Константин Владимирович Ратомский приехал в Нижний Новгород в свите княгини Анастасии Романовны Латвиной весьма прозрачно предполагаемым и уже прослывшим, но еще не объявленным женихом ее сестры, Татьяны Романовны. На выставке его ждали давно ему заказанные плафон и панно в павильоне Бэра и Озириса. Сотрудники и ученики Ратомского уже выполнили по его рисункам подготовительные работы, и фрески нуждались теперь лишь в немногих днях внимания, чтобы принять на себя печать самого маэстро. Но художник давно уже не писал, и, когда снова почувствовал кисть в руке, его охватил запой работы. И принялся он в творческом ударе крушить, стирать и даже вырубать старое и сделанное, выдвигая вперед новую мысль, новые вдохновения, находя новые приемы. Товарищи, хоть и привыкли к подобным капризам Ратомского, только дивились: таким взыскательным и удачливым изобретателем они своего милейшего маэстро еще не видали. Большую роль тут играла Таня Хромова. Ратомский в самом деле крепко влюбился в девушку, насмешливой серьезности которой он втайне очень побаивался, и завоевать ее холодное сердце казалось ему совсем не шуточною задачею. Знал он, что отсылала Таня без надежд людей и покрупнее его. Будь хоть семи пядей во лбу -- "а дева русская Гаральда презирает!..". Конечно, когда же художнику и блеснуть собою перед дамою своего сердца, как не в моменты творческого вдохновения, которое не то что столь блестящего человека, как Костя Ратомский, но и серенькую невзрачность делает интересною, значительною, красивою? Итак -- работа закипела в его руках, подгоняя вперед фрески, заснувшие было в лени художника, с быстротою, которой Костя сам удивлялся. А Таня почти ежедневно посещала его на работе и в самом деле начала глядеть на него несколько ласковее и дружелюбнее, чем раньше в Тюрюкине, так как ее художественное чутье открывало ей в приемах этого безалаберного малого не только большой талант: что Ратомский даровит, она и по прежним его работам знала,-- но и большую любовь к своему искусству, умение работать и добросовестность творческой самокритики. Этих качеств она в проектированном женихе своем, правду сказать, не подозревала, искренно считая Костю, по роли его в кругу Анастасии Романовны, пустейшим господином, значительным не более любой из дорогих мебелей и игрушек, украшавших латвийские палаты... Эта приятная неожиданность значительно облегчила Тане ту совсем неприятную минуту, когда Костя -- до тех пор тщетно поощряемый намеками и обиняками Анастасии Романовны, назуживаемый и наигрываемый откровенностями Марьи Григорьевны и советами Пожарского,-- наконец расхрабрился: однажды, возвращаясь с Танею в латвийской коляске с выставки в город -- на крутом подъеме к кремлю,-- он сделал Тане весьма хриплое и трепетно тремолирующее предложение руки и сердца. Таня на слова художника ничего не отвечала и даже не шевельнулась малейшим движением каким-либо: как раньше сидела, лениво запрокинувшись на спинку экипажа, с полузакрытыми глазами, так и дальше пребыла будто сонною... Так что Ратомский сперва думал, что она его не расслышала, а потом, испугавшись, не онемела ли она оттого, что он обидел ее как-нибудь ненароком, истратил довольно много красноречия в свою защиту, в объяснение своей любви и в доказательство разумности и великолепия брачных уз между ними... Таня молчала как рыба. Константин Владимирович с ужасом начинал уже думать, что Анастасия Романовна и Машка сыграли над ним злейшую шутку, нарочно подведя его под такой беспощадный провал. Но, когда коляска высадила парочку на набережной по Откосу, у подъезда старых хором, еще покойным Романом Прохоровичем приобретенных у разорившегося потомка каких-то бояр нижегородских, Татьяна Романовна властным жестом взяла Константина Владимировича под руку и сказала с ленивою усмешкою:
-- А по-французски, мой друг, вы говорите совсем недурно -- только немножко с московщинкой... Когда в Париж поедем, вам надо будет этим заняться -- слегка почистить язык... Ну, пойдемте к сестре...
И, проведя его через длинную анфиладу комнат, прежде чем нашли они Анастасию Романовну, представила последней с тою же ленью в усмешке и голосе:
-- Ну вот -- можешь поздравить нас женихом и невестою...
Вечером объявили событие знакомым, а назавтра только и было разговора в Нижнем -- и в городе, и на ярмарке, и на выставке,-- что о предстоящей свадьбе.
Решено было сыграть ее, как только Константин Владимирович сдаст заказчикам свой павильон,-- к тому времени и Анастасия Романовна рассчитывала покончить сложное соглашение по каким-то новым операциям, для которых она вступала в компанию с богатырем капитала, почти, а может быть, и совсем равным ей, десятимиллионным Силою Кузьмичом Хлебенным {См. мой роман "Сумерки божков".}. Та волжская прогулка, которую Анастасия Романовна затеяла в Тюрюкине, таким образом, изменилась в маршруте. Анастасия Романовна на радостях подарила сестре, не в счет приданого, небольшое имение под Симбирском, только что принятое ею в уплату чьего-то беспомощного долга,-- и Таня с Ратомским порешили провести в этом новом гнезде свой медовый месяц. Поэтому и для свадьбы выбран был Симбирск. Впрочем, Анастасия Романовна предпочитала этот город и ради экономии, так как в Нижнем свадьба потребовала бы расходов чудовищных. Не могла же княгиня Латвина, урожденная Настя Хромова, выдавая замуж сестру, ударить лицом в грязь пред Бугровыми, Блиновыми, Башкировыми, Рукавишниковыми. Да еще в месяцы ярмарки, когда в Нижнем и Прохоровы, и Морозовы, и Хлудовы, и Крестовниковы, и Рябушинские, и Кузнецовы, и Журавлевы. Да еще в лето выставки, когда в Нижний слетелся и сползся -- должно быть, в утешение, что не едут обыкновенные смертные,-- весь сановный Петербург... Уже маленькая вечеринка, данная в знак сговора, стала Анастасии Романовне в копеечку. В это лето подобные траты в Нижнем дошли до баснословия какого-то. На выставке подписные обеды, начавшись чуть ли не скромными пятью рублями с лица, выросли усердием и соперничеством купечества к концу лета в нелепые суммы, как 45 рублей -- обед Витте и побивший все рекорды обед Ковалевскому, с безумною расценкою в 110 рублей, причем распорядительствовавший им Савва Морозов потом признавался, что еще доплатил от себя по 40 рублей на каждый прибор... Если так широко развивалась оргия публичных чествований, которую все-таки сдерживал конфуз пред гласностью, то какие требования соответствовали ей в частном быту собравшихся в соперничество золотых мешков -- это почти неизобразимо, потому что все равно мало кто правде изображения поверит...
Савва Морозов спрашивает в ярмарочном ресторане хор. Содержатель извиняется, что хор занят в кабинете некоего рыбинского миллионера -- Михаила Николаевича. Савва скромно возражает:
-- А смею спросить: сколько Михайло Николаевич платит-с?
-- Пятьсот.
-- Не густо-с. Я даю тысячу-с. Хор мой.
Михайло Николаевич, узнав, что приехал Морозов и мало того, что идет на перебой, но еще осмелился сказать о нем, о Михаиле Николаевиче, "не густо-с",-- взбеленился:
-- Та-ак? Две тысячи! Хор мой!
Савва получает ответ, щурится и весело говорит:
-- Четыре-с.
Вошел в азарт гордый рыбинец -- не стерпел и тоже поднял ставку вдвое:
-- Восемь!
Только ахнул хор, и даже к самому полу присел -- ноги радости не сдержали -- счастливый хозяин. А Савва с веселою досадою говорит:
-- Вон они как в Рыбинске тысячами-то помахивают! Нет, куда же нам, мы так не можем: еще тысячку, пожалуй, накину а больше -- ни-ни!
-- Я его тысячу крою да тысячу мазу! -- взревел рыбинец.-- Принимай, хозяин, десять тысяч, хор мой, а Савву Тимофеевича просите оказать нам честь -- песенок наших послушать... Девки! Слушать команду: величать дорогого гостя Савву Тимофеевича до белого утра, не переставая.
Начался пир горой -- нижегородский, купецкий, ярмарочный, неописуемый.
Ранним утром Морозов, совершенно трезвый и свежий, прощаясь с далеко не таковым же угостителем своим, говорил ему:
-- А теперь, Михайло Николаевич, благодари меня и кланяйся мне в ноги.
-- За что?
-- За то, что я тебя, дурака, пожалел, заставил тебя заплатить всего лишь десять тысяч...
-- Уж и заставил! Чай, сам рисковал...
-- Да неужели ты вообразил, что я настолько глуп -- стану платить хорам по десяти тысяч за дюжину песен? -- расхохотался Морозов.
Михайло Николаевич вытаращил пьяные глаза:
-- Однако... на спор дело шло?!
-- Да какой же мне риск спорить с тобою? Разве я не знаю, что за удовольствие перешибить Савву Морозова ты не то что до десяти тысяч пойдешь, а жену и детей заложишь? Ну вот теперь и заплатил за бахвальство... победитель!
Когда потом Савву спрашивали, зачем он проделал такое жестокое издевательство над рыбинцем, Савва, веселейше улыбаясь, объяснял:
-- Для науки-с. Потому что денег у этого дурака Михаила ужасно много-с, а ума нет никакого-с. Что же-с? Десять тысяч Михаилу ничего не значат-с, не более как суточный доход-с. Так пусть лучше девицам на голодные зубы достанутся, чем у дурака в бумажнике без пользы гнить-с... Ведь добром с него не возьмешь-с.
Но с других брали добром и не на пустяки, а на добро брали -- и как широко и просто!
Когда на обеде мануфактурщиков Лодзь не то мирилась, не то соперничала в вежливости с Москвою, тот же Савва Морозов поднял в застольной речи вопрос о недостатке в России ученых прядильщиков и о необходимости обзавестись бумагопрядильными школами... Сказал, а в ответ встает лодзинский фабрикант:
-- Что же тут, господа, разговаривать? Надо дело делать. Жертвую двадцать пять тысяч рублей на учреждение бумагопрядильной школы в Москве.
-- Не стоять Лодзи супротив Москвы! -- кричит с другого конца московский мануфактурист.-- Жертвую сорок!
-- Мы -- пятнадцать тысяч,-- поддержали ярославцы.
-- Мы -- десять,-- поддакнула Тверь.
И пошло, и пошло... В какие-нибудь пять минут вырос капитал в четверть миллиона рублей... Такие же сцены происходили зауряд у железоделателей, у машиностроителей... Капитал гулял и щеголял собою...
