Только к вечеру на другой день вернулся Ордин-Нащокин с сыном. Он пытливо заглядывал в лицо Воина, а тот хмурился и молчал. Было Воину нестерпимо жаль старика отца.
Боярин торопил своего коня по грязной размытой дороге и весело говорил:
-- А что, хорош Орел-то?
-- Зело хорош, батюшка.
-- Каковы борта, сынок, какова крепость! Его не скоро пробьют вороги! А на носу, на корме, понял ты, Воинушко, что ладят приделать мои мастера? Вот людей трудно достать промышленников. Не мало времени корабельных мастеров искали промеж иноземцами, да и лесу было никак не сыскать: все угодья вяземские да коломенские изъездили. А железо взяли с тульских да каширских заводов. Плотники надобны, парусные мастера, резчики -- бедовое дело!
Ордин-Нащокин говорил горячо и с заискивающим видом поглядывал на сына. Воин понял, как важно для отца, чтобы он, сын, отозвался душою на его затеи.
-- Все мое нутро, Воин в том корабле. Размысли сам: коли б была мне удача наладить посольские дела, как надобно, да торговые дела, промысла устроить, да сбылась бы моя дума заветная: все бы словенские народы под дружным покровом Москвы да Польши соединились бы, -- другим державам как бы такая держава была не страшна! Балтийское море нам тоже надобно, без Ливонии никак не можно... Морских пристанищ чтобы было больше: Нарва надобна, Иван-Город, Орешек, река Нева со шведской крепостцей Канцами {Канцы -- Ниеншаиц, где позднее возник Петербург.}, а паче всего Рига. Из нее прямой путь в немецкие земли.
Воин смотрел на отца со страхом, и с восторгом.
-- И велик же ты, батюшка; ровно орел, летаешь по поднебесью. Кто тебе не послушен?
"Сын"! -- чуть не сорвалось с губ Ордина-Нащокина, но он удержался.
-- Промышленников у нас нет, Воинушко; один я, как перст. Нашим думным людям никому не надобен я, не надобны такие великие государственные дела: промысла ни в ком нет.
Промыслом Ордин-Нащокин называл сообразительность.
Он вынул из-за пазухи свиток, длиною в несколько сажен и показал сыну:
-- Ведаешь ты это, Воинушко?
-- То куранты, батюшка.
-- А кто те куранты ввел? Противный думным людям Ордин-Нащокин, -- все он же, худородный, он! Он, Воин, промысел лучше всякой силы! Вот кабы ты, сынок, на дело мое душою откликнулся...
Ордин-Нащокин любовно заглянул в лицо сына, а сын молчал и думал о других кораблях, громадных чудовищах, побеждающих на западе странную стихию, перед которой показалась жалкой эта плоскодонная неуклюжая барка, что пойдет по Волге и Каспию.
Воин не переставал думать о том, как неприглядна бесконечная руская дорога с ее топями, непроходимыми лесами и редким жильем -- черными закопченными избами. Он думал о том, сколько еще нужно промышленников, таких, как отец, чтобы явился просвет для его бедной родины. А пуще всего он думал о царском дворце, куда отец хочет поставить его на службу, где ютится низкопоклонная лесть, неправда и тупое невежество.
-- Ты здесь, Марфа? -- говорил Ордин-Нащокин, только что сняв охабень и входя в светелку, тонувшую в синеватых весенних сумерках.
-- А Танюшка где? Пошто, сестра, сидишь в потемках, -- аль сказки сказываешь, старая? -- добродушно обратился он к Онуфриевне.
-- До сказок ли, батюшка! -- мрачно отозвалась нянька.
-- Аль какая напасть в дому, сестра?
Марфа Лаврентьевна махнула рукою.
-- Сказывай.
-- Свечей бы батюшка государь, -- робко промямлила нянька.
-- И без свечей, чай, найдем друг друга. Не жемчуг низать. Сказывай, где Таня? Аль мне отлучиться из дома на малое время не можно?
Нянька упала боярину в ноги.
