Брак с Ларисой Дмитриевной Карасиковой, конечно, оживил кредит графа Евгения Антоновича Оберталя, однако не слишком. Петербург поверил, что граф, женясь на миллионерке, сам стал миллионером, но Москва, которая на сей почве всякие виды видала, не очень-то поверила и ждала, не убеждаясь даже тем очевидным доказательством, что граф с большим блеском и до последней копейки расплатился со своими холостыми долгами. Ильинка и Таганка превосходно знали, что покойный родитель Ларисы Дмитриевны Карасиковой обусловил в завещании своем крупный капитал, который был предназначен Ларисе в виде приданого и только со дня ее замужества; раньше она распорядиться им никак иначе не могла. Это был, так сказать, капитал на приобретение законного мужа с треском и блеском, к которым покойный родитель Ларисы Дмитриевны питал такое же страстное влечение, как и дочка его, а хорошо изучив темперамент последней, предвидел, что приобрести мужа громкого и блестящего для нее будет дело недешевое, и, так как она скупа и над каждою копейкою трясется, то, пожалуй, на свой собственный счет она никогда и не выйдет замуж. Старик был совершенно прав, потому что -- сколько бы Лариса Дмитриевна ни распевала песенок в похвалу и славу своей девичьей свободы, но ее разборчивость к женихам и упорное нежелание выйти замуж в значительной степени обусловливались также и тем, что ей и этих-то денег, ассигнованных ей на будущего мужа, вчуже до смерти жалко было. И надо было, чтобы Оберталь распалил ее пылкие страсти до совершенной уже невменяемости, чтобы она наконец преодолела эту жалость и этот страх и закрыла глаза на капитал, который пятнадцать лет хранила, подобно собаке на сене: сама не ела и другим не давала... Учитывая все это по совокупности, Ильинка и Таганка подсчитывали платежи графских долгов и с насмешкою себе на уме поговаривали:
-- Покойниковы денежки плачут... Это -- как быть должно, а -- что будет вперед, поживем да посмотрим, а посмотрим -- так и увидим...
Благодаря уплате долгов генералу Долгоспинному было легче настоять на том, чтобы граф Оберталь получил свой желанный подряд. Но его надо было обеспечить установленным залогом; сумма значительно превышала маленький личный капитал графа. Залог он внес. Убедившись в реальности подряда, Гроссбух заставил "Отраду домовладельца" раскошелиться на ссуду Оберталю под пустопорожнее место его фантастического ресторана -- и хотя получил граф не полмиллиона, а всего двести тридцать тысяч, да и из тех Гроссбух отщипнул изрядный процент куртажа за комиссию,-- однако извернуться было можно. Но деньги становились уже нужны не для одного залога, но и для открытия работ по подряду, для задатков лесовщикам, для законтрактованных рабочих рук.
-- Без двухсот тысяч рублей Оберталю не подняться с места,-- говорили опытные дельцы.
Граф поклонился жене. Лариса Дмитриевна заплатила более четырехсот тысяч рублей по долгам своего жениха -- личным и фамильным. Сумма достаточная, чтобы, заплатив ее, считать мужа приобретенным в собственность. И Лариса считала. Ей нравилось, что Евгений Антонович, собственно говоря, "золотой нищий", что в тот день, когда он посмеет взбунтоваться против нее, ей стоит лишь уничтожить данную ему доверенность на управление ее имениями, и великолепный, всеми любимый и даже немножко уже уважаемый граф Оберталь сразу обратится в нуль. Она хорошо понимала, что даже в личных делах своих и аферах, ей не известных, граф только и живет, и дышит, что ее кредитом: верят не Оберталю, а мужу Ларисы Карасиковой.
-- Профершпилится мой барин,-- говорила она с досадою княгине Анастасии Романовне Латвиной,-- плати потом за него...
-- По закону ты не обязана,-- насмешливо возражала Латвина.
