Свадьба Татьяны Романовны Хромовой и Константина Владимировича Ратомского неожиданно для всех участников оригинального предбрачного путешествия, затеянного Анастасией Романовной Латвиной, была сыграна далеко не так весело, как все ожидали по началу странствия. Главное, что пришлось ее свертеть с таким спехом, что церемониал совсем скомкался: и венчали, и пировали, точно спеша на поезд, к которому уже был первый звонок. Зависело это от посаженого отца, Валентина Петровича Аланевского. Он и в два последних дня перед свадьбою, и в самый свадебный день был сам не свой и выражением лица весьма напоминал при всем своем благообразии арестанта, который ждет не дождется задать тягу с этапа. Уже в Казани Аланевский был перехвачен какими-то телеграммами из Петербурга, расшифровав и прочитав которые, он стал туча тучею. И вдруг, попросив Анастасию Романовну дать ему минутку разговора наедине, извинился, что никак не может сопровождать ее дальше и быть посаженым отцом Танюши, ибо важнейшее служебное требование вызывает его немедленно возвратиться в Петербург... Анастасия Романовна даже изменилась в лице, что с нею редко бывало: такой был это тяжелый и оскорбительный для нее уцар.
-- За что обижаете, Валентин Петрович? -- произнесла она внезапно пересохшими от волнения губами.-- Ведь это что же? Чистый срам.
Глаза ее стали огромными, стальными, и под их жестким напористым блеском Валентин Петрович сконфуженно опустил долу линяло-голубые очи свои.
"Ну, и врага же я себе наживаю,-- с досадою и смущением думал он.-- Она мне этого до могилы не простит... Да и права: как простить?.. Но, с другой стороны, должна же она войти в мое положение! Ну что я буду делать? Разве моя вина? Служба... Я человек государственный, обязанный..."
А Латвина даже с дрожью в голосе, вдруг будто простуженном, говорила:
-- Вы меня извините, Валентин Петрович, но я этому поверить не могу, чтобы вы нас покинули и поставили меня в такое затруднение... Как это можно? За что? Разве что не доглядела я как-нибудь и мы вас, не ровен час, на грех, обидели чем-нибудь либо не угодили вам... а вы сказать стесняетесь? Так вы со мною попросту, без церемонии -- не с княгинею Латвиной, а с Настей Хромовой,-- будьте добрым сватом, развяжите душу от тревоги!.. Скажите... прикажите...
-- Помилуйте, Анастасия Романовна! Что вы! что вы!..-- Валентин Петрович с совершенною искренностью даже руками на нее замахал.-- Ублажен выше мер! Слишком мне хорошо у вас! Совсем избаловали меня! Слишком!
Но она стояла на своем и обиженнопела:
-- Нет, уж вы не скрывайте. В службу вашу я все равно не поверю. Разве я не знаю, как вершатся дела в ваших министерствах? Когда это там бывают подобные спехи, чтобы вот вынь да положь непременно в среду, а не в четверг либо пятницу...
Но когда Аланевский после некоторого колебания объяснил причину, вызывающую его к посту, лицо Анастасии Романовны, хотя не утратило хмурости, переменило оттенок ее на более участливый и глаза несколько смягчились.
-- Вот так история! -- произнесла она в раздумье, качая тяжелою головою.-- Действительно, это, можно сказать, история... Кто бы мог ожидать?.. Мои-то в Пурхове, Валентин Петрович, спокойны?
-- Ваши спокойны, работают...
-- То-то,-- с самодовольством заметила Анастасия Романовна.-- Моим бунтовать нет резона... Уж, кажется, поставлена мануфактура -- сливочки! в Германии не стыдно показать...
Аланевский, внутренне весьма поморщившись при этой вызывающей похвальбе, нагло требующей от него, официального человека, подтвердительного отклика, счел возможным лишь оговориться уклончиво, что вообще покуда рабочая забастовка не выходит из-за городской петербургской черты. В уезде и губернии спокойно, равно как и по линии железной дороги, следовательно, Пурховская мануфактура княгини покуда вне района забастовки. В Твери, например, у Абрама Морозова сыновей тоже спокойно...
-- Но если это перебросится в московский фабричный район, вы понимаете...
