Исторический роман из русской жизни XVII века
посвящен
ЧЕРТУХИНСКОМУ БАЛАКИРЮ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Четвертый день справляла Москва широкую масляницу.
Со всех улиц и переулков хлынул люд к Москва-реке, и скоро толпа запрудила весь берег; оставалась пустою только площадка, где возвышалось царское место.
Солнце скользило по мрачной Водовзводной башне, по мельничному колесу у самой воды, по обледеневшему плоту, на котором в обычное время полоскали царское белье.
На этот раз маленькая портомойная изба превратилась в беседку, из которой царица с детьми должна была тайно смотреть на потеху. Возле порога разостлали алые сукна.
На солнце таяли и обламывались сосульки, и с крыши портомойной избы с грохотом падали на ступеньки крошечного крылечка.
Стрельцы отгоняли толпу от царского места, колонки которого и орлы на ручках кресла и на алом намете ярко горели среди ослепительной белизны снега.
На Москва-реке уже выстроились медвежатники. В громадной клетке, подняв голову, распластался огромный белый медведь. Меделянские собаки громко выли. С цепей рвались волки; бурые медведи, с продернутыми в ноздри кольцами, плясали на задних лапах; вертлявые лисицы, визжа, вырывались из рук псарей, волоча низко по льду пушистые хвосты.
При виде узорных расписных саней толпа шарахнулась вперед, грудью подалась к царскому месту, не обращая внимания на стрельцов; люди толкали, давили друг друга, выкрикивали дикими голосами, тянулись жадными дрожащими руками:
-- Батюшка... царь-государь... смилуйся... прими челобитную!
-- Челобитную, отец родной! Раззор пошел! Силушки нету терпеть от лиходеев воевод утеснения...
-- Подайся назад!
Портазаны {Портазан -- род алебарды (двойного топора).} и алебарды пришли в движение; стража отгоняла напиравшую толпу.
-- Государь, смилуйся! Заступы просит честная вдова за поругание... в кабалу сына взяли... смилуйся!
В воздухе мелькали белые листы челобитных. Они падали и мялись под лаптями сермяжного люда, затаптывались в грязь, не доходя до того, кому писались на последние гроши вымогалой-подъячим. Они падали, не достигая до того, к кому сермяжники пришли из далеких мест в надежде найти заступу в веселый час царской потехи. И, в реве медведей, в веселом смехе в портомойней избе глохли крики о помощи и плач честных вдов, обиженных женок, сирот и кабальных...
-- Сто-ро-нись!
Бояре под руки вели царя между двумя рядами стрельцов, по разостланному сукну, к царскому месту. Царь уселся и махнул рукою. Началась потеха.
-- Кто хочет биться с белым самоедским медведем? -- крикнул один из ловчих.
Толпа молчала. Глаза всех со страхом и любопытством следили за громадным зверем, неподвижно распластавшимся в своей клетке.
-- Православные, кто хочет биться с медведем?
-- А нехай я, коли так!
Толпа расступилась. К мосткам, ведущим на лед, вышел неуклюжий приземистый человек, в полушубке, с гуслями в руках. Он снял серую смушковую шапку, поклонился истово царю, три раза касаясь пальцами земли, и с улыбкою на широкоскулом лице остановился перед царем.
Царь сказал что-то боярину, стоявшему возле, и тот громко спросил:
-- Так ты с медведем самоедским и впрямь биться хочешь?
-- А шо-ж? -- вопросом на вопрос буркнул черномазый, снял гусли и заботливо положил их на портомойный плот.
-- У-у, черномазый! -- шелестом пронеслось в толпе.
Из черкасской земли, матушка... Как странничала я по великому свету, видала их...
-- И вправду "нехай!" {Из Черкасской земли -- из Донской земли, казак. "Нехаями" звали в то время украинцев за слово "нехай", т.-е. пусть.}.
-- Гляди, распоясывается!
-- Эх, братцы, кабы не была у меня нога в сухрести спорчена, бился бы и я, ходил один на один на Топтыгина... подмывает ноне... страсть!
-- Молчи, сухостой, мы и сами с усами!
-- Тятька, никак он поясом ловить зверя удумал?
-- Молчи, паренек; гляди в оба.
Детский голос замолчал. Сидя на плечах отца, мальчуган таращил глаза на потеху и совсем шепотом спрашивал отца, у которого болело в сухрестях:
-- Тятя, а царь где? Тот, самый золотой?
-- Самый золотой. Нишкни, касатик.
Медведь заревел. Мальчик в страхе прижался к мохнатому треуху отца...