-- Знаю; да по Москве-то какой разговор пойдет? Ты первая такого накричишь... Без всякого закона заплатишь.
Когда граф Евгений Антонович для одного из первых своих коммерческих дебютов потерял около семнадцати тысяч рублей на участии в небольшом компанейском рафинадном заводе Черниговской губернии и попросил жену внести за него эти деньги, чтобы спасти дело, между супругами вышла резкая сцена.
-- Зачем ты берешься за коммерческие дела, если не понимаешь их? -- язвила Лариса Дмитриевна.
-- Почему это я их не понимаю?
-- Однако ты потерял семнадцать тысяч.
-- Потеря временная. Теперь кризис. Не я один -- все теряют. На будущий год поправимся с огромным процентом.
-- Вот на будущий год и войти бы тебе в дело. А зачем же ты пошел в него, когда кризис и все теряют?
-- Ах, Боже мой!
-- Нечего фыркать на меня! Очень красиво: прогорел, выручай тебя из петли, да еще фыркаешь.
-- Но мог ли я предвидеть и неурожай свеклы, и киевские интриги, и...
-- Надо было предвидеть. Настоящий купец предвидел бы.
-- С чем его и поздравляю.
-- И стоит поздравить. А ты барин -- барин, а не купец. И я этому очень рада. Потому что я шла замуж за барина, а не за купца. Кабы мне нужен был муж-делец, я вышла бы за кого-нибудь из Холодовых, Полудовых, Полушубниковых... Мало ли их сваталось! Но я искала мужа не для дел, а для приятной жизни. И если что не нравится мне в тебе, так это -- твоя деловая жадность. Ну чем ты недоволен? Чего тебе не хватает? Неужели моего капитала мало на нас двоих? Право, стыдно, Женя. Ведь меня считают в семи миллионах -- шутка ли?! Всех денег со света не ограбишь в свой карман. Да уж если грабить, так и грабить надо умеючи. А то пошел наш Федя с дубинкою на большую дорогу, да позабыл, что у дубинки два конца, и ухлопали Федю дубинкою.
И в то же самое время, когда через Москву следовал на юг полк, где до брака служил Оберталь, и граф задумал дать бывшим товарищам праздник в своей подмосковной, Лариса Дмитриевна с искренним удовольствием подарила мужу на этот случай двадцать тысяч рублей. Ее контора оплачивала аккуратнейшим образом счета "Яра", "Стрельны", "Эрмитажа", где Оберталь давал своим друзьям и "нужным людям" пиры, о которых кричала вся Москва. В одну из своих петербургских поездок Евгений Антонович вдребезги проигрался знаменитому шулеру Матутичу Лариса Дмитриевна не только не попрекнула мужа, но даже ощутила некоторую гордость:
-- Вон он у меня какой! с Матутичем играет... Говорят, этому Матутичу сам принц Уэльский проиграл триста тысяч франков...
Словом, Евгений Антонович имел право и возможность тратить сколько ему угодно на joie de vivre {Радость бытия (фр.).}, в какие бы похоти ни сложила ему эту "прелесть жизни" капризная, избалованная фантазия. Однажды, сидя в балете, он громко рассмеялся.
-- Что ты? -- удивился его сосед, Владимир Павлович Реньяк.
-- Мне пришла в голову дикая мысль: что, если я возьму на содержание Мстиславлеву?
-- Лариса Дмитриевна выцарапает тебе глаза.
-- Ты ее не знаешь. Напротив, она будет в восторге и с удовольствием станет платить Мстиславлевой -- через контору, разумеется,-- по моим ордерам. Вот свяжись я с какою-нибудь кордебалетною "от воды" -- тогда, пожалуй, глаза действительно в опасности. А то -- содержатель Мстиславлевой! шику-то, шику-то сколько!.. "Вы знаете Оберталя?" -- "Ну еще бы! это -- который женат на Карасиковой и живет с Мстиславлевою... Ха-ха-ха! Parlez moi de ca!.. {Скажите мне об этом!.. (фр.).}"
Острога разошлась по Москве, достигла Ларисы Дмитриевны.