-- Нет,-- задумчиво возразила Анастасия Романовна,-- этой опасности, должно быть, нету... Иначе Козырев давно телеграфировал бы мне... Он у меня не такой человек, чтобы пропустить подобное движение без внимания.
-- Однако,-- осторожно заметил Аланевский,-- вы, Анастасия Романовна, сами только что воскликнули: "Кто бы мог ожидать?.." Следовательно, на ваших фабриках и заводах движение тоже осталось пропущенным без внимания...
Анастасия Романовна отрицательно качнула головою.
-- Мое замечание относится не к движению,-- сухо возразила она,-- а к беспечности ваших петербургских производителей и сфер, которые движение прозевали и допустили, чтобы оно вышло на улицу, да еще в этаких-то размерах!.. Вот о чем я говорю: кто бы мог ожидать?.. Мы, москвичи, рабочее движение давно предчувствуем, видим его рост и ждем, что из него будет... Вы думаете: на государственную полицию надежды возлагаем? Покорно благодарю -- между рабочими и своим хозяйством стенки-то строить!.. Своя, домашняя есть. Потоньше и к хозяйскому карману ближе... Так, говорите, с Сампсониевской мануфактуры началось? -- спросила она с любопытством.
-- Да... и пошло, как пожар... По всему текстильному производству... Сейчас бастуют шестьдесят тысяч человек...
Озабоченные глаза Анастасии Романовны выразили деловой испуг вчуже возжалевшей, понимающей дело хозяйки.
-- Шестьдесят тысяч?! Ай-ай-ай!
Она закачала головою, с трудом веря огромной цифре.
-- Просто уши верить не хотят... Этакого множества никогда не бывало... никогда!
-- Никогда,-- подтвердил Аланевский.-- Оттого мы и оказались так растеряны и не готовы, что никто не ожидал подобной массы... Ну, возможны были сотни... Пожалуй, даже тысячи... Но шестьдесят тысяч! Вообразите себе: ведь это действующая армия!
-- Д-да,-- медленно выговорила Анастасия Романовна, соображая,-- при известном настроении есть чем Петербург встряхнуть... Что же? Бушуют?
Валентин Петрович закрыл глаза с отрицательным движением четырехугольной седоватой бородки своей.
-- То-то, что нет... Полное спокойствие... Не пьют даже...
-- Не пьют?! -- переспросила, настолько изумилась, Анастасия Романовна.-- Рабочие... Ткачи не пьют?
-- Нисколько! Ведут себя благонравно, как никогда...
-- Час от часу не легче! И машины целы?
-- Целы.
-- Светопреставление да и только! И директора не побиты?
-- Здоровехоньки.
-- Ну, значит, конец мира приходит,-- произнесла Анастасия Романовна.-- Чудеса в решете... Действительно, новенькое... вы победили меня, Валентин Петрович, сдаюсь... Переживала я рабочие бунты-то, знаю порядок... И у меня бывали по малости, а Хлебенный, соседушко мой любезный, даже не раз к себе военную силу приглашал.... Горячий был смолоду-то; теперь уходился, философию на себя напустил и мировые вопросы решает... Но прежде это бывало просто и совершалось всегда одинаковым чином. Двести человек бушуют -- стекла по всей фабрике из окон вон, лавку потребительскую обязательно разграбят, в директорский дом камнями пошвыряют, особенно если директор англичанин... Иногда в чану с кубовою краскою его выкупают... И если уж очень разойдутся, то натворят убытков, озорники,-- переломают машины... Двести человек неистовствуют, а остальные смотрят и одобряют либо соблюдают нейтралитет... Потом ведь порка ожидает -- так не всякий на это наслаждение охотится... Но чтобы шестьдесят тысяч человек вместе -- и все оставалось спокойно... странно!
-- Не только странно, это страшно,-- подхватил Аланевский.
-- И ведь, пожалуй, не перепорешь шестьдесят-то тысяч человек, Валентин Петрович, как вы думаете? -- с лукавым вызовом продолжала Анастасия Романовна.-- Я не о вас, конечно, говорю,-- поспешила она оговориться,-- ваши передовые взгляды известны всей России. Вы не то что шестидесяти тысяч -- шести человек выпороть себе не позволите... Но как же теперь Бараницын-то с Рутинцевым? телохранители-то наши? а? Не выпороть шестидесяти тысяч человек... ах, нет! никак невозможно!