Черномазый снял шапку, истово перекрестился и пошел вперед, не спеша, спокойно. Тут только москвичи заметили, что у него косая сажень в плечах.
Подняв голову, зверь ревел. Псарь разом распахнул клетку и отскочил.
Медведь вышел не сразу. Несколько минут он оставался неподвижным, точно к чему-то прислушивался, потом медленно, переваливаясь, побрел из клетки.
Тяжелой громадой выделялся зверь на темной поверхности льда, поводил маленькой головою с короткими ушами и нюхал воздух черным влажным носом. Потом, заметив близко человека, он разом поднялся на задние лапы и с ревом пошел вперед, разинув пасть.
Человек спокойно двигался на встречу.
Царь не спускал глаз с бойца и даже чуть-чуть побледнел.
Его называли "Тишайшим", и сам он верил искренно в свою кротость. Но этот тишайший царь Алексей Михайлович любил кровавые потехи, как и его предки, и чем страшнее была минута схватки зверя с человеком, чем более дик и свиреп зверь, тем больше радости доставляла ему потеха. Он не боялся крови, и задранный медведем боец не мешал ему с аппетитом ужинать и сладко спать.
Нынче зверь был редкий, и потеха обещала стать занятной.
В толпе охали и ахали:
-- Ведмедь-то, батюшки -- светы, стра-а-шенный, самоедский! Ахти, заломает!
Псари Озорные, славившиеся своими ловкими боями с медведями, смеялись над низкорослым "нехаем".
У бойца дрогнули губы, усмешкою; он тряхнул головою со спутанными черными кудрями, крепче сжал челюсти скуластого лица и стал ждать, глядя на зверя исподлобья.
Медведь рванулся и заревел, подняв громадную лапу. "Нехай" выдернул из-за пояса нож, клинок которого ярко заблестел на солнце. В ту минуту, когда медвежья лапа, казалось, уже опускается на голову человека, острый клинок по рукоятку вонзился в грудь зверя.
Медведь заревел так, что толпа шарахнулась, и грузно рухнул на лед. И лед стал алым возле громадной издыхающей туши.
Лицо "нехая" было очень бледно; он держался за голову; из-под руки по смуглому лицу бежала тонкая струйка крови.
В толпе поднялись вопли. Навзрыд плакал мальчик на плечах у отца с "сухрестями"; в портомойке громко кричали царские дети; царица хлопотала возле них. Царь привстал; глаза у него горели. Он махал руками псарям; из груди его вырвался досадливый крик:
-- Свались мне еще, дурень! Вот увалень! Уберите его!
Но "нехай" уже оправился. Почесываясь и одергивая изодранный кафтан, он звонко, по-детски, рассмеялся:
-- Ото бисов сын!
И спокойно надвинув на самые глаза смушковую шапку, перекинул через плечо гусли. Царь засмеялся:
-- Что это за человек?
Он с любопытством разглядывал коренастую фигуру бойца.
Черномазый услышал, прищурился и переспросил с придурковатым видом:
-- Ась?
К нему подбежал начальник ловчего пути боярин Матюшкин. Наклонившись к самому лицу черномазого, он испуганно зашептал:
-- С кем говоришь, дурень? Скинь шапку, в землю кланяйся, имя свое говори: сам царь-батюшка имя твое спрашивает и кто ты и отколь... Нешто не слышал?
Черномазый послушно снял шапку, стал на колени на лед, земно поклонился и, тараща глаза, глупо забормотал:
Не вели голову рубить, великий государь... дурень я, как есть дурень... А зовут меня Ивашкой Миюской, а рода я черкасского... а хожу я из края в край, -- весь белый свет изошел, в гусли играю, песни спиваю... сказки гуторю...
Царь засмеялся, махнул рукою и велел выдать Миюске доброго сукна на кафтан, ценою в два рубля, да угостить его хорошенько из царских погребов.
Когда Миюску увели, прозвучал короткий сигнал охотничьего рожка. Ловчие спускали с цепей одну за другою трех лисиц, а псари рвавшихся и визжавших от нетерпения собак.
Прищурясь и блаженно улыбаясь, смотрел царь на бесконечную ленту синего льда, окруженную, точно венком, пестрой нарядной толпою.
Как стрелы, вылетели лисицы из рук ловчих и понеслись вдоль реки, низко стелясь по льду брюхом, изредка взметывая пушистыми хвостами, перелетели через расчищенную площадь льда и понеслись дальше по снегу... Издали казались они рыжими змейками; хвосты их поднимали тонкую снежную пыль...
