Воин сидел за столом и читал. Он не слышал шагов отца..
-- Все над книгам, -- раздался скрипучий голос Ордина-Нащокина. -- Скоро станешь мудренее всех. Да брось книгу, когда с тобою отец говорит.
-- Прости, батюшка, не гневайся.
Голос Воина звучал кротко.
-- Отца ты в великий сором вводишь, -- продолжал боярин. -- Ты, видно, забыл, сынок, как восемь лет назад мы в Царевом-Дмитриеве городке жили и как матушка твоя с горя померла?
Воин весь съежился и тоскливо прошептал:
-- Я не запамятовал, батюшка...
-- Нет, запамятовал, а я тебе, так и быть, напомню. Делами царскими посольскими был я в ту пору вызван с воеводства, а тебя послал на Москву к царю, а ты...
-- Батюшка, не вспоминай, не надобно! -- болезненно вырвалось у Воина.
-- Вспоминать надобно чаще, Воин, как ты заблудился: не в Москву, а прямехонько в Польшу поехал, а оттоль в город Париж, да и не один, а с царскими грамотами!
Воин закрыл лицо руками.
-- Николи я не был изменником, батюшка, и грамоты те тебе же отослал, сам знаешь...
-- Да нешто, коли б ты и вправду был изменником, я тебя к себе принял бы? Как ты бежал, просил я от срамоты великой со службы меня отставить... Простил меня за тебя царь... А ты мать в могилу свел...
Воин отнял руки от лица и протянул их к отцу, как бы отстраняя удар.
-- Не надо... не надо о матери... все я ведаю про себя...
-- Тебе чаще о ней, голубушке, вспоминать надобно. На тебя мы с нею клали все наши помыслы. Мыслили, чтобы ты превзошел всякие премудрости и по моим стопам пошел. Для того я дал тебе в учителя пленных людей польской земли, а ты, что сделал ты? Ты слушал их басни об иноземных обычаях и хулил Русь: никуда, мол, она не годна, и махнул в чужие края, седины мои посрамил.
-- Полно, батюшка, про то вспоминать; ведь простил же еще два года назад...
-- Простил... простил -- а веры в тебя вот с той поры нет. Отколь веру возьмешь, как ты ее с собою в польскую землю унес? Нешто ты родным сыном ко мне вернулся? Глядишь волком, и я не могу тебе ни одного дела поверить...
Воин тихо плакал, закрыв лицо руками.
-- Ноне на реке не был; государь про тебя спрашивал. Я не стал крепко хорониться; не люблю неправды. Эх, Воин, и к чему ты только к нам вернулся?
Воин с глухим стоном упал перед отцом на колени и зарыдал:
-- Батюшка... прости... Нешто я сам рад? Нешто над душою своею я хозяин, как она учнет полыхать, что пожаром, как море в непогоду взбаламутится?
-- Чего же тебе, сын, надобно?
Худой, жалкий, с детской гримасой бессилья и боли. Воин ползал на коленях и порывисто шептал:
-- Нешто я хорошего не хочу? Да что делать, с собою, -- ума не приложу... Тошно мне на Руси: куда ни гляну, -- все тошно; повсюду неправда, темнота, мракобесие... Иную я видел жизнь...
-- Пошто там не остался?
-- Тоска по дому и по родной земле загрызла. Думаю: пусть царь голову рубит, только бы Русь повидать. Рад был, как вернулся, а после... опять тоска...
Ордин-Нащокин положил дрожащую руку на на голову сына. В голосе его вдруг зазвучала неожиданная ласка:
-- Несчастный ты, Воин, несчастнее тебя нет. И покойница мать твоя тоже сказывала.
Глухие рыдания вырвались из груди Воина. Он бормотал несвязно:
-- Батюшка... родимый... пожалей меня... за ворога не считай... только отпусти от себя...
-- Отпустить? Куда, сын? В Париж? В цесарскую землю?
Боярин насторожился и снова стал сухим и холодным. Он решил не отдавать сыну заграничного письма. Воин шептал скорбно:
-- Отпусти... в вотчины наши торпецкие, на родину... дозволь в уединении пожить, с мыслями собраться... За землею ведь тоже глаз надобен; как без хозяина? А я тебе изрядный управитель буду... и тебя обидеть не дам, и людишек твоих не обездолю...
Ордин-Нащокин долго молчал, потом вымолвил тихо, медленно, раздумчиво:
-- Такое дело обсудить надобно, не зря решать. Сейчас ответа не дам, да до весны тебе и делать в вотчинах нечего. А пока помни: что повелю, должон исполнять, от дел не бегать! Слышал?
-- Слышал, батюшка.