Она злилась, кусала губы и думала о муже: "Ну погоди ты у меня ужо!"
Теперь, когда муж пришел к ней просить денег для подряда, она вся еще кипела этим злом на него и отказала наотрез.
-- Не дам.
-- Почему, Лариса? Разве ты мне не веришь?
-- В делах? Ни на вершок.
-- Спроси кого хочешь, Лариса, есть же в купечестве люди, кому ты веришь...
-- Еще бы!
-- Всякий скажет тебе, что этот подряд -- золотое дно...
-- Тем лучше для тебя, но я денег все-таки не дам.
-- Это каприз, Лариса, и злой каприз.
-- Пускай каприз.
-- Ты лишаешь меня возможности сделать себе состояние.
-- А какая мне радость, что у тебя будет свое состояние?.. Знаем мы этих мужей при собственных капиталах, видывали!.. то-то сокровище! совсем не желаю такой радости!..
-- Лариса!
* * *
-- Ну как я дам вам денег, граф? -- хохотала Латвина, лежа на кушетке в своем кокетливом будуаре, между тем как Оберталь тоскливо шагал из угла в угол.-- Лариса и без того меня ненавидит.
-- И пускай. Вам-то что? -- насильственно улыбнулся Евгений Антонович.-- Я знаю: хорошенькой женщине нет ничего приятнее, как если ее ненавидит другая хорошенькая женщина.
-- Да ведь это -- когда по ревности, граф, а тут -- фи! -- денежные счеты.
-- А вы воображаете, что она не ревнует меня к вам?
-- Ха-ха-ха!
Оберталь присел на кушетку у ног княгини.
-- Если б вы знали, сколько сцен я вынес из-за вас!
-- Ах, бедный!
-- Она убеждена, что я ваш любовник. А если, говорит, этого нет теперь, то было раньше.
Латвина потянулась на кушетке...
-- Кто старое помянет, тому глаз вон,-- хладнокровно возразила она.-- Мало ли что, где, когда и с кем было, да прошло и быльем поросло... Так, значит, надо дать вам денег, граф? Непременно? -- ласковее спросила она.
Оберталь повеселел.
-- Дайте, Настенька! -- искренно попросил он, взяв Латвину за руку.
-- А с какой стати, Женечка?
Она посмотрела на него лукавыми глазами.
-- Уж разве в память прошлой дружбы? А?
-- Ну хоть в память прошлой дружбы.
-- Хорошо, будь по-вашему. Заезжайте завтра к Артемию Филипповичу.
При этом имени расцветший было граф опять увял и, состроив неприятную гримасу, поблагодарил Латвину гораздо холоднее, чем заслуживала обещанная услуга. Артемий Филиппович Козырев, главный управляющий княгини Латвиной, был ее щитом и козлом отпущения во всех щекотливых денежных операциях. Княгиня не отказывала никому, кто просил у нее взаймы, но когда заемщик являлся в латвийскую контору пред суровые очи рыжебородого Артемия Филипповича, то в девяти случаях из десяти он слышал:
-- Виноват-с. Сейчас никак невозможно. Прошу повременить.
-- То есть -- сколько же повременить? Если час, другой -- я подожду...
-- Нет, вы зайдите этак недельки через три...
-- Бог с вами, Артемий Филиппович, мне деньги нужны сегодня вечером!
-- Немыслимая вещь-с.
-- Но княгиня приказала...
-- Мало ли что приказывает княгиня! Разве княгине известно наличное состояние кассы? У нас срочные платежи.
-- Так не выдадите?
-- Видит Бог, не могу-с.
-- Я буду жаловаться княгине, что вы отказались исполнить ее прямое распоряжение.