-- Да и не за что,-- нехотя улыбнулся на ее мину Аланевский.-- Разве за несвойственно хорошее поведение. Сидят по домам и читают Евангелие. Полицию принимают с такою покорною вежливостью...
-- Что кулаки не сжимаются по скулам бить,-- засмеялась Анастасия Романовна.-- То-то, голубчики... не все Азия! Европа к нам приехала, батюшка мой, Валентин Петрович, Европа... До сих пор вы ее в нас, грешных, сверху вниз вгоняли, а теперь ей, видно, однообразие надоело -- снизу пришла!.. Ну-ну! посмотрим!.. Ну-ка, правительствующая Азия, повозись с новорожденною-то нижнею русскою Европою... С социал-демократическою организацией состязаться -- это вам не то что недовольна артель подрядчиком, так ее в стану десятские вздуют, от первого до последнего человека как Сидоровых коз, а подрядчик поставит на мир ведро либо два -- и конец: на земле мир и в человеках благоволение, а расчет писали углем в трубе... Нет, с рабочим, который -- "Извините, господин пристав! я ничего худого никому не делаю, а только желаю быть сам по себе и вот сижу дома, среди своей семьи, читаю Евангелие и -- кто может мне в том воспрепятствовать? человек я или нет?" -- нет, с таким рабочим вы посчитаетесь, да и посчитаетесь...
-- Что же, Анастасия Романовна, "вы"? -- оборонился Аланевский.-- Не одни мы... И если хотите, то сейчас покуда даже и совсем не "мы"... Вас это ближе касается... Забастовщики не выставляют никаких политических требований, все движение развивается на строго экономической почве... И правительству сейчас предстоит забота не о себе самом, потому что ему рабочие не угрожают, но о хозяевах, как оградить интересы капитала, и о производствах, как оградить страну от их застоя...
-- Да? Ну, извините мое глупое суждение,-- со смирением притихла Анастасия Романовна.-- Конечно, я, баба, понимаю не много...
"Ну, вот, значит, обозлилась, если заговорила так... повернула на бабий разум",-- с тревогою думал бедный сановник.
А княгиня Настя язвительно пела:
-- Однако, если бы дело шло только о хозяевах и производствах, почему бы вам, правительству, нас, хозяев и производства, не предоставить самим себе: ограждайтесь, мол, как знаете, в свободной конкуренции между собою... Улыбнулись?
-- Не очень-то, Анастасия Романовна, любит русский промышленный капитал, чтобы его судьбы и производство предоставляли ему самому. Все больше нашей помощи просит... у Государственного банка -- кредитом, у администрации -- городовыми и казаками...
Анастасия Романовна гордо выпрямила полный стан свой, облеченный в какой-то сталью отливающий шелк и оттого похожий на броню или кирасу.
-- Мне просить помощи для собственных дел у государства не случалось,-- жестко и надменно выговорила она,-- а у меня, бывало, спрашивали...
Аланевский смутился, сильно осаженный.
-- Я знаю это, Анастасия Романовна,-- уважительно поправился он,-- но исключения не опровергают общего правила...
Но она, почувствовав под ногами твердую, выгодную позицию, властно перебила:
-- И Сила Хлебенный не попросит, и Морозовы, и Бугров... да что я вас статистике капитала купеческого учить буду! Сами лучше меня, бабы, знаете... Слава Богу, на всю Россию -- специалист! И уж не знаю, как другие-прочие, но я, по бабьему моему разуму, кажется, за последний срам почла бы, если бы, покуда мои рабочие стоят на почве экономических требований, допустила, чтобы за меня с ними столковывалось правительство... Политика завелась? А это другое дело! Тут я молчок! Политика меня не касается, я политики не произвожу и политикою не торгую... Это ваш товар, вам за ним и блюсти... Но что касается моего капитала и как он у меня между пальцев оборачивается и с людьми ладит -- это уж позвольте мне самой... По старинке, знаете... А то что такое? Почему? Когда я капитал свой государству в опеку отдавала? Конституция у нас, что ли? Хочешь на мой капитал ручку наложить -- так ты мне дай и права, чтобы я могла разговаривать о том, как мне лучше... А то ни село, ни пало, я буду промышлять и рисковать, а вы мне будете по котлам носы совать да с рабочими меня ссорить? Покорно вас благодарю! Захочу поругаться -- сама случай найду. И поругаюсь, и помирюсь... все сама!.. Да! Что с меня взять? Уж такая с придурью родилась... Вот вы и посмейтесь!
