На следующее утро после царской потехи на льду Ордин-Нащокин принялся за дела. Москва еще справляла масленицу; приказы были закрыты, но в комнате у боярина, несмотря на праздничный день, шла обычная работа.
Спозаранку у него начался прием посетителей по неотложным делам.
Первым явились Иоганн фон-Шведен с подьячим из Посольского приказа. Предприниматель Шведен, которому была сдана на аренду заграничная почта, -- тоже детище Ордина-Нащокина, резко отличался от подьячего Степана Волкова, и своим иноземным платьем, и бритым лицом с крошечной бородкой, и картавой неправильной речью.
Как только вошли Шведен с Волковым, Ордин-Нащокин велел ключнику крепко-накрепко запереть дверь и никого не пускать, "хоть хоромы гори".
Из этого все в доме заключили, что у хозяина дело очень важное, касающееся блага, а, может быть, и существования России. И все стали ходить тихо и говорить шепотом, хотя из-за тяжелой дубовой двери и ничего не было слышно.
Боярин сильно волновался, но старался наружно сохранить спокойствие. Глаза его потемнели; губы были плотно сжаты; рука, опиравшаяся на стол, дрожала.
-- Давай сюда, Степан, куранты {Куранты -- газеты и вестовые письма.}, что получены в Посольском приказе с почты, да письма. На Верху надобно будет доложить, что делается промеж заморских государей да князей, и нет ли Руси какой от них порухи?
Подъячий положил на стол несколько листков.
-- Вот, батюшка, твоей милости и куранты. А вот и письма. Промеж них два примечательных; одно яко бы на размышление наводящее, из Швеции, к гостю Келлерману, а другое, что не смели мы прочесть, к твоему сынку Воину Афанасьевичу. По тому по самому я тебе вчерась на потехе и доложился: срочная, мол, есть почта, боярин.
Ордин-Нащокин молча взял протянутые письма, сначала прочел вскрытое по обыкновению в Посольском приказе немецкое письмо к Томасу Келлерману, самому крупному капиталисту -- датчанину, живущему постоянно в Москве. Начал читать вслух торопливою скороговоркою, тут же его переводя:
-- Любезный и достоуважаемый брат наш и друг господин Келлерман... сообщаем цены, по коим нам желательно... и на те товары, кои надобно погрузить во время на насады {Насады -- суда.}, чтобы загодя поспели к ярманке Архангельской... требуется льна ласт {Ласт -- 120 пудов.} до двухсот... да еще юфти добрей, сколько достать доведется... ржи зерном... рыбьего зуба {Рыбий зуб -- моржевые клыки.}... мехов: беличьих сибирских и русских, куниц и соболей...
Вдруг боярин точно поперхнулся, прочел про себя, нахмурился и резко повернулся к своим посетителям.
-- Тут опять речь идет про "новинные земли". Вишь ты, шведам охота у нас на тех местах, что лежат впусте, пахать, как сбирались еще при царе Михаиле Федоровиче голландцы. Так нечего о том заводить и речь. Россия, вишь, их житницей будет? Как бы да не так! Найдутся у нас и свои пахари.
Он говорил о монополии на хлеб, который хотели вывозить из России иноземцы, засеивая его на пустых местах.
-- Вот про то и я говорю, государь, оттого и доложил твоей милости, -- поддакнул подъячий.
Ордин-Нащокин продолжал читать тихо:
-- Опять надумали старые бредни, что лет пятнадцать аль более толковал прежний шведский посол, как бы мы открыли им, шведам, дорогу через Персию в Индию да Китай, торговать бы нам там вместе. Поди, и русские не дураки, чтобы пустить чужаков торговать с Персией. Была та торговля в наших руках, и польза от нее немалая Руси, я впредь так будет. Слышь, Шведенушко, слышь, Карлович?
Шведен выдавил на своем бесертастном лице кислую улыбку, придумывая приличную случаю фразу на чуждом ему и очень трудном языке, наконец, вспомнил нужные слова и радостно закивал головою:
-- О, гут... гут... {Хорошо, хорошо.}. Говорят в Московии: кто хочет мосха обманывайт, тот должен рано встанет. Гут!
-- А вот, Карлович, и на твою почту поход. Слушай, я буду читать дальше: "И надо бы добиться, дознаться, кто может изменить в Московии почту, путь бы был за границу единый. Не слать бы мосхам письма через Вильну и Кенигсберг; а слать через Новгород и Ригу. Разузнай, кому за то посулы {Посулы -- взятки.} дать: боярину Посольского приказа, аль отступного Иоганну Шведену, почтарю".