-- Сколько угодно-с. Я пред ними чист. Нет свободных денег в кассе, а на нет, милостивый государь, и суда нет.
Заемщик летел объясняться с княгинею, кипятился, кричал:
-- Помилуйте, Анастасия Романовна, ведь это же Бог знает какое своеволие. Вы невозможно распустили своего Козырева; он просто смеется над вашими приказаниями.
-- Голубчик,-- мягко возражала Лагвина,-- клянусь вам, вы ошибаетесь. Артемий Филиппович -- самый исполнительный человек в мире и предан мне, как абиссинский раб. Если он не слушает моего приказа, значит, у нас действительно мало денег. Я ведь -- вам известно -- сущая бестолочь в этих делах, никогда не знаю, сколько там у нас... Nostro -- loro, loro -- nostro... {Наше -- им, их -- нам... (лат.).} темна вода в облацех небесных, а скука страшная. Да лучше всего позовем сюда самого Артемия Филипповича и допросим, в чем дело.
Являлся Козырев, мрачный, суровый, сверкающий огненной бородой.
-- Артемий Филиппович! Бога вы не боитесь! Я прошу вас выдать господину Ельникову тысячу рублей, а вы говорите: денег нет.
-- Нет, ваше сиятельство.
-- Сколько же у нас в кассе?
-- Не стоит и говорить, ваше сиятельство: совсем не имели получений в этом месяце.
-- Прелестно!-- воскликнула княгиня.-- А я-то воображаю, что у меня денег куры не клюют... Слышите, monsieur Ельников?
-- Слышу,-- уныло отозвался заемщик.
-- Но, Артемий Филиппович, я надеюсь, что по крайней мере на жизнь-то, на мои личные расходы у нас довольно денег?
-- Суммы вашего сиятельства неприкосновенны.
-- Так и дайте господину Ельникову из этих сумм.
-- Не могу, ваше сиятельство.
-- Но я приказываю.
-- Не могу-с. Вам самим потребуются деньги: откуда я вам тогда их возьму? У нас каждая копейка на счету и в деле. Не могу-с. Я в счетах спутаюсь. Уж лучше вы извольте меня уволить.
Княгиня бранилась, топала ножкой -- Козырев оставался тупо-неумолим. Наконец она гнала его вон и извинялась пред заемщиком:
-- Простите меня, голубчик. Я поставила вас в неловкое положение. Мне ужасно совестно. Но вы сами видите: что я могу сделать? Это такой кремень, такой педант!
-- Не понимаю, что за охота вам быть в рабстве за свои же деньги? -- возмущался заемщик.-- Ведь, взглянуть со стороны, не Козырев вам служит, а вы Козыреву. Я бы на вашем месте давно прогнал этого Артемия Филипповича.
-- Ай нет! что вы говорите? Он груб и скуп, но по крайней мере знает свое дело и честный человек. У него ни одна копейка не пропадет. Я верю ему безусловно.
Впрочем, было бы и мудрено пропадать копейкам у этой несведущей и нерасчетливой княгини. Артемию Филипповичу часто приходилось получать от нее записочки в таком роде:
"Проверяя отчет по Плавдинскому заводу, заметила просчет: не внесены в доход триста двадцать рублей за старый локомобиль, который мы продали в лом маклаку Куприянову. Как вы просмотрели такую небрежность? Пожалуйста, будьте внимательнее, а плавдинскому директору напишите, чтобы он оштрафовал бухгалтера".
-- И как, она, дьявол, помнит все эти пустяки?! Вот памятища-то! -- изумлялся Козырев и с досадою, и с восторгом; он благоговел пред своею хозяйкою и подобно многим считал ее коммерческим гением.
При таких условиях понятно, что отсыл к Артемию Филипповичу не возбудил в Обертале ни особого восторга, ни радужных надежд. Однако он ошибся. Козырев принял его чуть не с распростертыми объятиями.
