В дымном куреню соседнего хутора у бабки-вдовы Омелихи Мерешка собрал безземельное казацкое поспольство. Сидя на печке, под коганцом, Омелиха разбирала кривыми иссохшими руками прошлогодние лечебные травы, склоняясь низко к огню, вязала пучки, шевелила беззвучно бескровными губами, а подслеповатые глаза смотрели ласково на хлопчаков. Уж что-то творится чудное в Запорожье, пошли новые времена. Явился царевич молоденький, гургогять, гурготять люди, балакають, будто его мать родная со свету хотела сжить, а он за голытьбу стоит, нищему поспольству жизнь дать хочет, уравнять всех. Не будет атаманов толстопузых, не будет земянов с большой казной, со свиньями, гусями, с закромами хлеба, с волами да с табунами коней. Не будет кривой избы у Омелихи с растрепанной ветром соломой на крыше. Будет у Омелихи каждый день каша с салом. Ох, не дожил чоловик у Омелихи, не дожили омелятки до красного дня... И вспомнилось, как пропали омелятки все в одну неделю от лихой хворобы, пропал и Омелько, как некому было принести им ковш воды... Поднялась от хвори одна Омелиха, да с тех пор и мается...
А ныне довелось, видно, поглядеть на красное солнышко, дождаться нового времечка, походить в новых чоботах... Ведь царевич-то свой, из посполитой, из нищей братии, на паперти сбирал кусочки, нужду людскую знает... Ох, не дожил Омелько с омелятками...
Полна хата Омелихи народа. Среди молодых хлопчаков белеют длинные усы да седые чубы стариков. Пахнет кислой овчиной кожухов. Кожухи рванные, заплата на заплате. Говорит новый хлопчик, что собрал у Омелихи поспольство. Славный хлопец, так и шьет, так и рубит, складно да правдиво.
Мерешка "рубил":
-- Переказывал я вам вдругорядь: все он могеть, как и вы, сам вышел из поспольства.
-- Царевич-то? -- вскинулись старики.
-- Молчи, не гуди, слухай. Не шутейно говорю, на сам-деле. Он какой? Чеботарить посадишь -- чеботарить станет; быков ковать, -- и то... и голод, и холод и нет ничего... Кубыть все сказал. Поняли? Ась?
Старики чесали в затылках.
-- Поняли... трохи в голове е разработка...
-- А може про чеботоря брехня?
-- Собака бреше, -- огрызнулся один из хлопцев, из товарищей Мерешки.
-- Глянь на него, будто и некудышный... так, цюцик безхвостый...
-- Гы-ы-ы... цюцик, а царевич!
-- Молчи, чего скалишься?-- рассердился на смешливого парня Мерешка. -- Был я с ним у степе, жили, как братья, вместе голодовали. Голодного понимает; голодному браток, а обидят голодного, он стане огромадно сердитый...
-- Москаль он! Сам балакал, москали из лыка деланные, хворостом скляченные...
-- Через чего хлопочете, казачки? Чего он у вас отнимает? Вложили б старички в память хлопчакам, как надысь я сказывал...
-- Ноне стариков не дюжа слухають...
-- Та помовчить... може воно и краще выйдет? Погана була жисть...
-- Идеть! Идеть!
-- Москальский попихач!
-- Нехай идеть. Дуже шужалысь...
Симеон вошел, в своей новой "робе", нарядный; снял златоверхую шапку и застыдился, увидев кругом дыры да заплаты. Он искал глазами Мерешку, точно хотел на него одного опереться.
У Мерешки было бледное лицо. Глаза его радостно, испуганно и вызывающе смотрели прямо в глаза Симеону.
-- Царевич, -- сказал он, и -- голос его дрожью вызвал волнение. -- Поспольство хочет знать, будешь ли ты ему заступою. Переказывал я им.
Он широко улыбался и радостно, почти нежно добавил:
-- Для сугреву ты к беднякам пришел, царевич.
Этот взгляд и этот голос, ободрили Симеона. Он покраснел, глаза его вспыхнули. Разом вспомнилась вся горькая голодная жизнь, среди бесконечного припева убогого Лазаря.
-- Братцы! -- начал он просто. -- Видит бог, пришел я сюда не ворогом, с дружбой пришел в Запорожье.
-- До кого пришел в Запорожье, царевич?
Одинокий строгий голос. Поднимается голова со шрамом через весь лоб; прямо в душу смотрят строгие глаза; руки в дырявой свитке теребят длинный ус.
-- Хлопцы мои, жинка, батька с маткою не видали добра от москалей, увидим ли от тебя?
-- Вольность вашу, как свою, хранить буду; за поспольство голову отдам! Брат я вам!
-- Гарна була -- каша, як бы сало! -- засмеялся кто-то в толпе.
Но головы казацкие уже сгрудились в одну сплошную стену; в глазах ясно появился огонек сочувствия. -- Цыц! Ото невиряка!
-- Та мовчить! Може вин и не бреше!
-- Братцы! -- продолжал Симеон, все более и более загораясь. -- Даром, что ли, я был со Степаном Тимофеичем? За кого он бился? Чего он хотел?