-- Можно подумать, что вы не признаете общих правительственных мер к упорядочению и контролю промышленности,-- в самом деле засмеялся Аланевский.
-- А нет! -- быстро отсмеялась в ответ Анастасия Романовна.-- А нет! не подловите!.. Не анархистка какая-нибудь... Общие меры -- это законодательство, это то, что меня с вами, правительством, связываете обязательство... Я плачу, вы защищаете... Кесарево кесареви -- это я с детских лет знаю твердо... И у меня с Артемием Филипповичем -- первое условие: чтобы в чем в чем другом, а в этом отношении было бы чисто -- ни сучка, ни задоринки... Фабричная инспекция всюду с хозяевами чуть не дерется за косность ихнюю и протоколы составляет, а нами не нахвалится!.. Но ведь применять-то ваши общие меры к моему предприятию мое дело, от меня зависит, как и что. И уж вот, применяя-то их, еще самой не уметь распорядиться, а в ваш хомут влезать -- это, вы меня извините, ваше превосходительство, я хоть и баба, но это я считаю ниже своего достоинства... Уж позвольте у себя дома-то, в четырех, мне принадлежащих стенах хозяйкой быть. Что такое? Что же это будет, если все хомут да вожжи? Какая это общественная жизнь? Должен же человек когда-нибудь и на собственной воле побегать и показать себя, каков он есть и на что способен...
-- А вот как засядут и у вас рабочие по квартирам Евангелие читать...-- усмехаясь, поддразнил Аланевский.
Но она отразила:
-- А я к ним вашего же протеже пошлю -- Лукавина Николая Николаевича... Что? Проморгали человека, ваше превосходительство? А мне он страсть хорош... И вот вам, поди, теперь тоже пригодился бы,-- только уж, простите, дуцочки, не отпущу!
И, помолчав, заговорила уже другим голосом -- серьезным, требовательным, полным дружеской фамильярности, с чувствуемою, однако, готовностью при первом же противоречии перейти в угрозу:
-- Слушайте, Валентин Петрович. А уж этого -- об отъезде вашем -- вы лучше не начинайте опять, пожалуйста, не начинайте, я вас серьезно прошу. Крепко обидите, и ссориться будем...
-- Дорогая Анастасия Романовна, но вы же должны понять, что я в отчаянии...
-- Мне надо, чтобы вы были не в отчаянии, а в Симбирске, простите за плохой каламбур!
-- Вина не моя, но служебного требования...
-- Служебное требование подождет. Дело не медведь, в лес не уйдет, а и уйдет, так вернется.
-- А шестьдесят тысяч рабочих тоже подождут?
-- А вы уверены, что они вас ждут? -- возразила Анастасия Романовна с несколько лукавым спокойствием.
Аланевский улыбнулся и сказал: -- Это зло...
Анастасия Романовна дружески взяла его за руку.
-- Уверяю вас, что рабочие вас не звали и им все равно, приедете вы или нет, по той простой причине, что они вас не знают и даже не подозревают, что вы имеете к ним какое-либо отношение. А тот, кто вас звал и ждет, может подождать. Право, может. Очень может!..
Аланевский руки не освободил, но возразил с некоторым неудовольствием:
-- Это вы говорите...
-- А вы думаете,-- перехватила его речь Латвина.-- Да, да, не спорьте! Я ведь вижу. И не только думаете, а знаете. Потому я и настаиваю так смело. Если бы вас вызывали для каких-нибудь определенных действий и непременных осязательных результатов, я поняла бы, что вам необходимо спешить, и, как мне ни грустно, я не посмела бы вас задерживать. Но ведь согласитесь, что своим появлением в Петербурге вы не можете сделать ровно ничего. Повлиять на хозяев вы не можете в большей мере, чем сам фон Липпе, который сейчас в Петербурге и, конечно, уже совещается и разговаривает. А с рабочими диспутировать... помилосердствуйте! Вы не студент, чтобы диспуты вести, и не полицейский, чтобы их прекращать. Если стачка хорошо организована и твердо решена, она от вас не зависит ни во времени, ни в способах действия. Вы не можете ни прекратить ее, ни продолжить...