Кровь бросилась в лицо Ордину-Нащокину. Он крикнул визгливо как всегда, когда сердился:
-- Посулы! Слышь, посулы! Еще не родилось такого, от коего Афанасий Ордин-Нащокин взял бы посулы! А и Шведену то несподручно; станет он себе яму рыть, да и нас, поди, за дурней не считает: через Вильну-то письма в немецкие земли идут на два дня скорее. К чему повезем на Ригу? Пустое пишут... -- брюзгливо опустил боярин углы губ, -- а все же с теми гостями, кому письмо послано, потолковать следует, да и то сказать: нынче ко мне и без того Келлерман зван, -- а тебе, Шведенушко, вот что скажу: гляди в оба, пуще глаза своего дело Посольского приказа береги, чтобы твои почтари, помимо приказа, никому грамотку не доставляли, будь то хоть самый набольший боярин, а не то и твоей седой головы не пожалею.
-- О, гут! Будь благонадежен, боярин!
-- Да и ты смотри в оба, Степан.
-- И то, смотрю, государь. А о письмеце сынку своему запамятовал?
Ордин-Нащокин вспыхнул.
-- Ядовитое ты семя! -- пробормотал он. -- О таком письме забуду ли? О сыне строже, чем о другом, должен помышлять. Да что я: ведь твое такое дело, что тебе до всего докука. Ничему ты не должон верить. Себе не верь. На то и приставлен.
Он сломал печать и прочел письмо, написанное по-польски. Писал приятель Воина, поляк из Вильно, о книгах, что назывались на Руси "еллинскими борзостями" и только небольшою частью москвичей считались писаниями мудрыми.
Звал приятель Воина в Польшу, где можно было "многим промыслам и наукам зело научиться, на пользу Московии".
Как только Ордин-Нащокин дошел до последних строк, мышиные глазки подьячего беспокойно забегали; недобрая усмешка искривила его губы.
-- Будешь, боярин, просить на Верху, отпустил бы царь-государь сынка твоего Воина Афанасьевича в польскую землю?
Ядовито-угодливо звучал голос подьячего.
-- Про то мне ведомо самому, а коли, тебе придется готовить для сына в приказе паспорт, -- накажу загодя, -- с достоинством отозвался Ордин-Нащокин и встал, давая этим понять, что прием кончен.
Шведен и Волков ушли, а Ордин-Нащокин еще долго сидел молча, опустив голову на руку, и крепко думал.
-- Показать Воину письмо, аль не показать?
Он тряхнул головою и резко вымолвил вслух:
-- Показать. Непривычно мне кривдою жить. По крайности, узнаю, что думает Воин. А в Польше ему не бывать. Шаток умом. Пущай отпишет отказ. Во вторник почта идет на Новгород и Ригу. Отправлю ответ Воина этим путем, -- пущай идет подоле. Недели за две у него пыл и поостынет. Эй, Емельяныч!
-- Здесь государь... -- послышалось из-за двери. Боярин повернул ключ в замке.
-- У тебя там кто еще дожидается?
-- Инородников ты изволил, позвать, государь, через приказ Купецких дел; да еще тебя наши гости новгородские дожидаются.
-- Введи их, Емельяныч.
Приказ Купецких дел, основателем которого был Ордин-Нащокин, был его гордостью.
Главное благоденствие страны он видел в промышленности и торговле, -- развитию их хотел отдать остаток жизни.
И опять подумал вслух:
-- Лучше всякой силы промысел. Дело в промысле, а не в том, что людей много. И много людей, да промышленника {Промыслом Ордин-Нащокин называл сообразительность.} нет, так ничего и не выйдет.
-- Правда твоя, боярин, -- сказал, входя, иноземный гость Томас Келлерман,--правда твоя, государь: в промысле -- великая сила. А ты здоров будь, боярин.
Он долго жил в России, исколесив ее по торговым делам из конца в конец, и говорил по-русски довольно свободно, хотя и с акцентом, но платье продолжал носить иноземное.
-- И ты будь здоров, Фома Иванович, -- на русский лад приветствовал Томаса Келлермана Ордин-Нащокин.-- Подумай-ка, поразмысли: швед всех соседних государей безлюднее, а промыслом над всеми верх берет. Там никто не смеет отнять воли у промышленника. И я скажу: половину рати продать да промышленника купить, -- и то будет выгоднее.
-- И в другоряд скажу: правда твоя, государь.
-- Садись Иваныч; с тобою о многом потолковать надоть; письмецо я ноне получил, -- твое имя в нем поминается... Хотел смолчать да не втерпеж криводушничать. Изволь сказать всю правду: чью ты руку тянешь, -- московскую, аль еще кому из держав обещался?
Келлерман захохотал.