И страшно, убийственно тянул за собою выставочную массу, которая, не имея никаких капиталов, вдруг словно в буйное помешательство впала и принялась жить так широко и празднично, словно сплошь состояла из Журавлевых и Хлудовых.
На выставке был ресторан "Эрмитаж" -- отделение знаменитого московского "Эрмитажа". Шутники звали его единственным полным и интересным отделом выставки. Трудно дать понятие о том оживлении, которое охватывало веранду "Эрмитажа" в его завтрашние часы. Словно он, как насос какой, выкачивал всю публику с выставочной территории и, всосав в себя, подобно оазису, сосредоточивал всюжизнь огромной, внезапно всюду на прочем своем пространстве мертвевшей пустыни. Давка, шум, суетня белых рубашек и -- чуть не за каждым столом -- "шампанская компания".
-- Подумаешь, что все миллионеры,-- говорил Альбатросов приятелю-журналисту в конце первой недели, когда, очутившись на этой удивительной веранде, он поразглядел ее публику.-- Так нет же: вон этого, например, я знаю -- служит Фемиде на двухстах рублях жалованья, взяток не берет, ибо честен, сторонних заработков не имеет, ибо обременен по горло службою. Значит, кроме ежемесячных двухсот рублей -- яко наг, яко благ, яко нет ничего. А ведь бутылка "Аи" по прейскуранту значится десять рубликов. Откуда? Из каких источников?
А приятель мотал головою и бормотал: -- Ах, не напоминай ты уж лучше про источники, не надрывай душу. Я, брат, сам не хуже этого синьора, не знаю, в чью голову бью. Кажется, вот нарочно страшенный скандал сделаю, чтобы Баранов выслал меня отсюда хоть административным порядком, что ли. А то ведь вдребезги разорюсь. В долги влез лет на десять вперед. Без преувеличения говорю: ну просто хоть продавай меня в рабство либо по закону двенадцати таблиц разруби на части белое тело мое в пропорциональное удовлетворение кредиторов...-- Да кому это надо, голубчик?
-- Как же нет-то? Ты посмотри, какая публика собралась. У этого фонтан в Грозном выплевывает нефти на десять тысяч рублей в день. Того зовут каменноугольным королем. У сего в руках половина русского сахарного дела. Оный -- и рукой его не достанешь: по всем русским займовым операциям главный посредник, министры пред ним танцуют. И со всеми у меня отношения, разговоры. А когда же с ними и говорить, как не за завтраком? Народ занятой. Время -- деньги. Минуты на вес золота ценят. Завтрак в "Эрмитаже" -- это наша выставочная биржа...
-- Понимаю, но шампанского-то уж больно много... Шампанское-то зачем?
-- А что же мне делать, если из них всех здесь -- точно как из Расплюева -- "днище выперло", и они без шампанского ни шагу? Не приживальщик же я, чтобы пить на чужой счет. Совсем не желаю быть трактованным в качестве нашего собственного корреспондента, щедринского Подхалимова, которому граф Твердоонто вправе предложить: "Подхалимов! говорите откровенно: хотите вы водки?.." Ну вот и канителюсь: Нобель бутылку -- и я бутылку, Лист бутылку -- и я бутылку. А между тем у меня нет фонтана, плюющего не то что тысячами, но хотя бы ломаными грошами, и мой портной изнашивает вторую пару сапог, ходя ко мне за пятьюдесятью рублями, которые я ему должен и никак не могу отдать... Ну? что зубы оскалил?
-- Нечего сказать, хорош компаньон для Нобелей и Листов!
-- А ты погоди: не смейся, рабе, приведет Бог себе...
Зевнул, подумал и прибавил:
-- Опять же -- тощища тут, братец. В жизнь свою такой зеленой скуки еще не испытывал. Точно ее сюда со всей России свезли: на, матушка! воттебе на пропитание непритыкальная выставочная публика! Жри!.. Ну вот, приду я с утреннего рабочего обхода по выставке к себе домой, в номер: нахлопотался, находился, устал. В голове -- хаос впечатлений, в ногах ломота, под ложечкой сосет, час -- адмиральский. Будь семья, буць хоть знакомство семейное -- и позавтракал бы по-домашнему, и отдохнул бы, как Бог послал. А тут -- куда я? Прикажешь мне сидеть в номере, что ли? Да мне на его стены подлые фанерочные глядеть тошно, я дни считаю, когда придет срок, что не увижу я больше воровской хари нашего коридорного, не буду слышать электрических звонков и сам давать их, когда я из номера 666 превращусь в самохозяина и приличного буржуа... Стало быть, Господи благослови, марш в "Эрмитаж". А тут -- вот, как видишь: компания за компанией. "Николай Никитич, к нам..." -- "Не могу, господа: я условился завтракать с Силою Кузьмичом".-- "Да его еще нету; присаживайтесь на минутку; один стакан вина..." -- "Ну, один, пожалуй..." -- "А вот и Сила Кузьмич -- тут как туг. Присаживайтесь!" Сидишь с ним, завтракаешь, говоришь о деле -- глядь, половой тащит на подносе две стопки шампанского. "Это что? Откуда?" -- "Петр Иванович завтракают со своей фамилией и пьют за ваше здоровье..." Встаешь, кланяешься в дальний угол, откуда улыбается тебе красная физиономия Петра Ивановича, и в глазах у него мальчики...
-- Ну и -- "человек, бутылку"?
-- А то нет? Опять смеешься? Ну хорошо, хорошо! Вот ужо увидишь. На надмевающегося Бог. Посмотрю я, что ты, гусь лапчатый, запоешь через месяц здешнего нашего житья...
Приятель был прав. Через месяц здешнего нашего житья Альбатросов, как на благодетельницу рода человеческого, взглянул на Анастасию Романовну Латвину, когда она сказала ему, что непременно желает, чтобы он был шафером у Тани, а потому просит его принять участие в дальнейшем их путешествии на собственном ее пароходе "Зайчик"... Накануне отъезда Ратомский, как подобает жениху перед свадьбой, устроил мальчишник. Оргия была настолько нижегородская, что, даже очутившись на борту "Зайчика", Альбатросов не мог сразу от нее опомниться и отдышаться. И все казалось ему, будто мирный шум машины и ропот винта выпевают дикую мелодию, которую вчера целую ночь визжали, пели и кричали хоры -- настоящий, воистину нижегородский, национальный гимн:
Ай люли! Все бери!
Выставка на то!
Денег не жалей -- и
Будет хорошо!
Будет хорошо!
* * *
Когда Таня, сопровождаемая Авктом Рутинцевым, вошла в нарядную рубку, ее встретили громом аплодисментов... Вяло улыбаясь и кивая направо и налево темно-русою головою ленивой русской красавицы, окинула она глазами стол и выбрала из мест, шумно предлагаемых ей повскочившими со стульев мужчинами, далекий узкий диванчик, привинченный к стене. Справа ее соседом оказался Пожарский, слева -- Альбатросов.
-- А я-то? -- жалобно возопил сидевший насупротив Ратомский.
-- А с вами не хочу,-- усмехнулась Таня.
-- Дельно-с, Татьяна Романовна-с,-- одобрил ее, смеясь высоким дискантом, еще молодой, лет тридцати с небольшим, но уже весьма лысый, похожий на "кота монгольского происхождения", новый компаньон княгини Латвиной, купец-миллионер, городской голова и деловой воротила громадного торгового центра, Сила Кузьмич Хлебенный.-- Так-с его, недостойного, так-с. Вам с ним рядом всю жизнь сидеть-с, а нам-с, добрым молодцам, только и полюбоваться вашею русою косою, что до Симбирска-с...
-- Вот то-то и хочу быть верною нашим волжским нравам,-- возразила Таня,-- гуляй, гуляй, девушка, остатние деньки, ноне твоя волюшка, завтра не твоя...
Ратомский, бросавший на нее через стол пламенные взгляды, самодовольно заулыбался, задергал усами и заерошил свои красивые вихры. А Анастасия Романовна на дальнем конце стола, между тем остроумным генералом, который нынешнюю ночь находил похожею на Варфоломеевскую, и Валентином Петровичем Аланевским {См. "Закат старого века".}, с изумлением услыхала веселую интонацию Танина голоса.
"Ба! -- радостно подумала она,-- никак моя Танька с женихом кокетничает? Ох, дал бы Бог!"
И она счастливыми глазами переглянулась издали с хорошенькою компаньонкою своею, певицею-консерваторкою Хвостицкою, за столом, и с японскими глазками желтолицей Марьи Григорьевны -- у дверей, и во всех шести женских глазах прошло одно и то же выражение:
"Дело идет на лад... Ах, дал бы Бог, дал бы Бог!"
Таня заметила, и ей стало смешно.
"Решительно они меня Подколесиным в юбке считают,-- подумала она.-- Разве попугать? Я тебя, посаженая мамаша!" -- мысленно и глазами погрозила она Анастасии Романовне. Та подхватила взгляд и стала совсем счастливою.
Выбрать Анастасию Романовну в посаженые матери было естественно в положении Тани и Ратомского, но едва знакомого им Аланевского в посаженые отцы выбрала и пригласила уже сама Анастасия Романовна -- по политике: чтобы не обидеть никого из именитой коммерческой родни. В последней каждый брадатый старейшина вознегодовал бы на Настю Хромову, если бы благословлять Таню к венцу суждено было не ему, а другому брадагому старейшине. Но чужак генерал, популярный в торговом мире, как живой мост между купечеством и правительством, не сегодня завтра сам министр, всех замирил своею важностью. Никто никому не предпочтен, всех поравнял Аланевский. Что касается последнего, он был несколько изумлен приглашением, но принял его более чем охотно. Случайный гость Нижнего, командированный в качестве заместителя своего министра, серьезно заболевшего толстяка Липпе, на ярмарочный съезд всероссийского купечества, Аланевский совершенно измучился в диких условиях сверхсильной деловой горячки и нескладных чествований и рад-радехенек был скрыться хоть на несколько дней в среду других лиц, обстоятельств и разговоров. Таня скоро заметила, что из ближайших ее соседей Альбатросов и Хлебенный, принимая участие в общей беседе, не обращаются прямо друг к другу...
-- Разве вы незнакомы?-- тихо спросила она журналиста.
-- Представьте, нет,-- также тихо отвечал он.-- В лицо знаем друг друга прекрасно и при встречах глядим друг на друга знакомыми глазами, но как-то остались не представленными. ..
-- Вот! -- удивилась Таня.-- Познакомьтесь. Хлебенный из моих друзей. Надо вас свести... Не раскаетесь: он у нас прелюбопытный...
