В числе великого множества московских новостей, привезенных Анимаиде Васильевне Алевтиною Андреевной, последнею и самою сенсационною была -- в связи с рассказами о браке Константина Ратомского и Татьяны Романовны Хромовой,-- весть тоже свадебного содержания. Давно налаженный роман между графом Евгением Антоновичем фон Оберталем и многомиллионною невестою, купеческою дочерью Ларисою Дмитриевною Карасиковою, тою самою, которую Реньяк прозвал некогда "Мадонною во грехе", а Москва -- да и она сама под веселую руку -- звала просто "Савраскою без узды",-- пришел наконец к благополучному завершению законным браком. О свадьбе этой, свершившейся как-то чрезвычайно внезапно и чуть не тайно -- в глухое время года, в довольно отдаленном от Москвы поместье Карасиковой и без приглашения родных и знакомых,-- ходили по Москве слухи и легенды, только что не сверхъестественные. Видеть девицу Карасикову после ее чуть не пятнадцатилетнего буйства на незамужнем положении наконец добродетельною супругою и, вероятно, в скором времени матерью семейства, продолжающею славный род графов фон Оберталей, было для московского общества так непривычно, что даже дико. А стремительный и секретный способ свадьбы эту дикость еще усугублял. Одни уверяли, что граф Оберталь заставил прекрасную Ларису выйти за него замуж чуть не под угрозою дулом револьвера. Другие, наоборот, оспаривали, что -- нет, это не граф грозил револьвером, а "Савраска Лариса", нарочно и хитро заманив его в свое логовище, предложила ему на выбор: либо венчаемся, либо я вас при посредстве моих служащих пребольно высеку и всему свету об этом рассказывать буду. Граф, конечно, выбрал женитьбу. Разумеется, во всех подобных московских сказаниях не было ни слова точной правды. Ну а не точная -- тоже, пожалуй, как во всех московских сказаниях,-- чуточная-чуточная, но была. Дело в том, что, оставшись по делам своего подряда в Петербурге и настолько ими занятый, что не мог даже сопровождать Анастасию Романовну Латвину в ее путешествии и быть на свадьбе Татьяны Романовны, граф Оберталь успел очень дружески и откровенно поговорить с Алексеем Никитичем Алябьевым, который тоже проводил лето в Петербурге, ведя какие-то таинственные переговоры с известным Леонтьевым, тогда еще не абиссинским графом, и, по-видимому, собирался принять участие в каком-то новом предприятии этого интереснейшего авантюриста... Алябьев, как человек, не очень близкий к Оберталю, но все-таки старый товарищ, откровенно дал ему понять, что он будет напрасно и безуспешно вести игру около Анастасии Романовны. Она в качестве княгини Латвиной на положении супруги, уволившей мужа в бессрочный отпуск и куда-то за тридевять земель, в тридесятое царство, лишь бы с глаз долой, чувствует себя преудобно и лучше чего нельзя. Положение это ей дает много, а не обязывает ее ни к чему. Развода брать она ни в каком случае не согласится ни для кого -- просто уже потому даже, что удобный и требовательный нынешний брак ее превосходно гарантирует ее от возможности заключить в каком-нибудь новом увлечении новый брак, глупый и неудобный...
"Ни для кого, кроме тебя",-- подумал про себя Оберталь со вздохом, поблагодарил Алябьева за откровенность и, пообдумав, окончательно выбросил этот выдохшийся брачный план из головы. В другое время он, может быть, не отказался бы так легко от такой большой возможности, не посмотрел бы даже на соперничество с Алябьевым, хотя втайне весьма его побаивался. Но он понимал, что если и предпринять эту кампанию, то она пойдет в долгую, тут штурмом ничего не поделаешь, а надо вести искусную осаду, которая, может быть, протянется не только месяцы, но и годы, а будет ли успех, все-таки бабушка надвое говорила. А между тем Оберталю мешкать было некогда. Его душили старые долги, накопленные еще в период военной службы. Да и это бы ничего, как ни громадны были суммы, которыми его теснили кредиторы. Главное: в своей новой горячке предпринимательства он сразу размахнулся так широко и жадно, словно хотел сделаться миллионером в один месяц. Предприятия его были, все без исключения, далеко не глупы и показывали практическую сметку, умевшую ловить момент, попадать в самую суть общественных надобностей и снимать пенки с действительных нужд времени и места. Но, дельные по идее, предприятия Оберталя не выдерживали практического развития и если не лопались, то шли, спотыкаясь, ковыляя и ежеминутно готовые погибнуть от худосочия, по самой простой причине: у него почти не было оборотного капитала. А находя суммы для оборота, Оберталь не успевал ими раздобыться, как их съедали колоссальные куртажи и проценты по разнообразному дисконту, в мирке которого граф Евгений Антонович уже успел получить достаточную известность в качестве новой овцы с золотым руном... В настоящее время Оберталь в подряде на шпалы для Никитской железной дороги действительно нашел золотое дно -- это все дельцы признавали. Но и для того, чтобы нырнуть на дно это, нужен был большой, постоянный, не обремененный сторонними платежами, вполне свободный оборотный капитал... Граф рассчитывал сложную, но довольно правильную возможность. Невеста будущая, кто бы она ни была, должна очистить его долги. Это мгновенно освободит и возобновит ему кредиты в местах старых обязательств. Освобожденными кредитами он воспользуется, чтобы двинуть затормозившуюся постройку своего московского ресторана-монстра настолько, чтобы кредитное общество "Отрада домовладельца", в котором друг и приятель его Лев Августович Гроссбух -- полновластный владыка, могло выдать ему под заклад постройки полумиллионную ссуду, к которой он при помощи Гроссбуха подбирается вот уже более года...