-- Я это очень хорошо знаю,-- возразил Аланевский,-- но там-то, Анастасия Романовна...-- Он неопределенно махнул рукою вверх, знаменуя тем Петербург.-- Там-то, к сожалению, уверены, что у меня есть какой-то талисман особенный и я очень много могу...
-- Тем более данных за то, чтобы вам не ехать,-- спокойно сказала Анастасия Романовна.
Он удивленно воззрился на нее.
-- Почему?!
-- Да потому, что репутацией талисманов дорожить надо,-- дерзко возразила она, глядя в упор яркими серыми своими глазами в его бледные линяло-голубые глаза.
Он невольно потупился, а она с напором настаивала:
-- Когда человека ждут; чтобы он совершил чудо, а он, приехав, чуда не совершает, то он теряет свое реноме чудотворца и все сопряженные с тем приятности...
И с тем же дерзким сообщническим взглядом, фамильярным движением повиснув на локте Аланевского тяжелою и нарядною свою рукою, продолжала:
-- Так-то, Валентин Петрович, милый друг,-- что вам для господина фон Липпе каштаны-то из огня доставать? Ничего, пусть его высокопревосходительство сам свои нежные ручки обжарит... Бывают катастрофы, когда снимать ответственность с больших панов не только непрактично, но просто грех смертный... перед собственным достоинством грех!.. Что вы за стрелочник такой, чтобы отвечать за чужие крушения? Вы только подумайте: покуда вы доберетесь до Петербурга, сколько там без вас разные милостивые государи наплетут путаницы и наделают ошибок... И все это наследство -- пожалуйте получить -- вам: справляйтесь с ним, как знаете!
-- Совсем не ехать в Петербург я не могу же,-- печально сказал Аланевский,-- а чем позже приеду тем больше вырастет эта куча мусора, которую -- вы справедливо говорите -- надо будет принять в наследство...
Анастасия Романовна хладнокровно возразила:
-- А тогда у вас останется захарьинский шанс.
-- Что это еще? Не слыхал о таком...-- усмехнулся Аланевский.
-- То-то, что не москвич... У нас всякий мальчишка знает... От профессора Захарьина, врача нашего знаменитого... Он, когда его призывают к совершенно безнадежному больному, посмотрит -- и зверь зверем набрасывается на родных и своего ассистента, зачем его поздно позвали, не предупредив, что больной уже так опасен... Если бы, мол, неделю тому назад, то я поставил бы пациента на ноги, но теперь ему никто не поможет, кроме Господа Бога... молитесь!.. Авторитетно очутиться vis-a-vis {Напротив (фр.).} такого безнадежного диагноза, что отказ от лечения никто не поставит вам в вину, а, напротив, все одобрят и почтут величайшею добросовестностью,-- вот что такое у нас в Москве "захарьинский шанс"... Я полагаю: он и для Петербурга недурен?
Аланевский не выдержал и засмеялся:
-- Боже мой, какой вы лукавый человек, Анастасия Романовна!
Она ответила ему тоже смехом, притворно обижаясь и упрекая:
-- Это я-то лукавая? И не стыдно вам? Когда я пред вами вся -- вот так -- душа нараспашку? Разве другая стала бы при вас обнажаться подобными откровенными советами?
-- Да, когда вам нужно, чтобы я остался!
Она проницательно посмотрела прямо ему в глаза и сказала:
-- А вы слыхали когда-нибудь, чтобы хороший совет давался иначе, как когда советчику выгодно, чтобы его исполнили?.. Кто хорошо советует -- себе советует! Поверьте! Так-то!.. Слушайте, Валентин Петрович! Совершенно серьезно. Если стачка затянется вплотную, вы успеете застать ее одинаково, поворотив что от Казани, что от Симбирска. Обещаю вам, как только Таня будет обвенчана, отпустить вас без малейшей задержки. Сбежите до Самары или Батраков, возьмете поезд, и -- среда, четверг, пятница -- вы в Петербурге... Только двое суток! Всего лишь двое суток! Неужели вы нам с Танею не можете подарить двух суток? Неужели мы с вами, такие хорошие друзья, поссоримся из-за пустяков?