-- Слыхал-то я о нем много, писать даже о деятельности его приходилось, но -- не навязываться же мне было к нему... Около миллионеров, Татьяна Романовна, нашему брату надо держать ухо востро: народ зазнавшийся, самодурный...
-- Ну этот не такой... Из новых...
-- Университетское образование при десятском уме? -- усмехнулся Альбатросов, повторяя известную остроту Саввы Морозова.
-- Да, если хотите, не без того... Но это не все... В нем иногда совсем новые струны звучат... Порывы какие-то сказываются...
-- Может быть, тот купеческий вопль в душе, который давал Горбунову темы для рассказов?
Таня сухо возразила:
-- Господин Горбунов свои рассказы о купцах сочинял для потехи старых бар в Английском клубе... Во всяком случае, в душе Хлебенного не тот вопль вопит, о котором вы говорите...
Хлебенный почувствовал, что Таня с Альбатросовым говорят о нем, и несколько раз внимательно посмотрел в их сторону своими рысьими глазками потомственных кочевников. Таня окликнула его -- и в рукопожатии через стол знакомство состоялось.
Хлебенный постарался выразить на калмыцком лице своем большое почтение -- Альбатросов нашел его даже преувеличенным.
-- Очень знаю-с...-- говорил Хлебенный высоким громким тенором, склоняя уважительным, торговым движением монгольскую лысую голову к правому плечу.-- Поклонник ваш и постоянно вас читаю-с... Только в последнее время вы что-то заленились: маловато стали писать-с...
По лицу Альбатросова проползло хмурое облако.
-- Вы ошибаетесь,-- сухо сказал он.-- Я пишу и печатаю свои статьи по-прежнему регулярно...
В заплывших жиром татарских глазках Силы Хлебенного мелькнул лукавый огонек.
-- Разве-с?-- произнес он как-то сожалительно.-- Надо быть, пропустил я которые-нибудь статейки ваши.... Очень скорблю-с... Что поделаешь, Флавиан Константинович? Ярмарочная суета сует-с... Так ли-с, Константин Владимирович, женишок почтенный? -- повернулся он к Ратомскому, прекращая первый разговор.
-- Почему вас так передернуло, когда Хлебенный упрекнул вас, что вы мало пишете? -- спросила Альбатросова Таня.-- По-моему, даже лестно...
-- Да, позолотил пилюлю,-- не без горечи усмехнулся журналист.
-- А была пилюля?
-- Не знаю. Но мне в последнее время так часто предлагают этот вопрос, что во мне уже мнительность заговорила. Спрашивают любезно: "Почему мало пишете?" -- а мне чудится совсем не любезный укор: почему плохо пишете? Наблюдением жизнь кипит, а ты, мол, тянешь канитель, точно у тебя перо заболело подагрою и язык в параличе... Потому что ведь я-то наедине с самим собою это чувствую, Татьяна Романовна: слабо писать стал, скучно, вяло, без искры... Обязанность исполняю и строку гоню.
-- Почему?
Альбатросов пожал плечами и ответил сердито:
-- Да вот, думал я, думал, почему,-- и, кажется, додумался... Темы задавили... Слишком много тем нахлынуло на меня... Вы удивились?
-- Мне казалось, что для людей вашей профессии несчастием становится, обыкновенно, наоборот, недостаток в темах...
-- Ах, это у нашего брата -- как у русского мужика с хлебом,-- возразил Альбатросов с печальною шуткою.-- Неурожай -- беда от голода и дорогих хлебов; урожай -- беда от дешевого хлеба. Нету тем -- беда: значит, соси свою лапу, как еще Лермонтов нам, журналистам, рекомендовал и даже сочинил для того преостроумную французскую пословицу... Но -- ах! лапа не более как суррогат! Бывают лапы очень жирные и долго питающие, но нет и быть не может такой лапы, которая рано или поздно не была бы высосана до последней капли своего сока. Нахлынут темы в чрезмерном обилии и в слишком быстрой смене впечатлений, требующих немедленного отклика,-- беда вдвое...
-- А вы не все по Лермонтову,-- засмеялся сбоку прислушивавшийся Пожарский,-- послушайтесь и старого друга, Александра Сергеевича Пушкина: не угодно ли?
Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом,
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Рождает вдруг.
Альбатросов поморщился и сухо возразил:
-- Это, во-первых, сказано не о нашем брате, скромном журналисте, но о поэтах. Во-вторых, тут есть одно словцо, которое Пушкин поставил для рифмы, а между тем оно предписывает неисполнимое обязательство. "Вдруг". Ну-ка, родите-ка "вдруг" отклик на всякий звук, который раздается в пустом воздухе! Сравнение писателя с эхом прекрасно и справедливо под условием, что требующие отклика звуки льются последовательно, принося нашему вниманию хотя бы и очень быстрые, но все же последовательныевпечатления. Бывают эхо, с необыкновенною отчетливостью повторяющие целые фразы одного голоса, вокального или струнного ансамбля, стройного хора. Но если те же самые фразы начнет кричать вразброд целая толпа, то эхо, кроме хаоса звуков, переходящего в шум, ничего дать не в состоянии. То же самое с писательским вниманием. Благо писателю, если жизнь его богата впечатлениями, но когда она переполнена ими настолько, что фантасмагорическая смена их напоминает лихорадочный бред, он лишается самой дорогой для писателя способности: способности к типическому наблюдению или по крайней мере к типической обработке результатов наблюдения. Ему некогда фиксировать впечатления. Он еще не успел сосредоточить своего внимания на одном явлении, найти и определить его опорный центр, как во внимание уже настойчиво стучит другое явление, третье, десятое, сотое, тысячное...
-- "А ты старайся!" -- засмеялся Пожарский, <приведя слова> из горбуновского анекдота.
Альбатросов улыбнулся.
-- Да и то стараемся... Но ужас, какой это труд -- жить вот так, всегда на людях, по виду как будто ничего не делая, а в действительности все время чувствуя себя губкою, которая, впитывая влагу, насыщается скорее, чем успеваешь ее выжимать... Не ухмыляйтесь, Дмитрий Михайлович, так язвительно. Сам чувствую, что сравнением опять попал впросак... Ну что же? Меа culpa, mea maxima culpa! {Моя вина, моя величайшая вина! (лат.) Формула покаяния и исповеди у католиков.} Такая же злополучная жертва нижегородского обалдения, как и все... вон эти!
Он кивком головы показал вверх стола.
-- Флавиан Константинович что-то язвительное там о нас повествует? -- отозвался оттуда Аланевский.
Альбатросов сказал:
-- Нет, ничего особенного. Говорю лишь: как выставка-то спилась...
-- Да-с, уж это-с надо-с сказать-с! -- подхватил пронзительным своим тенорком Сила Хлебенный.-- Могу похвалиться: знаю Нижний и ярмарку не первый год, а в некотором роде вдоль и поперек-с. Но подобного нижегородского обалдения-с еще и не ввдывал-с. Я того мнения-с, что это потому-с, что с выставкою к нам новички нахлынули, дебю-танты-с, неиспытанный народ... Нас, годами тертых калачей, они, можно сказать, в настоящем лете совсем на задний план оттеснили-с...
-- Ах, господа, господа! -- укоризненно качая русою головою с бриллиантовым гребнем, произнесла княгиня Анастасия Романовна, по обыкновению, выставляясь вперед пышною грудью и играя белыми руками своими, которых красивость она знала и любила ими похвастать.-- И как вам только не надоест?
-- Очень надоело, Анастасия Романовна,-- басом возразил статский генерал-остроумец из Петербурга, грузный, в густых каштановых бакенбардах и с наигранным юмористическим взглядом табачных глаз -- взглядом человека, привыкшего, чтобы его слушали, сочувственно улыбаясь: уж этот, мол, скажет.-- Но -- что поделаешь? Служба!
-- Уж какая это служба -- наливаться шампанским изо дня в день...
-- Не входя в нравственную оценку этой профессии, берусь положительно доказать вам, достоуважаемая, что служба. И очень трудная. Затем и выставка устроена, и начальство нас сюда навезло в столь неумеренном количестве...
-- Ну, всегда такой! Пошел буффонить!
-- Да помилуйте! Какое буффонство? Вполне серьезно! Вы посчитайте. Двадцать отделов -- двадцать обедов экспонентов, двадцать обедов экспертов, двадцать обедов заведующих. Итого шестьдесят! Вот вам и обеспечено "пити есть веселие Руси" на два месяца. А иные заведующие настолько великодушны, что и сами отвечают обедами и отмечают торжествами решительно все события в своих отделах. Одних молебнов сколько! Вы посмотрели бы, как за лето выровнялись попы из ближайших к выставке приходов: толстые стали, румяные, себе шелковые рясы пошили, женам повыписали платья от лучших московских портних. Шик! Прибавьте обеды и завтраки по открытию выставки, обеды и завтраки по администрации, обмен таковых же с ярмарочным представительством и городским начальством, чествования приезжающих и отъезжающих высокопоставленных лиц... и вот вам уже вся выставка заполнена обязательством чревоугодия и пьянства ex officio! {Официально! (ит.).} А если, сверх того, мы учтем пьянство частное -- по вольности дворянства, по жестоким нравам купечества и, наконец, просто по обычаям страны нашей...
Хлебенный засмеялся и сказал:
-- Это вы, ваше превосходительство, весьма живописно изобразили-с... Даже и пословица новая по Нижнему идет-с: "Как ни бьешься, а к вечеру напьешься!"
-- Ах как... извините меня... глупо! ах как глупо это, господа! -- воскликнула, играя руками, княгиня.
Хлебенный кланялся на каждое слово ее, лукаво щурил заплывшие татарские глазки на красном лице и пищал с рукою у сердца:
-- Анастасия Романовна! Да ведь на то мы и русские люди, чтобы не мы своею глупостью, а глупость наша нами владела-с!
-- Да ведь и скучно же, господа! -- вмешался Альбатросов.
Аланевский вскинул на него глаза с ревнивым неудовольствием. Он, как и патрон его Липпе, был одним из усерднейших стояльцев за выставку в Петербурге, находил ее, по совести, хорошею в Нижнем и особенно близко к сердцу стал принимать ее интересы с тех пор, как газеты, заметив эту его симпатию, стали его продергивать как одного из "попустителей Витте и Ковалевскому".
-- Как скучно? Это у нас-то на выставке скучно?
-- Да не на выставке. А вот -- где мы живем...
-- Здравствуйте! А где же мы живем-то, если не на выставке?
-- По-моему, в неврастении.
-- Флавиан Константинович, вы заговорились!