"Что же,-- думал он,-- не проходит с Настею, удовольствуемся Ларисою... Капиталов там, пожалуй, меньше, но не намного... А как женщина она даже интереснее... И моложе, и красоты писаной, и более европейская... В Настасье, как она себя ни рядит и ни окультуривает, все-таки Волга-матушка сквозит, да и не без примеси Таганки... А эта Мурильевская мадонна -- женщина большого и настоящего шика... В Париже и Монте-Карло эффект производила... Mein Liebchen! Was willst du noch mehr?.. {Мой дорогой! Что ты еще желаешь?.. (нем.).} Скверно одно: репутация... Заговорят, что продался на покрытие чужих грехов... Настасья в этом отношении, конечно, была бы лучше... Ее распутство тоже притча во языцех, но она женщина, а Лариса -- по паспорту девица. Большая разница, соединяешь ли свой титул с именем разведенной супруги князя Латвина или покрываешь девические приключения купеческой дочери Карасиковой... Жениться на разводке от князя Латвина -- это я понимаю, но надо было сидеть в таких тисках, как Латвии чувствовал себя в Петербурге, чтобы жениться на Насте Хромовой... Да... Но это все, в конце концов, теория, а на практике-то я сейчас тоже в тисках, ничуть не более мягких, чем были латвийские... И -- все-таки из всех денежных невест эта -- наиболее подходящая. Да и наиболее объяснимая... Ведь так хороша, что одною красотою уже заставит молчать всякую клевету... Не то удивительно, что женился, удивительно было бы -- около такой красавицы не забыть всех ее грехов за счастье назвать ее своею женою... Я думаю, что мы поладим... Характер безалаберный, сумасшедший... воспитание шалое, купеческое... Москва-матушка... Однако ведь и то надо иметь в виду, что она никогда не чувствовала себя в настоящей мужской руке... У меня не раскачается: на мундштуке поведу... Времена, когда с подобными госпожами жантильничали, слава Богу, прошли. Теперь вон даже философы учат, что, когда идешь к женщине объясняться в любви, захвати с собою хлыст".
Хорошо обдумав предстоящую ему роль и план, так сказать, военных действий, граф Оберталь напросился погостить в деревню к Ларисе Дмитриевне, но так ловко напросился, что вышло, будто не он желал туда ехать, а она настояла, и ему, даже с неохотою и ущербом для своих дел, пришлось повиноваться ее назойливому капризу... Что касается Ларисы Дмитриевны, то новый роман быстро стал для нее вопросом -- прежде всего -- самолюбия. До сих пор весь ее флирт с графом Оберталем строился почти исключительно на уверенности, что граф Евгений -- любовник княгини Анастасии Романовны. Уж очень соблазнительно манило желание отбить его у этой своей нежно любимой подруги, с которою ее, лет семнадцати-восемнадцати, судьба и общее положение богатейших невест Москвы связали и нежнейшею показною дружбою, и искреннейшею втайне ненавистью -- особенно сильною со стороны Ларисы Дмитриевны. Ведь, несмотря на всю свою красоту, внешнее изящество и остроумие, она в скачке житейского успеха как-то всегда шла сравнительно с Анастасией Романовной, что называется на спортивном языке, "на полголовы" сзади... Кроме того, сам по себе Оберталь, с его выразительною черкесской красотой, превосходными манерами и большим умением обращаться с женщинами, ей нравился. Опытная чувственность подсказывала ей, что роман с этим барином может быть пикантен, занимателен и разнообразен... Что он метит к ней в женихи, она видела очень хорошо и, в сущности, ничего не имела бы и против того, чтобы выйти за него замуж, если бы вообще хотела выходить замуж... Но к почтенному институту законного брака купеческая дочь Карасикова чувствовала такое беспредельное отвращение, что только теперь перевал за тридцать лет заставил ее серьезно задуматься о необходимости приступить наконец и к этому шагу. Она с удовольствием прожила бы без него и остальную свою жизнь, если бы не боялась старости, потери красоты и одиночества -- угрюмого и грязного жребия страстной женщины, которая, пережив свою привлекательность, не в силах, однако, отказаться от мужской любви и начинает приобретать ее средствами унизительными и позорными, покупать за деньги и кончает обыкновенно жизнь свою рабою в лапах какого-нибудь проходимца-альфонса... Примеров тому Лариса Дмитриевна видела вокруг себя великое множество среди вдов, старых дев и покинутых жен из богатого купечества, начиная с собственной семьи, в которой и ее покойница-мать, и ее вдовые тетки -- все без исключения -- были обираемы кто актером, кто каким-нибудь смазливым адвокатиком, поверенным в делах, кто цирковым гимнастом, а одна так даже иеромонахом... И все это безобразие творилось откровенно, грязно, с чудовищными скандалами, широкою оглаской, ругней, драками, карикатурами в газетах -- словом, чаша женского унижения наливалась полною, с краями и выпивалась до дна... И все они, эти злосчастные купеческие