-- Денежки готовы, граф... С утра дожидаются вашего сиятельства.
-- Но мы еще не говорили об условиях...
-- Помилуйте, граф! какие условия? Анастасия Романовна строжайше запретила брать с вас проценты... Напишите обыкновенный векселек -- и кончено дело.
-- Я очень тронут; но...
-- Сосчитаемся, граф! Мы -- вам услугу, а вы -- нам. Вот и сейчас, сказать правду, есть к вам маленькое дельце...
"Маленькое дельце" состояло в том, что, давая графу двести тысяч рублей с рассрочкою на три года и без процентов, Латвина требовала, чтобы он заключил с нею контракт на поставку лесного материала с ее дачи на Десне.
Граф опешил.
-- Но эти дачи -- черт знает как далеко от линии.
-- Где же далеко, граф? Всего шестьдесят три версты, сплавная река...
-- Хорошая сплавная: две недели половодья, а потом ее куры вброд переходят! Разве я не знаю, что эти дачи не дают вам дохода именно по бездорожью? Мне придется разориться на подводы. Нет, уж лучше вы, Артемий Филиппович, возьмите с меня прямо и откровенно хороший процент.
-- Строжайше запрещено княгинею.
Оберталь отправился к Анастасии Романовне, но та приняла его, кислая, расслабленная, в жесточайшей мигрени, не стала его слушать и даже уши заткнула.
-- Ничего не знаю и знать не хочу. Какие-то проценты, плоты, подводы... какое мне дело? Отвяжитесь от меня, Женечка... У меня виски лопнуть хотят, а вы -- с подводами!
Деньги были нужны до зарезу. Оберталь заключил контракт. Подсчитав плоды этой операции, он убедился, что Латвина отстригла от будущих барышей его подряда не менее пятнадцати процентов и что на двухстах тысячах, занятых им, по-видимому, так льготно, он теряет по тяжелому контракту тысяч до восьмидесяти.
* * *
Только вступив в подряд, Оберталь отдал себе отчет, какая чудовищная машина -- дело с миллионным размахом и чаемой полумиллионной прибылью. Деньги Латвиной растаяли в подряде в два месяца. Все казенные льготы, какие могло доставить Оберталю покровительство Долгоспинного, были получены, все ссуды взяты, а подряд все разевал свою пасть, как ненасытный Молох.
Вначале, когда Оберталь только что стал во главе подряда, он не мог жаловаться на недостаток кредита. В банках, конторах, меняльных лавочках Ильинки и Кузнецкого моста считать умеют. Предприятие Оберталя было разобрано, взвешено, признано верным, а граф -- временно кредитоспособным даже и сам по себе, помимо расчетов на капиталы и нежные чувства его супруги. Под будущие свои блага, хоть и не за нелегкие проценты, Евгений Антонович доставал крупные суммы. Векселя писались и переписывались, учитывались и переучитывались; чтобы платить проценты по старым долгам, делались долги новые. По Москве пошел шепот, что граф Оберталь "запутывается". Кредит между тем был нужен ему с каждым днем все чаще и шире. Казалось бы, чем ближе становилось осуществление подряда и сдача его казне, тем легче должен был доставаться кредит. На самом же деле выходило совсем наоборот. В последнее время граф добывал деньги все с большим и большим трудом и на жестоких условиях. Когда и отчего утратил он кредит, он решительно не мог сообразить и терялся в догадках: даже стал подозревать здесь интригу своей самолюбивой и озленной Ларисы Дмитриевны.