-- Ничуть, Валентин Петрович. Я готов признать, что выставка интересна и при всех своих недостатках являет любопытнейший свод жизни, о котором думать бы да думать, который изучать бы да изучать, потому что он объясняет прошлое России и, быть может, предсказывает будущее. Но вот я предлагаю вам, Валентин Петрович: здесь, на пароходе княгини, выставочного народа высшей марки, ее чиновников, ее экспертов, ее экспонентов, журналистов и ученых, присланных редакциями и научными учреждениями следить за новостями ее жизни, наберется сейчас человек сорок, а то и все пятьдесят. Проэкзаменуйте нас всех подряд: кто из нас знает выставку, кто ее в самом деле видел? Я убежден, что таких благоразумных счастливцев получится весьма ничтожный процент. Потому что мы на выставке только служим каждый по своей части, а живем именно в неврастении какой-то, дозволяющей нам в огромной выставочной машине только более или менее исправное механическое движение -- не больше. А души нет, жизни нет, существуешь, чувствуя себя частицей какой-то смятенной толкотни, без центра, в хаосе, в живом бреде... Вот где скучно-то, Валентин Петрович!
-- Не понимаю,-- возразил Аланевский, пожимая плечами,-- кажется, о развлечениях для ума и сердца позаботились достаточно... И театры, и концерты, и рефераты...
-- И театры не посещаются, и концертов никто не слушает, и референты читают тетради свои пред пустыми стульями... Труппа московского Малого театра, которая в жизнь не видала пред собою зала иначе как переполненным, должна была искать у выставки, на которую она неосторожно понадеялась, субсидии на выезд, мамонтовская опера хватила чудовищные убытки...
-- Это я все знаю,-- с хмурым нетерпением возразил Аланевский.-- Факты я вам хоть до утра считать буду. Вы мне причины назовите.
-- А кто ж их знает, причины? Вон, Григорович так и уехал в твердой вере, что на выставке -- эпидемия малярии. Это, говорит, болото загаженное, на котором мы построились, за себя мстит. Дышит миазмами -- отсюда и неврастения, и апатия, и скука, раздражительность, интриги, ссоры и самое пьянство...
-- Нижегородское обалдение-с! -- засмеялся Хлебенный.
Аланевский недовольно обратился к нему:
-- Это, Сила Кузьмич, иероглиф! Что такое? Ничего нельзя понять.
-- Вот я и говорю-с,-- с невинною лукавостью возразил Сила Кузьмич,-- что все оттого, что впервой-с народ наехал петербургский, слабый-с, настоящей нашей марки не выдерживает и слов наших не понимает... Это мы всегда замечаем, что новички балдеют преимущественно перед другими -- в ускоренном и решительном темпе-с...
И со смешливою учтительностью добавил:
-- Нижегородское обалдение -- это-с когда пьяные совсем неожиданно совершают трезвые дела, а трезвые тем более неожиданно увязают в совершенно пьяные поступки-с... Это у нас -- действительно -- вроде местной эпидемии-с, только климат тут ни при чем... Каждый год-с та же музыка... В правильной очередной последовательности-с. Ведь имейте в виду-с: народ к нам на ярмарку едет сплошь одинокий-с. Еще Александр Николаевич Островский изобразили, как Тихон Кабанов на ярмарку-то, с позволения вашего сказать, упепетывал-с от маменьки Кабанихи и от скуки семейного очага-с. Ежели вы думаете, что времена изменились и Тихонов больше нет, весьма ошибаетесь. Переоделись, но не переродились. Я сам Тихоном чувствовал себя в малые годы мои-с. Дела делами-с, ярмарка ярмаркою-с, а главное -- встряхнуться бы от тятеньки с маменькой и богоспасаемого града своего-с... И вот -- вы изволили говорить о театрах, концертах и рефератах... Помилуйте-с! Какой Тихону Кабанову может быть интерес в подобной эстетике, когда у него за зиму-то в дому и торговом деле мозоль на мозгах наслоился и стал он в прелестях домашнего своего быта вроде как бы неприемлющий-с?.. Ему первое дело -- как бы память ошарашить и отшибить, именно как балдою, отсюда и этимология -- обалдеть-с. Для подобной цели господин Шаляпин или госпожа Лешковская совершенно недействительны-с. Ибо они серьезного внимания требуют и мысль будят, а Тихону Кабанову именно мыслей-то и не требуется. С мыслей-то он еще удавится, пожалуй. Пески да самокаты тут куда надежнее-с, потому что там ходит человек зоологический-с: мыслей никаких, а лей, пей, бей, плати! Ну и балдеют... А обалделому, известно-с, что же еще дальше остается делать, как не лить вино на вино, чтобы, с позволения вашего сказать, прочухаться до некоторой дееспособности в течение дня-с? Так и идет лето колесом: нос вывязил, хвост увяз, хвост вывязил, нос увяз... Покуда человек однажды не оказывается в самом неожиданном для себя недоумении: я, мол, это или не я? моя рука или чужая? И всему, знаете ли, своя очередь, правильная ежегодная программа-с. Первоначально балдеют весело -- эх ты! ух ты! Ежели кому и случится чертей половить, так даже и они ему смешные рожи строят, инда он только за животики держится: "Ей-ей, умру со смеха!" Потом мало-помалу публика впадает в ту неврастению, которую вы, Флавиан Константинович, удачно изволили отметить,-- мрачнеет, злобится, звереет. Протоколы пишутся удивительнейшие. Являются на сцену Гордей Чернов и Зеленая Лошадь-с и прочие чудотворцы скандального дела-с. Все чаще находят на ярмарке спившихся и белогорячечных, а в Оке мертвые тела-с. Потом вступают в свою чреду романы со всяким, промышляющим при ярмарке женским полом-с, проходит полоса револьверных драм и шалых преступлений-с. И, наконец, после нескольких скандалов такого решительного сорта прочие Тихоны разъезжаются, иногда по собственной инициативе, иногда по вежливому совету Николая Михайловича Баранова-с, к пенатам: с кошмаром в голове, сквозь который чуть теплится смутное сознание, что вот-де Господь Батюшка -- не по заслугам нашим, а единственно по неизреченному своему милосердию -- вынес нас, дураков, из глубочайшей прорвы-пропасти...
-- Ну, Сила Кузьмич,-- с некоторым нетерпением прервал Аланевский,-- это не совсем так. И я даже позволю себе утверждать, что совсем не так. Вы рассказываете старое, купеческое. И ярмарка-то уже изменила свои нравы. А уж выставка -- нечто совсем иное, другой состав. Сюда ваша теория Тихонов Кабановых не подходит...
-- Будто-с? -- тонко усмехнулся на него Хлебенный.-- Вам, конечно, лучше знать-с. Я ведь не петербуржец и сфер, "где первообразы кипят", не знаток-с...
Аланевский немножко смутился.
-- А по-моему,-- вступился Альбатросов,-- Сила Кузьмич совершенно прав. Начните проверять -- каждый себя -- и вы удивитесь той массе непроизвольного элемента, которую налило в ваше существование нижегородское житье-бытье, или, как выражается Сила Кузьмич, "нижегородское обалдение"...
-- Не угодно ли? Налило! -- засмеялся к Тане Пожарский.-- Опять у него глагол из области "мер жидкости"...
А генерал-остроумец подержал Альбатросова.
-- Я знаю одно,-- пробасил он,-- что каким-то образом очутился на "ты" со злейшим и презреннейшим врагом моим, которого я, как говаривал покойный Кази, и держал, и держу, и буду держать за прохвоста, и почему-то перестал кланяться со старым товарищем, которого до сих пор уважаю как честнейшего и благороднейшего из моих друзей.
Стали вспоминать. Всплыл недавний пример, как крупный петербургский чиновник вдруг, ни с того ни с сего потребовал развода у своей прелестной и кроткой жены; хорошо еще, что не согласилась!-- и увез с собою из Нижнего некрасивую и глупую хористку от Наумова; хорошо еще, что оба дорогою разругались и похищенная сабинянка сбежала от своего римлянина-похитителя не то во Владимире, не то в Петушках. Вспоминали людей, которые у всех на виду обделывали дела, обусловленные явными и большими прибылями, а между тем оказывались, ко всеобщему и собственному изумлению, в сетях каких-то преубыточных векселей. Вспомнили одного художника, совсем уж не дельца и непрактичнейшего в мире человека, который вдруг, в один прекрасный день, не только проснулся обладателем нескольких десятин земли на Черноморском берегу, купленных за бесценок, но в тот же самый день очень выгодно перепродал их при помощи едва знакомого ему фактора третьему лицу, о фамилии которого он вот уже третьи сутки ломает голову -- не помнит! Деньги в кармане, а от кого -- хоть убей, никакой идеи, ни-ни! Пересчитывали амурные убийства и самодурства в гостиницах, похождения разных выставочных Кармен с их донами Хозе и Эскамильо, распавшиеся семьи, не состоявшиеся или угрожающие дуэли... Зашумела адюльтерная сплетня с именами и без имен, с обиняками, намеками, кивками, подмигиваниями:
-- Слышали? Вчера травилась... едва спасли...
-- Потеха! Она к нему, а он с другой, и у этой тоже своя семья, муж, дети...
-- Ну, у мужа-то, положим, хористка Маня от "Повара"...
-- Слышали? Он разводится с женою, она с мужем, а потом они сходятся maritalement... {Вне брака. (жить) (фр.). }
-- А ведь он опять застал у жены капитана этого... Говорят, дуэль будет...
-- Что за ненасытная баба. Да сколько их у нее?
-- Имя же им легион! Ха-ха-ха!
-- Я не ей, им удивляюсь: как они ее делят между собою? Ха-ха-ха!
-- Ха-ха-ха! Это, батюшка, периодическая дробь!
-- Меня одно здесь приводит в недоумение,-- говорил, встав из-за стола, Альбатросов подошедшему к нему Хлебенному,-- как в подобном нравственном и физическом сумбуре, в таком-то нервном опьянении продолжает хоть механически-то кружиться это чудовищное маховое колесо: коммерсанты ворочают миллионными сделками и предприятиями, чиновники служат, администраторы движут вперед государственные планы, литераторы пишут, журналисты издают газеты... все дела в полном ходу... не достает разве только политических дел... И ведь как приглядишься, то в большинстве делаются даже мастерски -- гладко, искусно, хорошо... без сучка и задоринки!