бабы-богачихи, жертвы "поздней любви", погибали жалким образом. Большинство спивались, две с ума сошли, одна отравилась, о другой было подозрение, что ее отравили, третья застрелила любовника, офицерика, на двадцать три года моложе ее. Преступление было замято, сведено к самоубийству, чтобы не позорить полка, тем более что старуху тут же на месте преступления разбил паралич, от которого она две недели спустя и скончалась... Взвешивая ожидания и предвестия старости, Лариса Дмитриевна, от природы совсем не глупая, ни за что не хотела дожидаться дряхлого одиночества, которое рано или поздно должно было к ней подкрасться... А всего более пугала ее в перспективах этих та сторона, что она не могла без дрожи внутренней даже вообразить себе: а вдруг она, стареясь, ослабнет характером, станет способна раскисать и разнеживаться, а подлецы мужчинишки, разглядев, что она "сдала", примутся ее обирать? Клянчить денег, подарков, брать без отдачи взаймы, примазываться к делам и предприятиям ее торгового дела, вообще наносить ущерб ее капиталу, который был хотя и меньше латвийского, а все же Москва справедливо считала его не в один миллион... Большой блеск и шик, в которых всегда являлась Лариса Дмитриевна публично -- перед Москвою ли, в крымских ли, кавказских и заграничных своих вояжах, скрывали от неопытных глаз основную черту ее характера. А черта эта была такая, которую, казалось бы, просто-таки нелепо предположить в женщине, столь наглядно швыряющей деньгами, тратящей безумные суммы на туалеты и украшения, щедро покровительствующей артистам, крупно и эффектно благотворящей... Потому что черта эта была -- скупость... И именно скупость, а не жадность... Страсть сохранения, а не приобретения. В этом была ее коренная разница с княгинею Настею. Та в деловом размахе не робела никаких трат, когда высчитывала, что они необходимы. Она к деньгам как деньгам, ради них самих не имела ни малейшей жалости. Рубли в ее руках были -- как разбойники, бросающиеся на добычу. И -- разбойники по призванию, грабящие без разбора, в согласии с пословицей, что "нашему вору все впору". Мания захвата у Анастасии Романовны доходила до явлений трагикомических, а иногда просто-таки отвратительных... До того, что ее серьезно обвиняли втихомолку, будто она, не довольствуясь своими громадными операциями торгово-промышленного характера, занимается потаенным ростовщичеством по баснословным процентам через подставных лиц, между которыми на первом месте называли любимую ее камеристку Марью Григорьевну. До того, что она очень способна была истратить несколько тысяч для того, чтобы выиграть мелкий процесс, осуществлявший ее право на собственность стоимостью в сотни рублей... Вот и сейчас, выдавая замуж сестру, Анастасия Романовна широко разошлась и в приданом, и в предсвадебных тратах, и имение купила молодым, и денег отсыпала им -- кажется, вдвое больше, чем было разрешено для Тани не любившим ее покойным отцом... А в то же самое время она, уже твердо зная, что Костя Ратомский не уйдет из ее рук и непременно будет ее зятем, бесцеремонно облапошивала его на каждой у него покупаемой картине и была искренно довольна, когда ей удавалось оттянуть с цены хоть сто рублей, которые в ее бюджете вряд ли значили больше, чем в бюджете Ратомского двугривенный... Анастасия Романовна неутомимо обрастала новыми и новыми делами, протягивавшими из Москвы радиус своего захвата и на Дон, и на Крым, и в Бухару, и на Печору. Лариса Дмитриевна пришла бы в священный ужас, если бы ей сказали, что хоть один рубль из ее капитала должен пойти в какое-либо новое дело, не заведенное ее родителями. Развитие старых заведенных дел -- правда, поставленных стариками великолепно -- она кое-как понимала, хотя и в них на всякое новшество подавалась чрезвычайно туго, с упрямством староверки, увертками и отнекиваниями дикарки, а иногда даже с горькими слезами, громкими и бесцеремонными подозрениями служащих и доверенных лиц в обмане и эксплуатации ее доверия и трогательными жалобами на свое сиротство, в котором-де всякий ее норовит надуть и обидеть... Анастасия Романовна после короткого разговора с толковым и дельным человеком, который внушал ей доверие и умел разъяснить какой-либо новый проект с действительно выгодной стороны, кончала дело в несколько слов, сейчас же посылала за нотариусом для составления контракта и, не морщась, писала многотысячные чеки,-- не морщилась и потом, если иной раз тысячи эти пропадали понапрасну в неудачном опыте... Ларисе Дмитриевне директор ее мануфактуры три года не мог втолковать необходимости перейти на электрическое освещение, и она сдалась только после того, как генерал-губернаторна балу невинно спросил ее: той ли системы электричество у нее на фабриках, как у него во дворце? За любезное слово властного лица, за честь принять у