-- Ось уж до чего дило доходить, -- подтолкнул один усатый "нивиряка" другого и громко спросил:
-- А як же, як же. Ты з атаманами горилку дул да на атаманских перинах да в атаманском куреню... як не воно, так, а гурготишь: брат посполичий... -- не унимался все тот же ус со шрамом.
Тут уж вступился Мерешка.
-- Ото дурни! Через чего ему у атаманов не пить? А как бы вам атаманы горилки поднесли, вы бы пили?
Молодежь залилась смехом. Чей-то озорной голос подхватил:
-- Та як бы еще Оксанку поспать дали!
-- Гы-гы-гы...
-- Хо-хо-хо!
-- Не дурни вы, хлопцы, я вижу, -- засмеялся Мерешка. -- А как бы он не был у атаманов, дал бы вам грошенят, ась?
-- А судья куцый кобель у мене узял борова...
-- И судью он прицыкнет, когда так, -- смеялся Мерешка.
-- А атаман, -- упрямо настаивал ус со шрамом, -- у соседа землю оттягал...
-- И атамана он прицыкнет!
Молодежь смеялась. Махали руками на уса.
-- Цыц, дядьку Павло... яку журьбу завели? Дило балакайте!
-- Слухайте царевича!
-- Братцы! За поспольство я! С вами я, не с атаманами! Крест на том поцелую! А нельзя мне их обойти: к атаману объявился, атаман меня должон был признать, на царство помочь поставить, ворогов моих покорить... А мыслю я, всем бы вам жить по-божески, без обиды, без утеснения, сытно жить, не по-атаманскому указу, а по Разинскому...
-- Добре, сынку, добре!
С печи смотрели на Симеона, не отрываясь, красные слезящиеся глаза бабки Омелихи. Она молитвенно сложила на груди руки. По телу разлилась сладкая истома; тонкие бескровные губы растянулись в улыбку. Одно слово глубоко пало ей на сердце: "сытно". Она перекрестилась:
-- Слава те, господи... сытно! Рыбки б посолонцевать... Галушек с салом... до сыта... Дожила старая... Ох, нет Омельки с омелятками...
В тот же вечер о собрании у Омелихи стало известно и Серко, и судье, Степану Белому, и всем, кто зорко следил за Симеоном. Не понравилось им, что царевич водится с посполитством. Сказали о том прежде всего Миюске.
Миюска стал ночью выговаривать Симеону:
-- Ты что, в уме, царевич? Господи, бож-жа мой! Я тут сохну, тебя выхваляя, перед атаманами тебя почетно именую, а ты... глядь, с какими связался... ажно дух чижолый от тебя пошел... Могешь ли так делать? Блюдешь себя неладно, царевич. Царевичу посполитство не брат, вложил бы ты себе это в память, а то как бы атаманство не отступилося...
Симеон рассердился:
-- Что ты мне за указка, Миюска?
В черных глазах Миюски мелькнула злоба.
-- А то, что я те знаки видел.
У Симеона упало разом сердце.
Тою же ночью в дверь к Омелихе постучали судейский писарь с судьею. Поставили чернильницу на стол, сели.
-- A ты ходи, ходи, бабка. Кажи: яки-таки слова в твоем куреню вечор балакали?
Писарь приготовился записывать. Бабка беспомощно заплакала.
-- А я знаю? Ой, добрые люди, не пытайте... дура я... стара стала... Ой, лышечко... ось уж до чего дило доходить!
Судья на нее наступал, яростно ворочая глазами и изо всех сил пыхтя:
-- А як за те дила повисят тебе, стара?
-- А то я знаю, добри люди, про те дила? Ой, рятуйте, православные, яка лиха година... Шо тебе треба, добродию?
Судья взял ее за плечо. Старуха пригнулась, совсем сравнялась с полом.
-- А як стару ведьму за ребро да на дрючек, а?
-- Ой, лышечко...
-- Тай мовчи! Кого ховала у куреню, а? Яку брехню слухала, а, бисова чортяка?
-- Тай кажу, добри люди, змилуйтесь...
Она часто-часто заморгала глазами, напрягая память, силясь припомнить, о чем, собственно, говорили собравшиеся в ее хате. И не могла припомнить. Обещали хорошую жизнь, и опять обещали хорошую жизнь и в чем-го клялись. А ус с шрамом, Павло -- невиряка, не верил. А после и он поверил. Вдруг лицо ее просветлело. Сухие маленькие руки всплеснули:
-- Ось кажу -- зараз! Сытно исты вин казав... сыгно исты... и рыбу, и кашу, тай и сало!
-- Дура! -- крикнул судья и дал старухе подзатыльник. С этого часа вокруг Симеона атаман Серко устроил настоящую охрану. Каждый шаг его был известен. За ним ходили по пятам, а встречая вблизи атаманского куреня собравшуюся кучку посполитых, их разгоняли правдами и неправдами.
В то же время Симеона всячески ласкали; по вечерам напаивали до-пьяна, кормили на убой, давали денег, дарили богатую робу, богатую сбрую и оружие, убаюкивали сладкими сказками о власти. И когда заскучает царевич, в курень незаметно впустит Серко или Миюска полногрудую Оксану с горячими ласками и огнем в очах, или другую гулящую вдову или бабу, и начнется гульба снова до самой заря...