Хлебенныйулыбался и говорил:
-- А Бог-то земли русской на что? Выручает-с, Батюшка! Не забывайте, Флавиан Константинович, что русский народ есть единственный, обладающий выразительною-с пословицею-с, что -- "пьян да умен, два угодья в нем...". Я сейчас, работая по экспертным комиссиям, присмотрелся-с. Если эксперт уж очень много рассуждает, обнаруживает большие знания по своему предмету-с и детально критикует, я его сейчас же первым делом нюхаю-с: пахнет ли от него шампанским? Верная примета-с. Потому что у нас в экспертных комиссиях если бы не немцы и евреи-с, то немое царство было бы-с. Одни они разговаривают, а русский эксперт почти всегда безмолвен, как Радамес, предавший свое отечество-с, и согласен с мнением большинства-с. Потому что в знаниях своих он никогда не уверен-с и, трезвый, обнаруживать их страшится: а вдруг, мол, навру-с? Ну, а нашампанировавшись у Зеста или в "Эрмитаже",-- ух, ты! Орлы-с! Откуда что берется! Так и сыпет -- просто не человек, а Ефрон-Брокгаузов "Энциклопедический словарь"-с... Кстати-с, хотел я вас спросить: не изволили вы в качестве наблюдателя нравов обратить внимание, как много появилось сейчас в начальстве нашем людей, образованных до буквы "Д"?
-- Нет,-- удивился Альбатросов.-- А что?
-- И даже до слова "делавары",-- задумчиво говорил Хлебенный.-- Жаль-с. Вы присмотритесь и прислушайтесь. Я так с интересом наблюдаю, как господа сановники расширяют свои познания от полутома к полутому-с. Когда издание дойдет до "ижицы", мы будем иметь в правительстве совсем образованных людей-с... Одного намедни я пощупал: про государственный долг так и чешет-с. Ну, а по железнодорожному хозяйству еще пас, потому что при словах "Дороги железные" покуда рекомендуется только "см. Железные дороги", а до них еще два или три полутома... А что, Флавиан Константинович? Вы не находите, что здесь тепленько становится? Если ничего не имеете против, выйдем на палубу... погуляем, покурим...
Ночь, сырая и поседевшая от низкого надводного тумана, накрыла их черным звездным колпаком своим, и превратились они в две крошечные звездочки красного золота, рдевшие и пыхавшие сквозь темноту.
-- Вы, Флавиан Константинович,-- говорил Хлебенный,-- как мне показалось, немножечко обиделись на меня, зачем я позволил себе заметить вам, что мало пишете-с... Действительно-с, для первого знакомства оно как будто навязчиво-с и даже хамовато... Прошу извинения-с... Но между прочим-с: когда в другой раз Бог приведет встретиться-с? А я -- ежели которого человека люблю и им интересуюсь -- то имею обыкновение быть с ним начистоту-с и, в этом смысле, использовать встречу до дна... Что-с?
-- Из этих ваших слов я должен вывести заключение, что вы меня любите и мною интересуетесь... Очень благодарен, но -- несколько неожиданно и скоропалительно. Откуда сие и за что?
-- Эх, Флавиан Константинович! -- с грустью возразил Хлебенный.-- Вижу я из этих ваших слов, что и вы-с -- как все теперешние русские писатели-с: в себя плохо верите-с и публики своей не знаете-с...
-- Ну, Сила Кузьмич, вторая часть характеристики еще куда ни шла, а первая совсем никуда не годится... О себе не говорю: я действительно скептик-самомучитель и неврастеник на этой почве... Но чтобы современный писатель не верил в себя... Не наоборот ли? не слишком ли много верит? Вы оглянитесь-ка, посчитайте по пальцам -- что ни имя, то совершенная уверенность в своем громадном таланте, а то, пожалуй, и в гении... Скорее, недоверчивых можно за редкость показывать, как белых волков.
-- Да разве-с это значит верить в себя? -- перебил Хлебенный.-- Это значит лишь сознавать свою силу-с или обманывать себя насчет своей силы-с... Тут есть, ежели угодно вам меня понять, материал для веры в себя, но до самой веры еще чрезвычайно далеко-с. На мой взгляд, ее дает человеку только совершенная сознательность целесообразности-с того дела, которому он себя посвятил-с. Вера в себя тогда хороша-с, когда она вырастает из веры в свое дело-с. А у нас на Руси все больше наоборот-с: вера в дела вырастает из самонадеянности-с. И оттого наши русские дела-с в огромном большинстве-с имеют характер не столько постоянных дел, сколько случайных капризов-с. Провалилось дело -- это потому, что Иван Петрович плох оказался. Имеет дело успех -- это потому, что Петр Иванович молодец. Все личность-с, все на индивидуальных лотереях построено-с, а системы и психологии дела, как дела в самом существе его, у нас на Руси не то что в частных отношениях или предприятиях -- даже и в государстве-то нет-с. Император Александр Павлович звал себя "счастливою случайностью". Я думаю, что если бы каждый русский государственный человек проверил себя искренним анализом-с, то этот элемент случайности -- здесь счастливой, там несчастной, но всегда случайности -- способен привести в уныние и ужас даже самого убежденного оптимиста-с... Случай и личность, личность и случай-с, то есть, собственно-то говоря-с, случай на случай, случай в квадрате-с. И это русская жизнь-с. Личность -- начало деспотизма, случай -- сила анархии. И так именно мы между этими двумя радостями и колеблемся -- через всю историю нашу: от кулака до кулака-с. Не в лоб, так по лбу-с. Сильная личность у нас всегда деспо-тична-с: не Петр, так Стенька Разин-с, а масса -- не раб, так анархист. Жизнь русская подобна ручью-с болотистому, через который -- чем бы построить мост для всеобщего прохода и проезда, время от времени смельчаки, Васьки Буслаевы этакие, охотниками прыгают: а сем-ка я пересигну? Но, пересигнув, смельчак оказывается в глупейте одиноком положении-с, так как -- зачем он, собственно, сигал -- причин к тому, кроме своей васькобуслаевской-с удали-с, не зна-ет-с. А свои, дружина хоробрая-с, стали-с и чешут в затылках на том берегу-с. И очень их ему жалко-с, но назад к ним прыгать тоже уже конфузно-с, да еще и хватит ли силенки, не разорвать бы штаны бархатные-с. Туда-то -- Бог вынес, а оттуда -- бабка надвое говорила: как шлепнешься пузищем в грязищу... срам-с!..
Он засмеялся и, помолчав, сказал:
-- Если не будет нескромным вопросом, как вы, Флавиан Константинович, чувствуете себя сейчас на всероссийском торжестве нашем, среди господ гранфезеров, родителей и творцов общественных и государственных эмбрионов-с?
-- Да как вам сказать? -- с искренностью, даже для самого себя неожиданною, отвечал журналист.-- Вмешало меня в этот водоворот, и уж не знаю, хорошо это или дурно. Скорее, дурно, потому что мнет он меня, комкает, давит своими впечатлениями, своим лихорадочным полетом, отравляет своим нервным трепетом, сушит голову, утомляет желания, сжигает фантазию...
-- Следовательно-с: "И кой черт понес меня на эту галеру?" -- засмеялся Сила Хлебенный.
Альбатросов задумчиво согласился:
-- Да, это всего чаще... А иногда, наоборот, восклицаешь с восторгом: благословен день и час, когда охота пуще неволи бросила меня в эту житейскую кунсткамеру... Потому что водоворот вдруг, словно в возмездие, выдвинет перед твоими глазами такую интересную фигуру, осветит такое сложное общественное явление, объяснит наглядным практическим примером такую запутанную теоретическую загадку...
-- Что маленькие неприятности не должны мешать большому удовольствию-с,-- закончил за него Хлебенный и сам же возразил: -- Это все, может быть, и так, но, согласитесь, Флавиан Константинович, несколько напоминает из Льва Толстого: "Все аллегри да аллегри, а вдруг и выйдет что-нибудь..." Наблюдение лотерейное, а существование бредовое, Флавиан Константинович... Жизнь -- бред!.. Что силы уходит! И куда?.. Я вот сейчас по разным должностям, коими удостоен от общественного доверия-с, обязан весьма много-с, как говорится, представительствовать. Извините за выражение, но ведь черт знает что такое-с! Искренно вам говорю, что, когда в Америке кочегаром на паровозе работал, и легче было-с, и лучше себя чувствовал-с... Как будто вечный праздник, а как будто и каторга-с. И скорее, что второе-с. Физическая и нравственная усталость чудовищные-с. Я прежде удивлялся, что у нас умных государственных людей мало, а ныне уже и тому удивляюсь, что они, постоянно живя в условиях представительства, еще иногда некоторый ум сохраняют-с. Не жизнь, а циклодром какой-то-с. Канцелярия -- вицмундир, из канцелярии к завтраку со знатными персонами обоего пола-с -- редингот и черный галстук, от завтрака к обеду с министрами -- фрак и черный галстук, от обеда -- к спектаклю-gala либо на раут с иностранными гостями -- фрак и белый галстук. И так-то -- и сегодня, и завтра, и послезавтра, и через неделю, и через месяц: все та же канитель и в том же порядке-с! Люди устают ногами и желудком, пустеют умом и сердцем, развинчивают нервы и, наконец, просто дуреют-с. Что и натурально-с: не может не одуреть человек, кружащий изо дня в день часов по двенадцати в сутки по циклодрому-с. И что в этой канители всего тошнее и опаснее, это что при всей своей праздничной видимости она -- дело-с. Говорю без всякой иронии-с, потому что дела на циклодроме представительства -- действительно, простите за игру слов, обделываются между делом, и гораздо важнейшие-с, и гораздо скорее, чем в тиши кабинетов и за столами канцелярий. Там -- черновики-с, а здесь -- работа набело и публикация-с. Обеденными соседствами и разговорами и застольными речами-с у нас и решается и намечается вопросов даже государственной важности гораздо больше, чем бумагою-с. Помилуйте-с! Даже европейская политика существует, можно сказать, этапами -- от обеда до обеда, на котором Вильгельм тост произнесет! Мне, знаете ли, вся эта обеденная политика и шампанская дипломатия ужасно напоминают наше русское простонародное сватовство-с. Покуда ряда между сватами идет трезвая, на сухую, без вина, еще кто его знает, может быть, свадьба и разладится,-- ну, а уж как пропили девку, шабаш: хочешь не хочешь, а ликуй Исайя, потому что это ненарушимое -- святое дело, пропили.
Он засмеялся, попыхивая папиросою.
-- Да уж хоть бы пропивали-то своих девок весело,-- заметил Альбатросов.-- А то ведь все эти сопряженные с представительством удовольствия и развлечения прямо-таки отравляют человека тоскою несносною...