себя особу из администрации или получить приглашение в высокопоставленный круг Лариса Дмитриевна готова была -- хотя бы скрепя сердце -- жесточайше потрошить сундуки свои и кубышки, принять чье угодно сомнительное покровительство, скакать в длинные путешествия, кланяться, льстить и унижаться... Анастасия Романовна для китайского императора с места не двинулась бы, прежде чем не учтет: сколько это принесет ей и стоит ли себя беспокоить? Не было дома в Москве, где бы роскошнее и эффектнее принимали гостей, чем у Ларисы Дмитриевны Карасиковой. Но никто никогда из посторонних не гостевал в ее дворце дальше приемных комнат среднего этажа, а настоящая-то жизнь дома между тем шла наверху, в маленьких клетушках, ютивших целое народонаселение какой-то удивительной родни и приживальства. И здесь Лариса Дмитриевна Карасикова являлась совсем не тем Зичевским демоном, каким привыкли видеть ее залы московских симфонических собраний, но -- даже страшно приложить к такой красавице такое вульгарное имя! -- оказывалась просто-таки бабенкою-колотовкою, Коробочкою в молодости с весьма определенными задатками состариться как раз в ту Коробочку, которой даже Чичиков вынужден был посулить черта. Тут возможен был по часам продолжавшийся визг из-за того, что в среду или пятницу подан был к каше не тот сорт постного масла, что составило на всю честную компанию перебор этак в гривенник, а то и весь пятиалтынный. И иногда из алмазных очей девицы Карасиковой проливались горькие слезы по случаю учиненной кучером Семеном растраты неведомо куда -- шутка ли! -- целого гарнца овса... И производилось строжайшее следствие, в котором Лариса Дмитриевна была неутомима на розыск и беспощадна на взыскание. И -- уж когда она на этой линии обозлится, то тут хоть ты ей на голове кол теши: ничего не слушает; ничего не понимает, никого и ничего не жалеет... Вот должна она, стоя за добро свое, органически должна выместить на ближних своих эту бутылку масла и этот украденный гарнец овса; и, покуда не выместит, до тех пор ничем нельзя ее утешить...
Вся эта двойственность, совсем не редкая именно в московском купеческом быту, совершенно скрылась от петербургских глаз графа Оберталя. Да оно и неудивительно. Разъяснить пред ним Ларису Дмитриевну было некому. Ведь люди светского круга, которых знал граф Оберталь, знали ее тоже лишь как блестящую красавицу фею, в присутствии которой даже и в голову прийти не может нелепая мысль о Коробочке, усчитывающей гарнцы овса и ложки постного масла. Правда, Реньяк, сам москвич до мозга костей, делал скептические гримасы и саркастические замечания, когда при нем кто-нибудь уж очень воспевал идеальное существо прекрасной Ларисы. Но Реньяк -- известный скептик, москвич старого дворянского пошиба, отживающий барин, который привык смотреть на новые купеческие слои свысока и с сословным предубеждением,-- Реньяку на этот счет нет веры... А Анастасии Романовне давным-давно в голову впало -- отделаться от Оберталя, сбыв его в мужья Ларисе Дмитриевне, и таким путем вознаградить его за потери на одной крупной биржевой афере, когда она безжалостно надула графа, от него же выпытав предварительно все нужные сведения,-- так безжалостно, что даже самой потом стало совестно. В этих благодетельных целях Анастасия Романовна действовала, как самая усердная сваха, и, конечно, старалась показывать выхваляемый товар как можно более лицом, а не обнажать его изнанку...
Фатум тяготел над Оберталем. Если бы он нагрянул в деревню к Ларисе Дмитриевне всего несколькими днями раньше, то застал бы ее в полном разгаре Коробочкиной суеты, так как, приехав в деревню после долгого зимнего отсутствия, она не замедлила найти всюду чудовищные беспорядки по всем хозяйственным статьям и с утра до вечера грызлась то с управляющим, то со скотницей, то с конюхами. Испортила себе несколько фунтов крови, оплакивая невознаградимые потери этак в общей сумме рублей на пятьдесят, а людей разогнала, оштрафовала и всячески обездолила на добрую тысячу. Но, на счастье ли, на беду ли Оберталя, за несколько дней перед ним Ларису Дмитриевну посетили из Москвы другие гости, притом весьма именитые, знакомством которых она гордилась, и, таким образом, Оберталь нашел ее уже превращенною из молодой Коробочки в великолепную и очаровательную фею. А затем -- они остались вдвоем на лоне природы, и роман их с места в карьер пошел к быстрой развязке. Лариса Дмитриевна, как уже говорено было, ничего не имела против того, чтобы выйти за Оберталя, хотя предпочла бы не выходить, сыграв в привычную ей "свободную любовь", без обязательств. Но у Оберталя плотно сидел в голове совет, вбитый ему в ум и память Анастасией Романовной:
-- Милый Евгений Антонович, держите с Ларисою ухо востро: помните, что если вы будете ее любовником, то никогда вам не бывать ее мужем...