Нет, Валентин Петрович совсем не хотел ссориться с Анастасией Романовной, но чем же извинит он свое промедление, хотя бы и лишь на двое суток, если в Петербурге оно будет поставлено ему на вид?
-- Ах, никто вам ничего на ввд не поставит! Если без вас с забастовкою не уладится, то, когда бы вы ни приехали, на сколько бы ни опоздали, вас все равно встретят, как спасителя отечества...
-- А если уладится?
-- Совсем уладиться не может. Шестьдесят тысяч человек -- слишком большая буря, чтобы так вот сразу и улеглась по мановению чьей-либо руки. Еще какие-нибудь волны и морщины застанете... И, конечно, как истинный чудотворец этой специальности, успокоите их, и разгладите, и оправдаете репутацию своего талисмана...
-- Хорошо вам шутить-то,-- уныло произнес Аланевский.-- Вашими устами да мед пить...
Анастасия Романовна смешливо посмотрела на него. "Ах, и комик же ты, ваше превосходительство",-- весело думала она. И засмеялась:
-- Да скажите: Настасья Латвина в Казани в каюту заперла и до Симбирска не выпускала. Сдается мне, фон Липпе вы этим не удивите... поверит!
-- Не одного его, многих не удивлю,-- подтвердил Аланевский, немножко веселея от дерзкой шутки.-- Не одного его!.. Решительность вашего характера и поступков и у нас, в Петербурге, известна... Но серьезно-то, Анастасия Романовна? Серьезно?
-- А серьезно -- вот,-- сказала она, хмуря лоб в деловую морщину и делая некрасивое, старое лицо, как всегда, когда она соображала большие счета или крупную интригу.-- Телеграфируйте вашему фон Липпе, что ввиду переполоха, какой производит среди мануфактуристов известие о петербургской забастовке... что переполох будет, в этом вы, надеюсь, не сомневаетесь?.. Так, значит, ввиду переполоха вы, во-первых, не решаетесь немедленно проследовать через Нижний, так как подобная ваша экстра, конечно, будет замечена на ярмарке, огласится и произведет панику...
-- Да это, пожалуй, и совершенная правда,-- поддакнул Аланевский.
-- Да, я воображаю, что сегодня к вечеру будет делаться в Нижнем, когда прилетят частные телеграммы,-- согласилась Анастасия Романовна.-- Печатать-то, поди, газетам будет запрещено?..
-- Ну-с, а во-вторых? -- поторопил ее сановник.
-- А во-вторых, ввиду того, что бастуют рабочие текстильной промышленности и на почве экономических требований, вы считаете полезным переговорить о последних с нами, крупными производителями московского района.. Назовите меня, Хлебенного, Антипова... если угодно, я дам вам полный список приглашенных на Танину свадьбу... А потому пользуетесь счастливым случаем, сведшим всех нас вместе в Симбирске... Это же теперь в моде,-- засмеялась она,-- чтобы правительство прибегало к содействию заинтересованных общественных кругов. Фон Липпе в особенности не может ничего возразить как глава ведомства либералов... Ведь вы же с ним там в Петербурге, говорят, какую-то "куцую конституцию" изобретаете, друг мой? -- закончила она кокетливо-насмешливым вопросом.
Весьма может быть, что Аланевский все-таки не убедился бы доводами Анастасии Романовны, если бы одна из брошенных ею мыслей давно не точила его самого. Со дня на день он чувствовал больше и больше, больнее и больнее, что на нем в его ведомстве "ездят" и езда под седлом тяжеловесного фон Липпе становится ему уже непосильною и страшно неблагодарною.