-- А это именно потому-с,-- подхватил Хлебенный,-- что нету ни удовольствия, ни развлечения, есть маски-с -- маски тех же служебных обязанностей, того же опостылевшего должностного дела... Человек в ложе в опере сидит -- ан это департаментская махинация-с. На балу танцует -- ан это министерский кризис. За обедом шампанское пьет -- ан это дипломатическое соглашение-с... Карусель на рельсах-с!.. И прибавил лукавым голосом:
-- Ужас, как эта карусель нашего брата, свежего человека, невзначай в ней закрутившегося, располагает -- при некоторой доле природного юмора -- к озорству-с... Чтобы, понимаете-с, нет-нет да хоть немножко обедню эту публике испортить и элемент неожиданности в нее внести... Вот как Иван Сергеевич Тургенев, говорят, от английских торжественных обедов в такое отчаяние приходил, что, дабы облегчить себя, должен был -- этакий-то джентльмен-с! -- вслух ругаться крепкими русскими словами-с...
-- Помните Майкова? -- задумчиво перебил Альбатросов.
Мне душно здесь!
Ваш мир мне тесен:
Цветов мне надобно, цветов,
Веселых лиц, веселых песен,
Шумливых споров, острых слов...
И дальше:
Недаром, с бала исчезая
И в санки быстрые садясь,
Как будто силы оправляя,
Корнет кричит: пошел в танцкласс!
-- Да и не то еще закричишь, и не в танцкласс еще поедешь,-- засмеялся Хлебенный.-- Потому что-с, хотя человек животное общественное, но общественность его -- до поры до времени-с: имеет свои пределы-с. Если натягивать ее, как скрипичную струну-с, она-с терпит, терпит, но наконец -- пумм! лопается и повисает, беззвучная-с и бесполезная-с. И тогда человек, переутомленный общественностью, превращается отдыха ради из животного общественного в животное просто-с... Вот сейчас хоть бы и на выставке-с. Жаль, прямо жаль видеть и чувствовать, до чего измотался народ. Кого ни возьмите, нервы -- как расстроенное фортепиано-с: играют черт знает что и черт знает как-с. А глаза? Ведь это-с не глаза, а стрелка манометра, показывающего, что паровой котел выдерживает последнюю посильную ему атмосферу. Подбросит кочегар по рассеянности либо сдуру еще утя в топку, и аминь-с: разлетится котел вдребезги сам да и вокруг себя силою взрыва и осколками что народа переувечит... Глаза медленных самоубийц... И -- вот вы давеча изволили говорить насчет того, как все подобные эксцессы умудряются у нас сочетаться с деловитостью. Я вам больше того скажу-с. Наблюдением убедился-с, что в некотором роде бездна бездну призывает-с. Из крайности в крайность -- какие-то нечеловеческие энергии развиваются-с. Чем нелепее, чем разгульнее слагается быт, тем более лихорадочным темпом спешит и напрягается деятельность в светлые промежутки. Люди жгут жизнь с двух концов, не щадя ни психики, ни физики, словно порешили истратить себя вконец и забыться в саморазрушении... Вон Михаила Ильича Кази выставка в буквальном смысле слова в гроб вбила-с. Этакую-то силищу-с! Этакого-то умницу-с!.. Уж именно-с: что имеем, не храним,-- потерявши, плачем-с!
Он замолчал, нервно пыхтя папиросою. И вдруг из темноты нежностью и дружбою зазвучал его серьезным и теплым ставший высокий голос:
-- Я, Флавиан Константинович, человек не старый, может быть, мы с вами даже ровесниками окажемся, если посчитаться годами, чего я, впрочем, должен вам сознаться, терпеть не могу-с. Поэтому набиваться в советчики, тем паче в наставники и нравоучители людям, вам подобным, мне -- не по возрасту и не по чину-с. Больше того: должен я вам, чтобы вполне по всей искренности было-с, признаться, что сам я нахожусь именно на такой полосе жизни -- ищу товарища и учителя, которому было бы непостыдно и для себя не обидно вручить свою волю и душу. Знаете ли-с, вроде послушания, как в скитах бывает-с. Мы ведь, Флавиан Константинович, по старой вере -- вы не удивляйтесь, что я вам давеча Исайю-то помянул: это только для общедоступного примера-с. Так, может быть, это скитское стремление оттуда у меня: дедовский атавизм-с. Но как бы то ни было-с, а только мне, как, впрочем, всякому русскому человеку не лишенному смекалки и некоторых способностей, ужас до чего своя воля надоела и стала утомительна-с. Со-вершенно-с как Рустему сила его: так бы и отдал ее до поры до времени на сохранение какому-нибудь горному духу-с. Потому что для моих собственных дел и предприятий достаточно, может быть, десятой доли тех сил, которые я в себе чувствую-с. А избыток остается-с, так сказать, беспредметным и мучит, как бес, которому колдун не дает работы. И нету у меня собственного воображения -- куда бы этот избыток приладить и приложить-с. То есть, иными словами, найти место и цель в природе для большей части своего "я". И человека, который бы мне это место и цель указал, я -- говорю вам с совершенною искренностью -- рад был бы золотом осыпать... Хотя сдается мне, Флавиан Константинович, что если бы нашелся такой человек, то, пожалуй, окажется, что ему золото нужно меньше всего... да-с, меньше всего... Он задумался, потом засмеялся.
-- Так как мы, купцы, привыкли все измерять денежным эквивалентом, то я вам реальным конкретным примером скажу-с... Вот-с, у меня, по моему коммерческому обороту, сейчас девять миллионов пристроено и работают на меня, а десятый волен гуляет, на боку лежит, казенным процентом питается, и решительно не на что мне его обратить...
-- Ну, как это, Сила Кузьмич? -- удивился и усомнился Альбатросов.-- В России-то? У нас промышленность оттого и кашляет, как чахоточная, что капиталы робки...
-- Эх, Флавиан Константинович,-- с живостью, почти с досадою возразил Хлебенный.-- Не вы бы говорили-с, не я бы слушал-с... Чиновничья песня-с!.. Что значит -- капиталы робки? Это значит -- дела неубедительны-с!.. Где дела убедительны, там они -- магнит-с, там неподвижных капиталов не бывает-с... Нашел же я место для девяти-то миллионов, а вот для одного -- тю-тю! нету! Не встречаю дела убедительного...
-- Риски велики?
-- И это, извините-с, опять чиновничье слово. Что риски? Волка бояться -- в лес не ходить. Без риска работать -- значит руки сложить да купоны стричь. Старушечье дело-с. На риски конкуренции капитал всегда готов. Но если я вижу пред собой не риск, а просто-таки бросово? Что же-с мне так и сунуть в это бросово миллион-то мой свободный -- только потому, что он у меня сейчас другого приложения не находит? Ну нет, подождем,-- авось над нами не каплет... А поверьте совести и опыту, Флавиан Константинович: все эти дела и предприятия, которые для нас, неподвижных капиталов, российские Кольберы, господа Вышнеградские да Витте понадумали и безучастием к которым они нас попрекают, родят именно бросово -- с тем единственным и непременным последствием, что в конце концов капитал попадает под опеку господ чиновников или, что то же, ихних банков-с... Помилуйте-с, за что же-с?.. Уж если так, я лучше согласен по-старинному -- исправника на своем иждивении содержать, становому платить, урядника довольствовать... По крайней мере заплатил, и прав: ты хозяин и приказываешь, а не тобою вертят, как пешкою... За свои-то деньги да чтобы над тобою чиновничишки да банкиришки ломались? Дуцочки-с... Вон -- полюбуйтесь -- судьба нашего подвижного-то капитала, пошедшего к ним в объятия, на удочку неубедительных дел: Савва Иванович Мамонтов... Вы обратите внимание: это человек трогательный-с, большой и изящной души человек... Он, знаете ли, сразу как-то и из двадцатого века, к которому мы идем-с, и из семнадцатого, когда там Атласовы разные Камчатку разыскивали... Ведь он, можно сказать, русский Север, со времен Ченслера заплесневелый, вторично открыл и России подарил... А его за это господа Витте с компанией господам Ротштейнам с компанией закабалили, и -- как он теперь в удавке ихней крутится и вертится, вчуже жаль смотреть-с. И завершится это все, конечно, крахом-с, а может быть, и хуже-с... Нет уж, знаете ли-с, блажен муж, иже не иде на совет нечестивых. Иначе быть ему, мужу, не мужем, а лимоном-с, и выжмут лимон государственные благодетели наши до последнего сока-с и выбросят его за окно, в мусорную кучу-с. Но вы увели меня от того, что я хотел вам сказать: как я, значит, в послушники-то стремился и для души и воли "старца" искал...
Он примолк и вдруг почти со страстью воскликнул:
-- И стремлюсь, и ищу-с! Нужен мне такой человек -- хозяин моей воли. И, быть может, он будет даже не умнее меня, но верить он должен и в себя, и в дело свое -- и правду свою предо мною обнаружить и верою своею, чутьем веры, меня покорить и захватить... Если бы дано мне было встретить подобного человека, истинно говорю вам: и я, и все мое были бы его...
Альбатросов сказал, слушая шум винта за кормою и голоса водомеров, считающих четверти: шесть... шесть... шесть...
-- Обыкновенно в наши дни люди вашего настроения обращаются за нравственною помощью к графу Льву Николаевичу Толстому...
Но Хлебенный возразил таким голосом, что Альбатросов, даже не видя лица его, догадался, что он сморщился.
-- Что он может мне дать! Сам на себя не надеется, сам подобный же ищущий, смятенный человек... Только что силач очень... ну, оно и не так заметно. Потому что все меряется силами с встречниками: кто умнее -- я или вы? Ну и, понятно, как Святогор-богатырь, кладет всех на обе лопатки... Оптический обман-с! И это, ежели вам угодно знать, было-с, и это пережито-с... А сказать то простое новое слово, которое стало бы властно над моею волею, он не может -- нет у него такого слова в запасе... Да и разных мы пород-с! Лев Николаевич себя не то что в нынешнее свое опрощение, а хоть в компанию своему Акиму-золотарю определи,-- все барин есть и барином останется. А меня -- хоть в Белую Арапию королем посадите, я и на золотом престоле останусь в душе мужиком-с, сыном Кузьмы Силыча Хлебенного, который до смерти помнил, как его во младости за недоимку пороли, и внуком Силы Хлебенного, которого, можетбыть, папенька Льва Николаевича когда-нибудь, часом, по зубам колотил... Нет, тут я ничего для себя не ждал и не жду... Это не оттуда придет... никак не оттуда... Другая полоса нужна-с. Тут на верхи у меня надежды нет-с. Больше уповаю, что, может быть, из глубины что-нибудь всплывет. Снизу-с.