Поэтому в деревенском tête-a-tête {Любовное свидание (фр.).} между девицею Карасиковою и графом Оберталем завязалась довольно странная любовная игра: какое-то хроническое представление трагикомедии между Иосифом Прекрасным и женою Пентефрия. Всегда без удержа чувственная, а теперь и заскучавшая в деревенском уединении, Лариса Дмитриевна буквально вешалась на шею Оберталю. А граф, вооружившись совсем уже не черкесскою, но, скорее, кенигсбергскою, что ли, выдержкою, делал вид, что совершенно ее наскоков не замечает. И, давая искусно и прозрачно понять, что в глубине души пленен ею до безумия, в то же время держал себя с бесстрастием мраморной статуи. И при каждом удобном случае усердно и настойчиво вел разговоры на ту тему, что он, потомок рыцарей фон Оберталей, усвоил вместе с их титулом и наследственное рыцарское понимание любви и отношений к женщине. Он решительно не способен к легким любовным чувствам и связям: чем больше он любит женщину, тем святее он к ней относится...
-- Ну что вы врете? -- оборвала его Лариса Дмитриевна.-- А Настька Латвина? Что же вы с нею, молебны, что ли, служили? Воображаю!
Граф Оберталь, подготовленный к этому вопросу, отвечал с видом очень серьезным и сдержанным, что, хотя видимость и московская молва в этом случае против него, но между ним и Анастасией Романовной никогда не было иных отношений, кроме "чисто дружеских" -- "по крайней мере с моей стороны", подчеркнул он... И хотя это не совсем удобное признание, но Лариса Дмитриевна такой хороший друг и ему, и Анастасии Романовне, что от нее не стоит хранить этот секрет: то недавнее охлаждение, которое все замечают между ним и княгинею Латвиною, вызвано именно тем условием, что он, заметив, что их отношения начинают принимать как будто окраску несколько фривольную, поспешил отойти в сторону. К этому он был обязан, во-первых, уважением к Анастасии Романовне, которую он никак не считает удобным предметом для легкой интриги; а во-вторых -- она, хотя и врозь с мужем живет, все-таки княгиня Латвина, а князь Латвин -- его старый друг, однополчанин, товарищ... В этих условиях граф решительно не считал возможным какое-либо сближение с его, даже не разведенной, женой... Даже если бы и была страсть... Но не было не только страсти, но и простой влюбленности... Так, вежливый салонный флирт светского человека и -- может быть -- легкий каприз избалованной женщины, привыкшей к безусловному поклонению и повиновению... К сожалению, Анастасия Романовна, по-видимому, не оценила мотивов, руководивших графом, потому что возымела на него скрытое неудовольствие, которое -- граф с сожалением должен сказать -- она даже выразила в форме мстительной и очень для него прискорбной... И тут он рассказал Ларисе Дмитриевне ту злополучную операцию, на которой Анастасия Романовна его действительно "нажгла"...
До сих пор Лариса Дмитриевна слушала нельзя сказать, чтобы с большим доверием. Слыхивала она на своем веку рыцарские песни-то. И почище графа трубадуры певали. Но язык цифр для нее был убедителен, а то обстоятельство, что Анастасия Романовна отомстила за любовную неудачу, стукнув несговорчивый предмет своего увлечения по карману, показалось ей и вполне естественным и вполне в характере возлюбленной подруги. С этого разговора к влечению, которое и без того уже тянуло Ларису Дмитриевну к Оберталю, прибавилось еще новое: непременно победить человека, который "наплевал" на Настьку Латвину, и тем доказать Настьке Латвиной, насколько она, Лариса Карасикова, обворожительнее и увлекательнее и как напрасно она, Настька, всегда над нею возвышалась и первенствовала. Под взаимодействием этих двух влечений графу Оберталю приходилось со дня на день все больше и больше замораживать свою кенигсбергскую выдержку, потому что Лариса Дмитриевна повела на него амурную осаду -- правильную, беспрерывную и беспощадную. Но человек, которому во что бы то ни стало надо добыть полмиллиона, владеет своими страстями лучше всякого пустынника на ложе из кремней и терновых колючек. Граф обнаружил выдержку сверхчеловеческую и тем более удивительную, что Лариса Дмитриевна действительно начала ему остро и требовательно нравиться как женщина и предостерегающая фраза Латвиной порою была близка к тому, чтобы потерять над ним силу и власть... В конце концов ему удалось-таки сломить московский скептицизм Ларисы Дмитриевны и убедить ее в своем отвращении к легкой любви и в непременном решении не сближаться ни с одною женщиною, если он ее уважает, кроме той, единой, любимой, которая должна стать его женою. Убедил настолько, что когда княгиня Анастасия Романовна Латвина, обвенчав в Симбирске Таню с Ратомским, возвратилась в Москву круговым путешествием через Каспий, Кавказ и Крым, то в числе первых визитов, полученных ею, был визит счастливых молодоженов -- графини Ларисы Дмитриевны и графа Евгения Антоновича фон Оберталей... Нельзя сказать, чтобы граф Евгений Антонович приятно провел время в течение этого визита: обе дамы воспользовались случаем наговорить друг другу с самым ласковым видом самых отчаянных колкостей и дерзостей, после чего Лариса Дмитриевна отбыла в твердой уверенности, что наконец-то она уничтожила Настьку. А Анастасия Романовна, призвав верную свою Марью Григорьевну, хохотала над глупою злостью Ларисы и нелепым положением ее молодого супруга до тех пор, пока не доложили ей о новом госте, да таком интересном и важном, что она, оправляя на ходу прическу, мгновенно выбежала ему навстречу, радостная, с сияющими глазами, с дружелюбно протянутыми вперед обеими руками...