С визгом и лаем бросились вперед собаки, перескакивали друг через друга, налетали на сугробы, поднимали снежные комья сильными задними лапами и, нагнав зверя, кувыркались с ним при общих радостных криках. Скоро все три лисицы были пойманы.
Последняя часть потехи, видимо, мало интересовала царя. Когда вывели на лед ученых медведей и те, поклонившись царскому месту, начали выделывать обычные свои "медвежья действа", подражая людям, Алексей Михайлович отвернулся от зрелища. Он только что отдал какое-то распоряжение молодому стольнику и разом обернулся, когда к нему подошел боярин Ордин-Нащокин.
-- Звал я тебя, Афанасий, -- озабоченно сказал царь, -- затем, что надобно мне нынче же с тобою обо многом потолковать. Гляжу на забавы, а на душе смутно и заботно. Ввечеру будь на Верху {На верху -- во дворце.}.
-- Слушаю, великий государь. Еще не будет ли приказа?
Но царь задумался и не слышал слов боярина.
О чем он думал?
Время было тяжелое. Отовсюду Руси грозила война; внутри ее терзали междоусобицы; запутавшиеся отношения с соседними государствами мог распутывать один только ближний боярин Ордин-Нащокин, ставший теперь первым человеком на Москве.
Казалось, царь не в силах был провести без боярина ни единого часа. Ордин-Нащокин руководил царем, как малым ребенком, как некогда руководил им свергнутый и сосланный в Ферапонтов монастырь всесильный патриарх и "собинный" (особенный) друг Алексея Михайловича, Никон.
Выдвинутый из провинциального дворянства, скромный помещик Торопецкого уезда. Псковской губернии, Афанасий Лаврентьевич вышел в люди, исключительно благодаря своим дарованиям.
Он придавал огромное значение сношению России с другими государствами и потому посольский приказ считал самым главным в стране, называя его "оком всей великой России" Еще при отце Алексея, царе Михаиле Федоровиче Ордина-Нащокина не раз назначали в комиссию для размежевания границ со Швецией, а за знаменитое Андруссовское перемирие он был назначен ближним боярином. Год тому назад Ордин-Нащокин закончил переговоры с Польшей, положившие конец опустошительной тринадцатилетней войне. Теперь он был назначен главным управителем посольского приказа с громким неслыханным дотоле именем "царской большой печати и государственных великих посольских дел оберегателя". Но были и другие заслуги у Ордина-Нащокина, за которые его ценили "на Верху": он первый обратил серьезное внимание на народное хозяйство России, первый понял, что Россия не может стоять особняком от других европейских стран, что она должна кое-чему поучиться у более просвещенных соседей, которые стоят впереди по развитию промышленности.
Опасность поражения русских на мировом рынке была страшнее военных угроз, и Ордин-Нащокин поставил себе первою задачею поднять родную промышленность и торговлю и занять не последнее место среди других стран.
Московская знать не любила Ордина-Нащокина, называла его иноземцем и выскочкою, тайно старалась вредить ему, но явно заискивала.
Стоя перед царем, Ордин-Нащокин ждал, не будет ли еще каких приказаний. Царь вздохнул и встал.
-- Пойду я, Лаврентьевич, нагляделся довольно на диво; с меня, пожалуй, и полно. Пойду отдохну, а ты ввечеру будь.
-- Слушаю, великий государь.
-- А сын твой Воин где?
Боярин смутился.
-- Аль занедужил?
Небольшие умные глаза Ордина-Нащокина смотрели прямо в глаза царю. Царь нахмурился, наклонился ближе к Ордину-Нащокину и сказал тихо, почти шепотом:
-- Не хорошо, Афанасий, что ты над сыном воли не имеешь, и в толк он не возьмет, что так поступать негоже.
У Ордина-Нащокина отлегло от сердца.
-- Не горазд гневается! -- пронеслось у него в голове. -- Пронесло!
И вспомнилось, как "Тишайший" велел в мороз купать в проруби тех бояр, которые не пришли во дворец на "водокрещи" {Водосвятие, 6 января старого стиля -- праздник Крещения.} и хохотал до слез, когда, дрожа всем телом, ослушавшийся боярин шел по берегу Москва-реки в стоявшей колом обледенелой шубе.
Видно, нынче царь был настроен иначе; заботы отнимали охоту на злые шутки; душа была настроена на иной лад.
-- Попеняй сыну, Лаврентьич, -- молвил царь и, кивнув головою, отпустил боярина.