И после долгой глубокой паузы, свидетельствовавшей о большом волнении, продолжал:
-- Большим кораблям большое и плавание-с, а наши лодочки маленькие-с... Смею сказать о себе, Флавиан Константинович, что я человек с некоторым чутьем на талант и то, что называется Божьей искрой в человеке... И чуть где этакий огонек затеплится, я уже непременно там в свидетелях-с и пытаю: не туг ли моя искомая судьба?.. Но, так как я купец осторожный и продешевить себя не намерен-с, то влюбчивостью не отличаюсь и с влюбленностью не спешу-с. Тем более-с что из опыта осведомился, что у нас на Руси человек чем шире распространяет свои идеалы в общей теории, тем уже у него сходится практическая цель-с. Говорят, из-за дальнего не видать ближнего. Стали превращать разговор в дело -- ан, уже наоборот: из-за ближнего не видать дальнего. И, как посмотришь с вниманием вокруг, видишь, что людей, решающих вопрос о счастье человеческом общею мыслью-с, очень мало-с. А большинство тех, кого за таковых принимают-с, обыкновенно решают его даже совсем не мыслью, но своим господствующим пристрастием-с, которое и сами с искренностью принимают за мысль и обществу за мысль выдают-с. Меня, скажем, мучит вопрос о взаимоотношениях классов, а мне отвечают: дай денег на газету либо журнал. Меня томят сомнения насчет соответствия культуры с народным благосостоянием, а мне предлагают: так ты выстрой театр! Я человек не бедный и даже, смею сказать, денежный-с и на подобные опыты тратиться не желаю-с: газеты и журналы субсидировал, издательские фирмы поддерживал, театры строил и содержал, школы, читальни, библиотеки идейные основывал, больницы и лечебницы на своем иждивении имею, экскурсии и научные путешествия оплачивал, голодающих кормил-с и, ежели надо будет, опять готов -- с совершенным моим удовольствием!.. Но только это все не то-с... все не то-с... Филантропией пахнет, сделкою с меньшим братом-с... И душа мертва-с... Общая цель не ясна-с... И судьбы своей я не вижу-с... Так-с, только как бы мерцает что-то -- подобно вон тем огонькам на берегу сквозь туман этой волжской ночи-с... И из того, что вдали мерцает, только явственнее чувствуешь, что это-то -- здесь, вокруг тебя,-- не то, не то и не то!..
Он замолчал, закуривая новую папиросу заметно дрожащею рукою. Потом окрепнувшим, успокоенным голосом продолжал:
-- Человека, которого я искал и ищу, я не нашел и, может быть, никогда не найду-с. Но в поисках моих я узнал множество прекраснейших людей, которые меня переработали из мизантропа в оптимиста уже тем простым фактом, что они имеются в человечестве -- ив весьма значительном количестве. Не сомневайтесь, поверьте-с: в значительном! Смею сказать, что, если мне когда-либо удавалось быть полезным обществу, то это не я бывал полезен, а те, кто мне нравился-с. Потому что я в угоду человеку, который произвел на меня впечатление честного и искреннего искателя, идущего от действительности века к чему-то лучшему,-- для такого человека-с я могу очень многим пожертвовать-с. Хотя бы даже и видел, что он ошибается-с, и нацелился неверно, и дороги не мастер выбирать. Просто за то помогу-с, что не в себя одного живет-с, а человека любит-с и для человека старается, облагообразить его, брата своего, хочет, вперед и вверх повести. А еще... уж очень мне жаль бывает, когда талант, созданный для хороших целей, вдруг заблудится в миражах и болотных огнях и потянут они его, раба Божия, в трясину и зыбучие пески-с... Вот как вас сейчас, Флавиан Константинович, да-с, уж извините-с за откровенность, вот как вас...
Он выждал, не возразит ли что Альбатросов, но, так как тот угрюмо молчал, прислонясь спиною к стенке рубки, Хлебенный нашел в темноте руку журналиста и, крепко, дружески ее стиснув, сказал тепло и проникновенно:
-- Бегите от нас, Флавиан Константинович. Истинно вам говорю: не место вам в нашей среде. Бегите. Загубим мы вас, милый человек. Сами не заметите, как тлению нашему подчинитесь и тоже станете разлагаться -- как водится, начиная с головы...
-- Позвольте, однако, Сила Кузьмич,-- глуховато и слегка запинаясь, отозвался из мрака Альбатросов,-- кто эти "мы", от имени которых вы делаете мне предостережение?
Хлебенный коротко отрубил во мраке:
-- Капитал и власть.
-- Да будто уж так страшно? -- насильственно усмехнулся Альбатросов.
-- А разве вы сами-то за себя уже не боитесь? -- почти строго спросил его Хлебенный.
Альбатросов промолчал.
-- Боитесь,-- с убеждением сказал Хлебенный,-- уже заговорило в вас чутье, смутились духом за себя. И это очень хорошо, Флавиан Константинович. Потому что иначе за будущее вашего дарования и даже за будущее вас самих я не прозакладывал бы и двугривенного-с.
-- Ну, двугривенным-то Сила Хлебенный может рискнуть и на меньшие шансы,-- усмехнулся Альбатросов. Сила холодно возразил:
-- Нет-с, я потому и Сила Хлебенный, что даром и двугривенными не бросаюсь... Это барам да вам, интеллигентам, которые обарились, двугривенные-то -- фи! А мы им цену знаем и ими не шутим-с... Обе силы, которые я назвал -- власть и капитал,-- сейчас заигрывают с печатью, как никогда еще не бывало на Руси. Совсем приручение бульдога-с, одетого в прочный намордник,-- отзываться на ласковое слово-с и знать своего хозяина-с... Ну-с, а я хоть в некотором роде сам представитель капитала и в иных частных случаях сам подобными приручениями заняться весьма не прочь, но, в общем, мне печатного бульдога жаль-с... Пусть это наивно и сантиментально, пусть подобное мое раздвоение даже в карикатуру просится,-- жаль-с! Общественно-с, как гражданину-с, как русскому человеку, жаль-с... Потому что единственно, что хоть сколько-нибудь сберегли мы, общество, в рабском паскудстве нашем, от чести и совести, по образу и подобию Божию-с, это -- многострадальная-с русская печать-с... И ежели еще она теперь сдрейфит,-- что же это, о Господи? Куда тогда нашему брату, грешному обывателю, глазыньки-то свои с упованием обратить? Справа Содом, слева Гоморра, кругом геенна огненная, и никакого тебе лона Авраамля! Дыра-с!
Он засмеялся зло и печально.
-- А дрейфит, сильно дрейфит... Насчет подкупности и корыстности -- это вздор, не верю-с... Если и бывает-с, то в такой печати-с, которая и печать-то только потому, что из типографии выходит, а не в кабаке разведенными чернилами по оберточной бумаге пишется. Эта печать нас не касается. Она по панели да портерным промышляет: не то нищие, не то жулики,-- как в Москве есть словечко,-- "стрелки"-с. Ну что они могут? С актеришки какого-нибудь за рецензию сдернуть, с домовладельца -- чтобы замолчать штраф, наложенный за антисанитарное содержание двора... Курочка по зернышку клюет и тем сыта бывает... А что касается настоящих публицистических областей и сфер, это вы нас, капиталистов, спросите, часто ли случается нам уловлять русскую печать на наши удочки... У вас, журналистов, есть манера колоть друг друга подобными намеками, но ведь это лишь скверный полемический прием. Когда старика Суворина кто-то обвинял в денежной продажности, он на все прочие обличения отвечал по существу, но на это ответил с буквальною краткостью: "Подите вы с подобными глупостями к черту..." И принято сие было без возражений, как самый настоящий ответ тоже по существу. Нет-с, на этот счет русский журнализм покуда еще может смотреть в глаза западным конфрерам не только смело, но и со значительным превосходством-с... Ибо, к примеру сказать, в Париже-городке бывая по иным коммерческим делам своим, я, если нуждаюсь в publicité {Паблисити (фр.). }, прямо и откровенно посылаю поверенного в газетные бюро торговаться начистоту: сколько? А у нас в подобном разе последнего репортеришку надо обдумать, как к нему подойти и всяким приличием обставить, чтобы не "нарваться". Потому что не берущий человек предложений и промесов не прощает-с и, обыкновенно, мстит-с... Опять-таки по опыту знаю-с... Разве что в будущем грех этот наползет на нас, а покуда -- слава Богу -- ничего-с, чисто...
-- В чем же, однако, мы, по-вашему, дрейфим-то, и даже сильно дрейфим, как вы выражаетесь, Сила Кузьмич? -- напомнил Альбатросов.
Хлебенный вздохнул.
-- По белому телу уж больно выразительно заскучали вы, господа,-- да-с, по белому телу-с. Вы не подумайте, что я обвиняю-с. Что же? Оно понятно и естественно. В черном теле вы очень засиделись. Со времен Белинского сидит. И, кроме благородных самосознаний исполняемого долга, нет вам никакого уцовлетворения-с. Потому что общество у нас -- кисляй, правительство -- суровое. Не жизнь, а прание на рожон-с -- и без малейшего поощрения-с. Ну, и дух бодр, а плоть немощна-с. Переутомились. Сильно сейчас потянуло в белое тело. Сдают-с!
-- Но это почти то же, что вы сейчас сами отрицали, Сила Кузьмич!
-- А, нет! а, нет! извините-с! совсем не то же-с!.. Соблазн белого тела совсем не в том, чтобы вместо черствой корки хлеба есть булку с маслом-с... А очень уж усиленно стали вам теперь напоминать-с европейскую пословицу-с, что пресса есть шестая великая держава...
-- И это вам не нравится?
-- С откровенностью должен вам признаться: очень не нравится. По крайней мере в нынешних обстоятельствах-с. И выгодно мне весьма-с, а не нравится.
-- После всех высказанных вами взглядов немножко странно,-- не без насмешки возразил Альбатросов.-- Если русская пресса доросла наконец, подобно европейской, до государственного значения...