-- А ты что мыслишь, боярин? Как мы с тобою железные заводы закладывали да о стеклянном толковали,-- в те поры о чьей пользе я думал? Как под Тулою руда железная сыскалася, не я ли тебе указал то дело препоручить тестю моему, не я ли и дал на завод железный 20 000 рублев? А теперь гляди-ка, какое дело вышло: тесть мой Петер Марселис близ Тулы великий завод соорудил, -- почитай, на тридцать поприщ {Поприще -- верста.} тот завод протянулся, в три плавильных печи, в десять молотов, с двойными горнами, а за тем заводом еще два открылись, -- Тильман Акема нас опередил, и его железо, сказывают, во много раз нашего крепче. Было ли допреж того такое дело на Московии? А о стеклянном заводе на Руси помышляли ли когда? Кто промышленника итальянца Мингота на стеклянный завод поставил? Правда, там пока изготовляют только простые стекла оконные, да стклянницы, так ведь и мы сперва, как были робятами, на четвереньках ползали, а ныне крепко стоим на двух ногах и даже бегаем -- хе, хе, хе...
На узком лице Ордина-Нащокина появилась улыбка.
-- Ин будь по-твоему, -- сказал он, с сомнением качая головой, и строго добавил: -- Только держи в памяти; паче своей жизни люблю я правду и за нее сумею постоять. Станешь кривдою жить, и наши путь врозь; ничего не пожалею, чтобы извести тебя, не погляжу, что ты -- гость датской земли, и прав буду. А теперь... Кто там еще пришел?
Вошли гос
ти, немецкие купцы, проживающие в Москве и ведущие через Архангельск торговлю от своих государств; вошли гости новгородские и псковские, кто с отчетом, кто с просьбою или жалобою.
Псковичи жаловались на преемника Ордина-Нащокина, воеводу псковского, чванливого болтуна князя Хованского, который давил "маломочных" торговых людей и поддерживал богатых купцов.
Они говорили все разом, так что их едва можно было понять, о пошлинах, о праве на торговлю, о разных притеснениях.
-- Заступись... будь отцом родным...
-- Не волочиться бы нам по судам...
-- К,кому на Москве сунешься?
Боярин принял жалобы и выпроводил просителей.
И пока новгородцы давали ему отчет о своих торговых делах, он думал, что непременно выполнит свой старый псковский план о выдаче казенных ссуд "маломочным" торговым людям, чтобы помочь им вскладчину вести торговлю наравне с крупными купцами -- "тугими мошнами" {Прототип будущих кооперативных товариществ.}. Этим думал Ордин-Нащокин поддержать высокие цены за границей на русские товары.
И как бы продолжая свою мысль, он сказал новгородцам, просившим его о понижении пошлин:
-- Никак этого невозможно. У меня одна забота: как бы поднять казенную прибыль, и вы к этому держите думу: чтобы свое не уступить, старайтесь купить выгоднее, в пору, берегите товары от порчи. Вон в прошлом году гости наши всю икру сгноили. Какой убыток! Помните одно: каждый из нас должон иметь ту же заботу: поднять бы нам свои промысла и торговлю над промыслами и торговлею чужеземною. Помнить надобно: коли ты не завоюешь, тебя завоюют; коли ты не слопаешь -- тебя слопают.
Новгородцы вполголоса робко жаловались:
-- Их слопаешь, инородников, как же! Они всю торговлю в свои лапы загребли. В Архангельске не сунься на ярманку...
-- Припусти к себе инородника, и разорит тебя. И то, кто на землю сеет жито, мыслит нажить вдесятеро.
Ордин-Нащокин улыбался.
-- Послушать бы вас, надо бы крутом Руси железную стену поставить да рвами окопаться, а с иными землями и вовсе не торговать. Лежи, Русь, на печке, с боку на бок поворачивайся да соси лапу, ровно медведь. Ступайте себе, отцы; ужотко после, в приказе, потолкуем; ныне недосуг. А ну-ка, посол наш Кильбургер пожаловал. Садись и покажи, что там у тебя повыписано. Здоров будь, Иоганн Иоганнович.
Посол Кильбургер, пожилой швед, развернул перед боярином расходные книги.
-- Изволь поглядеть... пошлины... с Архангельской таможни...
Ордин-Нащокин сравнивал записи с прошлыми годами. Потом стал просматривать реестр заграничных товаров. Медленно читал он:
4419 штук крупного жемчуга.
64 штуки перстней с сапфировыми печатями.
32 куска серебряной объяри.
367 штук льняного тканья и 6 ковров.
603 штуки пил.
-- Вот пил надо бы поболе; добрые у вас пилы.
1 ящик с лекарством.
14 штук сабель.
64 шелковых чулок да 314 дюжин шерстяных.
10 бочек конфет.
157 шт. соленых лимонов.
14 бочек фиников.
516 кусков свинцу.
28454 стопы бумаги обыкновенного формата.
-- Добро... Бумага наипаче нужна для всяких дел.
Смеркалось, когда Кильбургер вышел из хором Ордина-Нащокина, унося длинный список продиктованных хозяином проектов для будущих сношений России со Швецией и удивляясь прозорливости и хозяйственности боярина.
Ордин-Нащокин пошел прямо к сыну.