Гость, ожидавший ее, мускулистый, среднего роста человек, стриженный бобриком и в бородке a l'Henri Quatre {Генрих Второй (фр.).}, поражал при первом взгляде на него повелительною проницательностью острых, внимательных глаз и железною резкостью страстного рта, вооруженного сильно развитыми, хищными челюстями. В костюме и манерах господина была заметна предумышленная смесь европейского джентльменства с простецким русачеством; сквозь парижский лоск просвечивал замоскворецкий купец. Это был мануфактурист Антипов -- тот самый, первомайские беспорядки на фабрике которого так перебаламутили Москву, прославили девицу Волчкову и отправили в ссылку Дину Чернь-Озерову "Знаменитый Антипов" -- царек городского самоуправления, "купец с государственным умом", как величали его поклонники, "Дионисий, тиран сиракузский", как ругали его враги.
Слегка наклонив голову к своей даме, Антипов говорил ей мягким баритоном, почти не умеряя громких, самоуверенных интонаций -- интонаций умелого, привычного оратора:
-- Вы, кажется, только что расстались с Ларисою Дмитриевною Карасиковою... то есть с графинею Оберталь,-- поправился он.-- Никак не могу привыкнуть к ее титулу. Бог знает что! Были сто лет купцы Карасиковы, почтенная заслуженная фирма, знали ее по всей России... и вдруг -- графиня Оберталь! Почему графиня? Почему Оберталь? Какое отношение имеют какие-то Обертали, съевшие от голодухи последних мышей в своей лифляндской башне, к карасиковским мучным лабазам? Почему нищая фамилия Оберталей выживает с вывески этих лабазов почетное купеческое имя Карасиковых? Нелепо! Глупая мода, глупая бабья погоня за титулами...
Латвина перебила его шутливым упреком:
-- Вы забываете, Петр Павлович, что я тоже титулованная.
-- Вы меньше действуете мне на нервы, потому что я не знал вас до замужества, познакомился с вами уже как с княгинею Латвиною. Но -- Лашка Карасикова! Лашка!! Я с нею в горелки играл, флиртировал, с братьями ее в университете вместе был, чуть не "ты" ей говорил... и вдруг Лашка -- не Лашка, а, ни село, ни пало, графиня, ее сиятельство!.. А одобрять, конечно, я и вас не одобряю. У вас миллионам счета нет; зачем вам титул? А ради титула вы вышли Бог знает за кого, тотчас же уволили супруга в бессрочный отпуск и, я думаю, который уже год сами не знаете, где он, что с ним... Вы не сердитесь, что я вам как бы нотацию читаю?
Латвина засмеялась.
-- Нет... ведь это уж как-то принято в Москве, что вам -- неизвестно по какому праву -- все позволено.
Антипов продолжал:
-- Тщеславие, женская страсть к побрякушкам, к громкому звуку...
-- Однако согласитесь, что княгиня Латвина звучит красивее, чем Настасья Хромова.
Он возразил:
-- Да ведь это звучит красивее, потому что так натолковали нам князья Латвины да графы Обертали, а мы, молодое сословие, сдуру еще поддаемся гипнозу, верим исторической мороке... капитолийских гусей.
-- Послушать вас, Петр Павлович, мы с Лашею сделали чуть не mésalliance {Неравный брак (фр.).}.
Глаза Антипова блеснули.
-- А вы думали, что вы сделали "партию"? -- едко сказал он.-- Оказали честь себе и своему сословию? Полно вам! Вы это, не подумав, пошутили. Вы слишком умная женщина, чтобы не понимать, что далеко не заслуга примазать к историческим...-- да, да, не улыбайтесь! к историческим,-- потому что у них тоже своя столетняя родословная,-- купеческим миллионам имя и хищную лапу какого-нибудь титулованного авантюриста. Разве можно и честно дарить миллионные состояния только за то, что тот граф, этот князь и его прадедушка сек на конюшне вашего дедушку?
-- Да у меня нет исторических миллионов,-- улыбалась княгиня.-- Я плебейка даже в купечестве. Мой тятенька землю пахал...
-- И напахал вам семь миллионов. А князь Латвин, за которого вы вышли, вероятно, семь миллионов прожил и нанялся к вам в приживальщики по званию номинального супруга. Как же не mésalliance? Нет, Анастасия Романовна! Пора нашим купеческим женщинам взяться за ум и беречь свое сословное достоинство.
-- Пусть мужчины покажут пример.
-- Не попрекайте: показываем. Мы растем, Анастасия Романовна, не по дням, а по часам. Мы -- молодое будущее России. Нам завидовать некому, не за кем гнаться: пусть нам завидуют, за нами гонятся! Какая нам нужна аристократия? Мы сами себе аристократы. Антиповы, Холодовы, Полушубкины, Карасиковы... ха! Эти "ваши степенства" перевесят любое "ваше сиятельство".