-- Вот, вот! -- даже как бы с радостью перебил Хлебенный.-- Эти самые слова-с... Подобно европейской!.. Ах, Флавиан Константинович! Да ведь в Европе-то государственное значение к прессе снизу пришло, боевою выслугою, через третье сословие и пролетариат-с, там оно -- символ революционной победы над старым режимом-с... А у нас -- как раз наоборот: то, что вы принимаете за государственное значение, нисходит сейчас на прессу с правящих верхов-с -- типическая русская революция сверху-с,-- засмеялся он.-- Я, должен вам признаться, вообще не охотник до революций сверху-с и даже освобождением крестьян не растроган в той мере, как следовало бы-с, быть может, мужицкому сыну и внуку-с. Верю истории, что все настоящие права не уступаются, а берутся и бывают взяты, а не даны-с... Ну-с, а уж та революция сверху, которая сейчас прессу оглаживает, как бульдога в наморднике, даже до неприличия прозрачна-с... Было общество. Была пресса. Был правительственный кулак. От него обществу и прессе одинаково было жутко -- и с горя были они великие друзья-с. Но вот-с однажды пришли в правительство практические и неглупые люди. Увидали, что страна выросла и стоит накануне большого кризиса, так что на общественное мнение далее плевать мудрено-с, а между тем правительство в общественном мнении непопулярно-с. Ну и спохватились формировать общественное мнение в свою пользу... Чем? Ну, конечно, европейским оружием: печатью! Как? Ну, конечно, по Бонапартову способу! Оглаживай бульдога! Оглаживай! Кто не с нами, тот против нас,-- поэтому намордник на бульдога надет крепчайший. А кто с нами -- милости просим, пожалуйте, будьте не только певцами наших подвигов -- разве мы похвал ищем и льстивой печати добиваемся? -- нет, нам только ваша правда нужна! Мы вас настолько уважаем, что рады предоставить вам и честь, и часть в самых подвигах наших... Довольно вам лежать на своем гноище и ворчать по-собачьи! пожалуйте к нам в сотрудники, в наставники даже... конечно, насколько позволит намордник, от сих до сих!
Голос его приобрел злые, иронические интонации -- и, когда Альбатросов хотел заговорить, он перебил со страстью:
-- Сегодня Фома землю копал, завтра Фома в воеводы попал: как у Фомы голове не закружиться?.. Вы посмотрите, какой блистательный улов-с! Чуть в печати появится человек с дарованием и зубом, на него уже раскидываются мрежи: не угодно ли к нам? И совсем не так, чтобы по-старому -- продавайся, дескать, чего там? не обидим, вот тебе оклад и наградные на голодные зубы! строчи, что велят! Нет, напротив: поражены, мол, справедливостью словес твоих и государственностью ума твоего -- "давай нам смелые уроки, а мы послушаем тебя!..". Ах, вам наша дипломатия не нравится? Великолепно-с: не угодно ли поработать самим -- поправляйте и направляйте общественное мнение на истинный путь: спасибо скажем! Господин Амфитеатров! Не угодно ли вам обревизовать положение русского дела на Балканском полуострове? Обяжете! Пожалуйте! Господин Сыромятников! Не угодно ли вам прогуляться на броненосце в Персидский залив? Обяжете! Пожалуйте! Господин Ухтомский! Не угодно ли вам ехать с посольством в Китай к Ли-хун-Чангу? Обяжете! Пожалуйте! Ах, вас наша финансовая политика не удовлетворяет? Господа, да неужели вы думаете, что мы сами-то ею довольны? Но что же делать? У нас наилучшие намерения, но -- не умеем: традиция губит! рутина давит! Мы в Петербурге плохо знаем Россию, и людей у нас нет. Вы -- свежие люди, вы хорошо знаете Россию: пожалуйте к нам -- в наши департаменты, в наши канцелярии, в наши банки, в наши предприятия... Вон Витте сейчас набил свое министерство способными людьми с бойкими перьями, у Ковалевского, у Коковцова -- что ни чиновник, то либо бывший журналист, либо человек со связями в прессе... И все искренно воображают, что спасают Россию. И это еще лучшая часть из сих невинно падших...-- засмеялся он.-- Вы меня извините-с, я всю эту наивную публику невинно падшими зову-с...
-- Да, это что еще! -- заговорил он, помолчав.-- Тут хоть государственный мираж людей туманит, личного аферизма нет. А будет-с и это. Потому что на людей с предпринимательской фантазией это самая лучшая узда -- прицепить их, чрез удовлетворение их фантазии, к министерской победной колеснице-с. У человека в голове засела мечта возродить русское земледелие посредством усовершенствованного плуга: на! вот тебе! приобретаем твой плуг, и неужели ты после этого еще буцешь такая свинья, что не перестанешь издавать брошюры против нашей финансовой системы? Человек вообразил, что он в состоянии предсказывать погоду,-- на! вот тебе! метеорологическая станция и средства для устройства опытов в широчайших размерах, но неужели после того, как мы доказали тебе, как высоко мы ценим твои идеи, ты еще не наш брат Исаакий и не воспляшешь с нами? Человек изобрел особую форму мелкого сельскохозяйственного кредита... да сделай милость! разрабатывай! все наши департаменты и архивы к твоим услугам! Но неужели ты, покуда будешь планами своими благодетельствовать России будущей, не оценишь в России настоящей величия золотой валюты и прелестей винной монополии?.. Ну и сердце сердцу весть подает: есть такое особое русское взаимопонимание-с, которое и слов не требует-с,-- где-то аукнется, что-то откликнется... по душам-с... И услуг как будто никаких не требуют, и просьб особенных как будто не предъявляют -- совести и профессиональным традициям как будто не то что огрызаться не из-за чего, но даже и пощекотаться нечем... А только засасывает да затягивает вас трясина эта благоволительная, затягивает да засасывает. И -- в один плачевный день, когда она, трясина, скандальнейше компрометируется, вместе с нею компрометированы и вы. И повторяется трагикомическая басня об овсянке и воробьях, которая, дескать, с ними лишь летала, а пшеницы не клевала... Потому что, во-первых, этим полетам без клевания пшеницы -- хоть они чаще всего именно так, в бескорыстной опрометчивости, совершаются -- общественное мнение в гневе своем весьма мало верит-с. А оно гневно, очень гневно-с, потому что давно и справедливо обозлено-с. А во-вторых, весьма многие овсянки, убедившись, что семь бед -- один ответ, вспоминают из Альфонса Карра-с, что la plus grande infamie c'est être infâme gratis {Самая большая гнусность бесплатно (фр.). }, и тогда, наверстывая пропущенное, уже напускаются на пшеницу пуще всякого воробья-с. И таким-то вот манером вырабатывается на Руси новый класс министерских содержанцев от печати-с и от науки-с... Ну, и со ступеньки на ступеньку-с... весьма плачевная лестница-с, внизу которой мы ввдим сейчас много имен-с, недавно еще сиявших обещаниями и надеждами совсем иного порядка-с. А теперь на них вешают-с ордена-с... "за неслужебные заслуги". Формула-то? А? С выдумкою господа. Разбирай там после этакой отметки, на каком, по остроумному выражению Николая Семеновича Лескова, человек очутился иждивении-с...
Он засмеялся и бросил папиросу за борт.
-- И вот-с потому-то и говорю вам, Флавиан Константинович: бросьте вы это дело -- бегите и от власти, и от капитала, и от Липпе с Аланевским, и от нас с княгинею Латвиною. Жаль богатого наблюдения? Не спорю-с. Материал колоссальный-с. Но поверьте: никакое богатство наблюдения не заплатит вам за ту порчу духа, которою мы вас отравить способны. Вы видите, я -- напрямик-с и себя из отравителей не исключаю-с. И в особенности-с в наше время-с. Потому что истинно вам говорю-с: надвигается на Россию грозная пора, когда власти и капиталу придется считаться с народом и трудом баш на баш. И вам, свидетелям и летописцам счетов этих предстоящих, нужно чутье чистого духа и перо в чистых руках-с... И многие, когда позовет их народ, окажутся в трагикомическом положении. Потому что -- по инстинкту -- прыгнут они к народу, ан сзади держит за фалды властная рука: позволь, брат Исаакий, куда же ты? вместе кашу варили -- вместе будем и расхлебывать... "Ты нас пела -- это дело, так с нами и воспляши!.." Конечно, можно прыгнуть так, чтобы и фалды прочь,-- да ведь для этого какая силища и искренность порыва нужны!.. Жалко-с! Что сейчас талантливого народу, перегубив себя через компромиссы самообманные, должно остаться для страны своей ни в сех, ни в тех... Не говорю уже о тех, которые чрез оскорбительное самолюбие и разные личные причины обозлятся и в лютой самозащите-с станут с властью против народа, с капиталом против труда-с!.. И не утешайте себя, голубчик Флавиан Константинович, самонадеянным упованием, что этого, мол, со мною быть не может. В зыбком море русской жизни столько случайностей, что безоглядно ручаться за себя -- из чистокровных русских, по расплывчатости и самоснисходительности нашей -- могут только люди, узкие, как щепка, которую как волна ни трепли, она все тою же щепкою останется. Ну а челноку с широким днищем в наших обстоятельствах только посматривать да посматривать вокруг себя, как бы ему на подводном камне каком-либо в щепу не разлететься... Вон как господин Брагин, нынешний петербургский маг и волшебник... Разве маленький был человек? Помню вечер в Москве в Собрании: десять тысяч глаз горькими слезами плакало, когда он читал свой рассказ из "Отечественных записок"... {См. "Восьмидесятники".} А ныне он -- с Театральной улицы на Фонтанку, с Фонтанки на Дворцовую площадь: ему в уши поют, а он перепевает -- и это его публицистика. На журфиксах у него все генералы в мундирах да сановники первых пяти классов, а он -- между ними -- в рабочей бархатной блузе форсит, и душонка в нем от радости задыхается: вон, мол, я какой знаменитый и необходимый! Генералов в рабочей куртке принимаю -- и глотают, ничего!.. И это его жизнь-с...
-- Сила Кузьмич,-- остановил его Альбатросов.
-- Я-с?
-- Ну, а о самом-то себе -- уж оставим нас, грешных,-- о самом-то себе что вы скажете? самому-то себе где вы место предусматриваете, когда вот придет это, вами предвидимое время, что должны будут сразиться власть с народом, а труд с капиталом?
-- И между собою-с, также и между собою-с,-- поправил Сила.
-- Ну в борьбе власти и капитала ваше место угадать нетрудно, а вот там-то...
Сила засмеялся и сказал:
-- Не искушайте-с. Что загадывать? Говорю же вам: не русский человек обстоятельства свои определяет; но обстоятельства -- русского человека-с...
Потом подумал и прибавил, смеясь:
-- Обыкновенно-с в подобных страшных судах-с добродетельные агнцы идут одесную-с, а порочные козлища ошую-с... У нас, кажется, будет наоборот-с. Уж такое наше чудак-отечество-с: "Правая, левая где сторона-с..." Чувствую себя, грешник, конечно, более козлищем, нежели агнцем... Только, поди, ведь и агнцам-то какой-нибудь козел в стадо надобен?.. Замечено, Флавиан Константинович, учеными, что плохо пасутся агнцы вовсе без козлищ-то в качестве поводырей... Ну, и позвольте спросить, быть при агнцах козлом-поводырем -- разве это не перспектива-с?