-- Смилуйся, государь, смилуйся... Все я, окаянная... Девка мне сказала, ну, я и не вытерпела: не за басурмана же дитятко отдавать... Не вели казнить... смилуйся...
Ордин-Нащокин с недоумением смотрел на старуху, ползавшую у его ног.
-- Сказывай, Марфа.
Голос его звучал сурово.
-- Ох, братец, вымолвить боязно... Таня-то нонче жениху подарки все -- все назад... отослала...
-- Подарки? Пошто отослала?
Мысли Ордина-Нащокина были далеки от мелочей домашней жизни; в голове роились планы, один шире другого.
-- И как сказать тебе, братец, не ведаю... -- залилась слезами Марфа Лаврентьевна. -- Жених того, сказывают, басурманской веры, не нашей... потайно к себе латинского монаха водит... сам Танюшке в том признался, и ее мыслит, вишь ты, будто басурманкой обладить. Да я не ведаю ничего, братец; ноне все пошло по-новому. Темная я, глупая... может, так все государю басурманское надобно... и веру поменять приказал на латинскую... не ведаю... Да и она, Танюшка, может, не стала бы от жениха отпираться, кабы...
-- Кабы?
-- Смилуйся, братец, плохо доглядела... знаменщик заморский Данилко...
-- Вухтерс?
-- Он, он самый, антихристово семя. Сам ты, братец, велел ему персону Танюшки знаменить... а он...
Марфа Лаврентьевна слабо крикнула в темноту дрожащим голосом:
-- Девку сенную... Матрешку покличте!
В дверях выросла дрожащая девическая фигура и бухнулась на колени перед боярином.
-- Не вели голову снимать, -- подневольная я... А только слышала, сама слышала, разрази меня господь... он ее, окаянный, приворожил... Вон на этом самом месте немец таково-то сладко боярышне напевал... вот какие слова, -- не запомнила, А она: "И отцу своему названному скажу, люб ты мне"...
-- Ступай, -- глухо сказал Ордин-Нащокин. -- Будет с меня бабьих сказок.
Матрешка вышла. Он сурово обратился к сестре:
-- А ты про то не слышала? Нешто спала?
-- Дремала, батюшка, дремала, не погневайся... с постной пищи спится...
-- Спится! -- презрительно повел плечами боярин. -- И няньке, поди, с постной пищи спится! Вам бы только басни слушать да спать. Дом мой опозорили! Пойдут по всей Москве пересуды!
И, не вымолвив больше ни слова, повернулся и пошел из светелки наверх, в теремок Татьяны.
Татьяна услышала шаги Она вышла навстречу дяде, бледная, но спокойная.
Ордин-Нащокин отстранил племянницу резким движением.
-- Аль гневаешься, батюшка?
Отчетливо падали холодные жесткие слова:
-- Не за то гневаюсь я, Татьяна, что ты от князя Юрия отказалась. Не доносчик я, никому не скажу, что ты от него слышала. А гневаюсь я за то, что, отвернувшись от одного басурмана, ты без стыда и без совести к другому на шею кинулась.
-- Батюшка!
-- Молчи. Слушай. Тебе за проходимцем Данилкой не бывать. Ни роду, ни племени у него, и веры он не нашей. Кабы не государево знаменное дело, завтра бы его на Москве не было. А тебе вот мой сказ: осрамила ты мою седую голову. Девка сенная слышала, как ты с Данилкой миловалася. Не держал я тебя допреж того на замке, а ноне держать буду; никто тебя не увидит, опричь домашних, да и то за лишние слова с каждого взыщется. А коли Данилко тебе весточку пришлет, аль сам пожалует, -- за приставы {За приставы -- под стражу.} отдам его, -- в темнице сгною!
Он повернулся и вышел, хлопнув дверью, и не слышал, как грохнулась на пол Татьяна.
Было темно: кто-то тихо открыл дверь девичьей горенки; чьи-то сильные руки подняли распростертое тело.
-- Таня... голубка... опомнись... очнись...
-- Воин, братец родимый... за что?
-- Молчи, касатка, молчи, сестрица богоданная... оба мы -- злосчастные!