Анастасия Романовна слушала Антипова -- мало с сочувствием, с благоговением, но все-таки лукаво возразила ему:
-- А кто в третьем году сам едва не женился за границею на княжне, да еще -- чуть ли не светлейшей?
Антипов гордо поднял голову.
-- Так это другое дело. Не я лез в титулованные, а титулованную брал в купчихи. Да и то рад теперь, что разошлось это дело. Ну ее! Али у нас, в Замоскворечье, девичьего товару не стало?
-- Вы фанатик! -- рассмеялась княгиня. Улыбнулся и Антипов.
-- Не одним же Оберталям гордиться своим сословием.
-- Молодец же вы! -- искренно воскликнула Анастасия Романовна.
-- Рад стараться! -- с такою же веселою искренностью отозвался Антипов.
-- Счастливая будет ваша жена,-- задумчиво сказала Латвина,-- большой вы... хорошо иметь такого мужа.
-- А кто вам велел выходить за Латвина? -- полусерьезно возразил Антипов.-- Будь вы свободны, я бы не задумался ни минутку: шапокляк под мышку и -- предложение руки и сердца.
Анастасия Романовна внимательно посмотрела в его умные, смелые глаза и покачала головою.
-- Нет, я бы за вас не пошла.
-- Чувствительно благодарен! За что такая немилость?
-- Не подходим мы с вами друг к другу. Или, вернее, уж слишком подходим. Точно брат и сестра. Вы -- деспот, я -- не из мягких. А, знаете, два медведя в одной берлоге...
Антипов перебил ее -- у него вообще была властолюбивая замашка не дослушивать чужих слов, когда он предугадывал мысль собеседника и знал, что со своей стороны на нее возразить.
-- А я, напротив, думаю, что, если соединить в одном труде два характера, как ваш да мой, мы, просто не знаю, чего не достигли бы...
-- Построили бы башню до неба и воссели на ней богами?
-- А там началось бы смешение языков,-- ответил Антипов в тон шутке.-- Но вы замужем, значит, не о чем и толковать. К тому же, я слышал, вы влюблены... И опять в дворянина, разбойница!
Анастасия Романовна сделала комическую ужимку.
-- Уж такое попущение! -- вздохнула она.
-- Но на этот раз, впрочем, я не решаюсь осуждать вас: Алябьев -- интересный и, кажется, порядочный человек, не чета Латвину или Оберталю... Вот что,-- понизил он голос,-- я хочу вас предупредить. Вы знаете мое расположение к вам... Но, чур! Чтобы мои слова были -- как в могилу.
Княгиня прошептала с комическим пафосом:
-- Коммерческая тайна.
Взгляд ее серых глаз сделался острым и сторожким. Между бровей легла морщинка. Она сразу постарела на десять лет; что-то мужское появилось в ней...
Антипов тоже почти шептал:
-- Вы имеете деловые отношения к Оберталю? К нему, а не к ней? Вы знаете, конечно, что это большая разница...
-- Имею...-- протянула княгиня.
-- На много заинтересованы?
-- Не знаю в точности,-- сфальшивила Анастасия Романовна.-- Я ведь сама не вхожу в дела, все мой главный министр, Козырев Артемий Филиппович...
Антипов остановил ее с грубою откровенностью:
-- Нет, вы мне очков не втирайте и вашего Артемия Филипповича не подсовывайте: я до мифов не охотник. Знаем мы, как вы сами в дела не входите. Я ведь не взаймы у вас прошу... Так -- на сколько? Тысяч на двести, на триста?
-- Да, в этом роде.
-- Лик-ви-ди-руй-те...-- медленно сказал Антипов.
В глазах Анастасии Романовны сверкнул странный, как будто радостный огонек.
-- Что случилось? -- спросила она с притворным испугом.
-- Пока ничего, но случится... и очень скоро.
Он многозначительно прищурил один глаз.
-- "Отрада домовладельца"... понимаете?
-- Неужели ревизия? -- шепнула княгиня. Антипов кивнул головою.
-- И еще какая! Из Петербурга... тузовая!
-- Ваша инициатива?
Он улыбнулся холодно и самодовольно.
-- Да, по моему представлению. Черт знает какие злоупотребления в этой "Отраде"! Я не успокоюсь, пока не посажу на скамью подсудимых всю правленскую компанию... Во всяком случае, теперешним заправилам Гроссбухам и tutti quanti {Им подобные (пренебрежительно) (ит.).} -- шабаш! А что значит это для афер графа Оберталя, их благоприятеля, вы соображаете?
-- Еще бы! -- вздохнула Анастасия Романовна.
-- Потеря последнего кредита и не-со-сто-я-тель-ность... Граф лопнет, как мыльный пузырь. Он -- банкрот и даже не несчастный. Пусть благодарит Бога, если его признают неосторожным, а попадется несговорчивый истец, закатает его сиятельство и в злостные...