А время, как нарочно, случилось тугое. С одного участка линии телеграфировали о забастовке рабочих. С другого -- о разливе реки, унесшем свезенный к обработке лес. С третьего, наоборот, о небывалом обмелении обычного водного пути и, следовательно, о необходимости заменить дешевых плотовщиков дорогими возчиками. Один законтрактованный графом лесовщик умер, другой обанкротился, и вместо закупленного, готового к сдаче материала пред Оберталем очутились два спорных имущества с перепутанными претензиями наследников и кредиторов. Граф подсчитал: ему нельзя было обернуться без пятидесяти тысяч рублей. В банках и у солидного купечества он встретил либо прямые отказы, либо уклончивые ответы -- лишь бы проволочить время, а денег все-таки не дать. У Латвиной в присутствии графа систематически разбаливалась голова, и стоило ему заикнуться о своих нуждах, как Анастасия Романовна начинала стонать:
-- После, граф, дорогой; ради Бога, после. Я и всегда мало смыслю в этом, а сегодня совсем невменяема: адская боль...
К счастью для Оберталя, через Москву проехал ревизовать что-то где-то Алексей Борисович Долгоспинный. Сановник этот не любил задумываться. Узнав о затруднениях племянника, он даже рассмеялся.
-- Eugène, душа моя! дело улаживается очень просто. Я выдам тебе обратно твой залог.
-- Разве это возможно, дядя?
-- Даже очень. На что он нам, в сущности? Что такое сам по себе залог? Формальность, юридический обряд -- не больше. В процессе залога, собственно говоря, всего лишь два реальных момента: когда его вносят и когда его получают обратно. Промежуток, когда он лежит мертвым капиталом, бессмыслица, бесполезная для казны и вредная для подрядчика. У подрядчика отнята часть денег -- отнят нерв его деятельности, а казна лежит на этом нерве, как собака на сене: сама не ест и другим не дает. Я, mon cher {Мой дорогой (фр.).}, на такие вещи смотрю свободно. Ты внес залог, следовательно, первый момент тобою оправдан. А от дальнейшего можно тебя и освободить: ты человек порядочный, дело твое верное, подводить старого дядю и друга под ответственность ты, надеюсь, не станешь.
-- Но, дядя, залоги хранятся в казначействе. Под каким же мотивом вы потребуете к себе мои деньги?
-- Я и не буду требовать. В моем распоряжении много чрезвычайных, переходных и специальных сумм. Я выдам тебе из них эквивалент твоего залога, вот и все. Я сам для себя делаю иногда такие займы у отечества, когда спешно нужны деньги и негде перехватить их из частных рук.
-- Но, дядя, это же...
-- Что, племянник?
-- Сделка, которую... гм, как бы вам сказать... которою очень рискуешь...
-- Почему? -- искренне изумился сановник.
-- Да представьте, что вдруг стрясется какая-нибудь беда... Пойдут проверки отчетности... Ну и трудно будет оправдать такую сделку!
Генерал презрительно скривил рот -- алый и сочный, как у юноши, даром что старику стукнуло уже 65,-- ударил племянника по плечу и, насмешливо глядя ему в лицо белыми выпученными глазами, со значительною расстановкою возразил:
-- Я Дол-го-спин-ный-с!
Эта незаконная ссуда почти совершенно выпутала Оберталя из стиснувших было его тенет. Крупная сумма залога помогла ему настолько блистательно расплатиться по целому ряду срочных обязательств, что Ильинка и Кузнецкий мост расправили свои нахмуренные брови и взглянули на графа ласковыми очами: кажись, мол, из тебя и впрямь будет прок? А -- главное для Евгения Антоновича -- по Москве пошел слух, что Оберталю помог сам Долгоспинный -- и помог неспроста: что Оберталь, мол, подставное лицо, а подряд за спиною племянника держит сам вельможный дядя... Что Долгоспинный, когда ему надо, не делал ни малейшей разницы между средствами собственными и управляемого им ведомства, коммерческий мир знал хорошо. Средства ведомства неистощимы -- следовательно, неистощимы и средства у подряда, сданного Долгоспинным Оберталю. А делу с неистощимыми средствами -- и кредит неистощимый... Оберталь поднял голову и, забыв недавние невзгоды, смотрел гордо и самоуверенно.