Аль не слышишь?
Татьяна не пошевелилась.
-- И всему ты виною, греховодник! -- накинулась тетка на Воина. -- И куда только нас потащил? Приехали, нечего сказать, на радость: ни тебе слова сказать, ни тебе приказать... холопы ровно вымерли!
Она уронила на пол гору цветистой одежды и горестно всплеснула руками:
-- Танюшка, ягодка! Брось ты, ну, кинь все думушки! Цветик маковый, ступай-ка ты, разлапушка наша, в сад... в саду от трав да цветов дух таково-то сладкий... авось и на сердце полегчает. Ступай, желанная, а мы с нянькой разберемся и без тебя...
Она подмигнула Аленушке.
-- Ступай-ка за боярышней, слышишь?
Аленушка послушно встала.
-- Пойдем, боярышня, а? И впрямь там дух хороший, не как здесь, мышами провоняло...
Татьяна молча пошла за девочкой. Скоро они уже стояли в саду. Сад был густой, запущенный; трава поднялась до пояса.
-- Там что?-- спрашивала Татьяна.
-- А поле, боярышня...
-- Не вспахано, не засеяно....
-- Кому пахать, кому сеять, боярышня?
-- А там что?
-- Деревня, государыня.
-- Ан деревня, ровно вымерла.
-- Кому жить ноне в деревне?
-- А там, далеко, что синеет? Сады?
-- Лес, боярышня. Грибов в нем, ягод, сказывают, -- страсть. А в лесу быдто озеро. В озере рыбы -- сила невидимая. Вот поспеют ягоды да грибы, -- в лес ходить станем, коли прикажешь.
-- А сейчас коли в лес пойти, Аленушка?
-- Ну, что ж, и пойдем, боярышня. Хочешь, сенных покличу?
-- Не надо сенных; я с тобою.
Они вышли из сада. Белая фата Татьяны развевалась по ветру.
Прошли мертвые поля. Глухая зеленая стена охватила со всех сторон. Чтобы двигаться вперед, приходилось постоянно нагибаться; косматые ветки елей, все в лишаях и густых серых мхах, царапали лица. Под ногами шуршали колкие бурые иголки. Мхи на протянутых ветках казались бородами и космами леших. Вдали гулко и дробно стукал по коре дятел и жалобно, чуть слышно, попискивала пичужка.
Чем дальше, тем гуще и темнее становилось кругом; суровее и мрачнее казался лес. И вверху не было видно неба; только сосны да ели вперемежку качались где-то высоко-высоко зелеными коронками. Пахло крепко смолою и травою-багуном. Где-то близко было болото.
-- Уйдем, боярышня... -- шепнула пугливо Аленушка.
Но Татьяне хотелось знать, что дальше: ведь не вечно тянуться этой чаще.
И правда: дальше стало светлее; весело забелели стволы березок и засмеялись бледными свечечками молодых побегов, липких от смолы, елочки. Вверху засинело небо. Земля тряслась при каждом шаге; в мягких ярко зеленых копнах мха тонули ноги; кое-где поблескивала вода.
-- Болото, боярышня; не ровен час, увязнем. Долго ли до беды?
Но Татьяна и теперь не уходила. Кругом шумел лес...
-- Слышишь, Аленушка?
Откуда-то слабо доносилась песня. Нежными переливами передавал лес высокий женский голос. Звучал ои протяжно, тоскливо.
Татьяна стремительно пошла на голос, перепрыгивая с кочки на кочку.
Деревья редели; проглянуло солнце. Ярко блеснула вода.
-- Гляди, боярышня: озерко, а у озерка -- речка.
Между топких берегов, поросших осокою, свинцом тускло блестело маленькое озерко; из него вытекала узкая извилистая лесная речка. Зеленая квакуша прыгнула из-под самых ног Аленушки и скрылась в осоке.
Было здесь мертво и пустынно; озеро казалось мертвым и страшным. У устья реченки, там, где была сплошйая илистая темь, торчала плотина. Из нее пучками выглядывала сочная трава и незабудки. Кругом буйно бил в глаза сероватый чернобыльник и высокий чертополох.
Аленушка первая смело ступила на плотину, села на доску и заглянула в речку. Внизу громко клокотала вода... Она обернулась в другую сторону. Вода стекала через деревянные шлюзы тремя янтарно-золотыми струями и, казалось, что это льется расплавленное золото.
Над водою неподвижной громадой насупилась сердито старая мельница. Колесо ее молчало.
-- Боярышня, гляди...
Аленушка указывала на камень, горбом выставившийся из воды.
Там над водою, в темном посконном сарафане, с малиновою оторочкою, в грубой холщевой рубашке сидела девушка. Она только что искупалась, и с рыжих волос ее стекала вода; одною рукою она выжимала густые пламенные пряди, другою придерживала пучок желтых влажных кувшинок и, наклонившись к воде, пела:
Послушайте, мои светы.
Последние будут леты!..
Народится злой антихрист...
-- Слышишь, боярышня?
-- Слышу, слышу!
У Татьяны крепко забилось сердце: она узнала песню, что пели у боярыни Морозовой.
Рыжеволосая девушка уронила на камень золотые цветы и крепко задумалась, оборвав стих.
И вдруг с разных сторон ей отозвались голоса, точно запел весь лес, подхватив унылую песню раскольников:
Убирайтесь, мои светы,
В лесы, дальние пустыни!
Засыпайтесь, мои светы,
Вы песками, пепелами!
Умирайте, мои светы.
За крест, за молитву,
За веру христову!
И весь лес точно разом наполнился призраками. Зашевелилась мертвая чаща, ожила; из-за широких раскидистых кустов ольхи выползали бледные тени. Люди шли, едва передвигая ноги, как тяжело-больные; собрались к камню, стали в ряд -- мужчины, женщины, дети, молодые и старые... Один старик показался знакомым Аленушке. Она видела его, когда он приходил выборным от крестьян к Воину Афанасьевичу. Зачем он здесь?
Высокий старик, Кузьма Желна, заметил Татьяну с Аленушкой. Лицо его злобно перекосилось; он поднял вверх палку, на которую опирался, плюнул и погрозил:
-- Гляди, Любаша, боярская дочка! Кому служит проклятая? Сатане!
Он не спускал выцветших глаз с ее нарядного лазоревого летника, тканного серебряными травами, и в мертвом взгляде вдруг, вспыхнул острый огонь ненависти.
В лесной чаще, среди простой величавой природы, встретил он эту пышно одетую девушку. Он знал, что она -- названная дочь того, кто состоит в приближении на Верху и кто половину жизни провел в чужих землях, с басурманами.
-- На сахарах -- медах -- сдобах поднялся ядовитый гриб! Змеею пьет кровь холопов вековечных! Крыжу {Крыж -- крест. Так называли раскольники четырехконечный крест.} польскому кланяется, щепотница!
Старик кричал и грозил клюкой.
-- Уйдем, боярышня, дух вон!
Но Татьяна не уходила. Она выпрямилась и, высоко подняв руку, истово перекрестилась двумя перстами.
-- Тако крещуся, тако и молюся!
Голос ее звучал напряженно; она старалась заглушить шум воды и вдруг, ослабев, почти упала на плечо Аленушки.