По отъезде Антипова Анастасия Романовна распорядилась, чтобы больше никого не принимали, и немедленно вызвала из конторы своего рыжебородого управляющего, Артемия Филипповича Козырева. С мудрецом этим она долго просидела, запершись в кабинете, за обсуждением новости, которую шепнул ей великий московский человек... В катастрофе, ожидавшей графа, была для нее и смешная сторона:
-- Ха-ха-ха? то-то, однако, сюрприз Лариске!.. А графа хоть и жаль -- да поделом! Не суйся в воду, не спросясь броду... Туда же -- подрядчик! Ну дворянское ли это дело?!
Но, когда лес рубят, то щепки летят, и Анастасия Романовна с Козыревым немедленно принялись снаряжать подводы, чтобы, когда начнется рубка Оберталева леса, очутиться на месте ее первыми и забрать щепки самые крупные, лучшие и выгодные. Собственно говоря, Анастасия Романовна могла в любую минуту задушить Оберталя теми долговыми обязательствами, которые она на нем имела. Но это был еще не совсем выжатый лимон: имелся в нем кое-какой сок, к которому Анастасия Романовна имела аппетит -- обдуманный и резонный. Правда, вопрос о Дуботолковском направлении магистрали Никитской железной дороги -- через совместные хлопоты Оберталя, купца Тихона Постелькина и присяжного поверенного Авкта Рутинцева и благодаря покровительству всемогущего воротилы петербургских дел по "внутренней безопасности", тайного советника Илиодора Алексеевича Рутинцева -- был решен окончательно в положительном смысле и, следовательно, в безусловно желательную для Анастасии Романовны сторону. Но в этом деле граф ей еще был нужен, и компрометировать его, прежде чем он не окажет все возможные от него услуги, она находила не расчетливым. Тем более что была совершенно уверена, что уж ее-то деньги за Оберталем никак не пропадут. Каких-либо других долгов мужа новая графиня Оберталь, урожденная Лариса Карасикова, можег быть, и не заплатит; а уж ее-то, Анастасии Романовны, снисхождением пользоваться не захочет: амбиция, ревность и ненависть не допустят. Поэтому вопреки предостережению Антипова Анастасия Романовна и Козырев пришли к решению -- не только оставить на кредите Оберталя суммы, ранее им полученные, но и в случае надобности поддержать его небольшим кредитом еще некоторое время... Решение как будто бы чрезвычайно великодушное, но настоящий, внимательный и опытный деловик не задумался бы определить эту, ожидавшую Оберталя, поддержку тою самою, которую веревка оказывает повешенному... Козырев и Латвина подсчитали все долги Оберталя, все возможные для него источники новых кредитов и пришли к убеждению, что, как бы он ни вертелся, как бы ему ни везло, а выполнить подряд, им получаемый, для него будет чудом. Он, как гимнаст с ношею, идет по канату над пропастью, и достаточно самого малого толчка, чтобы он с каната рухнул и погиб... А что толчок будет, и жестокий,-- за это ручалась ревизия, выхлопотанная Антиповым. Значит, когда акробат свалится, задача будет в том, чтобы вовремя подхватить и унаследовать его драгоценную ношу -- этот его подряд, громадные выгоды которого княгиня Настя представляла себе совершенно точно и знала, что в ее привычных и практических руках он может принести прибыли, гораздо более щедрые, чем даже ожидает сам Оберталь... Раньше она не перебила подряда у Оберталя только потому, что, во-первых, граф был уж очень ей нужен для петербургских хлопот о железной дороге, уход которой от Дуботолкова на Вислоухов разорил бы принадлежавший ей Тюрюкинский завод; а во-вторых и в главных, потому, что были у нее в это время незавершенные предприятия, которые обещали выгоды еще более надежные и крупные при требовании гораздо меньших затрат... Теперь некоторые из предприятий этих уже определились настолько выгодно, что капитал освободился и требовал новой работы, нового применения. План Анастасия Романовна составила такой. Поддержать Оберталя настолько, чтобы он в исполнении своего подряда оказался от нее кругом зависимым и, следовательно, отчасти уже и теперь работал бы на нее. А когда подряд будет Оберталем исполнен в самой большой и дорогой части своей и готов к окончанию и к сдаче в казну тут-то вот через кого-нибудь из своих агентов нанести кредиту графа Евгения Антоновича такой жестокий удар, что -- хочет не хочет -- граф должен будет к ней же прибежать за помощью против конечного разорения и позора... Ни конечное разорение графа, ни позор его Анастасии Романовне ни на что не были нужны, и она уже заранее решила, что и выручит его, и отпустит гулять на все четыре стороны и наслаждаться пылкою любовью молодой своей супруги, но -- только отберет подряд. Графу, таким образом, предоставлялось найти свое "золотое дно" и заплатить все расходы, исполнить весь труд по его находке и разработке, а готовые результаты -- отдать Анастасии Романовне по той цене, которую она продиктует... И это еще Анастасия Романовна в глубине души своей считала великодушием, так как -- "ведь, ежели уж очень-то притиснут, так и даром можно взять, только за цену своих расходов"... В расходах, то есть в новых кредитах Оберталю и в соучастии его делам, Анастасия Романовна решила идти до ста тысяч рублей, то есть -- если сбудутся ее планы по захвату подряда -- сцапать последний всего за двадцать процентов ожидаемых от него прибылей...