"Она права,-- мрачно думал он, оставшись один в своей каюте после того, как Анастасия Романовна его покинула, взяв с него честное слово, что он не нарушит путешествия.-- Если я окажусь полезен, фон Липпе, по обыкновению, использует меня до последних сил моих, а результаты моего успеха припишет себе. Мне же заткнет рот какою-нибудь подачкою, орденом не в очередь или арендою, от которой я не в состоянии буду отказаться, потому что он сумеет преподнести мне ее в порядке моей чиновнической карьеры и все будет так любезно, деликатно, тактично, что q'est ce que vous plaignez vous, Valentin?! {Это то, что вы жалеете в себе, Валентин?! (фр.).} И в моей цепи, которою приковал меня к себе этот человек, прибавится лишь новое золотое звено, нужное мне меньше, чем вчерашний день, а обязывающее больше, чем день завтрашний. А если я приеду напрасно, то на меня взвалят, как на козла отпущения, все грехи ведомства и отправят меня с ними в пустыню, в которой растерзают меня Бараницыны, Буй-Тур-Всеволодовы, Долгоспинные и Рутинцевы... Расплачивайся-ка, друг любезный, за наш государственный-то социализм... Назвался груздем, полезай в кузов. Поместился буфером между правительством и обществом, так вот тебе и проба: час столкновения,-- выдерживай, терпи... Лукавин, милая душа, говорил мне, что в радикальных кругах о нашей буферной политике пророчат, будто соки, нами, буферами, выжатые, останутся в пользу Бараницыных и Липпе, а исторический срам примем мы, Аланевские, Крестовы, Камилавкины, сочинители "народного чиновника", инженеры моста от правительства к народу... Это, конечно, голос левой непримиримости, но -- Анастасия Романовна правду говорит: вот сейчас я, собственно говоря, в Петербурге не нужен, а меня настойчиво зовут... Зачем? Затем, что в воздухе ведомства повисло щекотливое дело, грозящее историческим срамом, и нужен чиновник с громким именем, который бы принял на себя риск срама, высиженного десятилетиями чиновников без имен... И, помимо моих способностей, моих знаний, моего опыта, важнейшее соображение: кому же и подставляться под риск срама, как не бывшему революционеру-народнику, который служит до самых старших чинов и важнейших постов -- все еще будто на искус: должен свое служебное положение оправдывать, втрое против других работая, и все еще что-то доказывать, что-то являть... стоять перед кем-то на политическом экзамене... Государство заболевает социал-демократией. Similia similibus curantur {Подобное излечивается подобным (лат.).},-- значит, ну-ка, пожалуйте, Варвара, на расправу,-- разверните-ка вашу аптеку, господин государственный социалист!.. Лечи, коли ты лекарь и аптекарь, да, смотри, хорошенько, чтобы эйн, цвей, дрей {Один, два, три (нем. ein, zwai, drei).} -- и готово! А не то...
"Евангелие читают... Да хорошо, как они так и протянут забастовку, читая Евангелие... А если возьмутся за камни, ломы и ружья? Если придется бросить на них войска, гнать их к станкам залпами, проливать неповинную кровь безоружных людей -- потому что какое же у них оружие может быть против солдатских винтовок?.. Выкраситься в братской крови... Да ведь это же бред сумасшествия! Разве я могу? Разве я способен?.. И вдруг... Я, я, Валентин Аланевский, буду оглашен в подпольной печати, в заграничных иллюстрациях портретами, карикатурами с подписью "расстреливатель рабочих"... Это надо с ума сойти!.. А ведь меня будут заставлять... будут! Именно меня... И, когда я откажусь, мне бросят в глаза намеки, что, как волка ни корми, он в лес смотрит, свой своему поневоле брат, и тому подобные прелести, которыми, конечно, и завершится моя служебная карьера... Колеблющихся не терпят... Надо будет уйти... За что же я тогда в ней двадцать лет маялся и бился? Во что я жизнь-то свою уложил? Где мои силы? Где мой талант? Где мои мечты? Где мои идеалы? Где мои прекрасные планы и проекты? Где эта спасенная мною и благодарная мне родина, во имя которой я отвернулся от своей молодости, испепелил свое прошлое? сжег все, чему поклонялся, поклонился всему что сжигал? Где моя идея? Где вера в союз интеллигенции с государством? Моя надежда создавать прогресс через правительство, покуда само правительство не передосоздастся через им созданный прогресс?"
И он с печальным внутренним смехом припоминал громкую фразу, которую в первые годы своей чиновничьей карьеры любил повторять в обществе: "Надо окружить правительство плотной атмосферой либеральных идей, в которой оно вязло бы и путалось при каждом своем реакционном шаге..."
"Да... да!.. Нечего сказать, окружил... Кто-то вязнет и путается, только не тот двухсотлетний медведь, что ломит напрямик по бурелому реакционными шагами... И, если я попаду в этот бурелом, под эту лапу,-- ау?! Что останется от меня? Погашенный формуляр -- упраздненный тайный советник в отставке, ликвидированный с приличною пенсией за то, что хотел играть на два фронта. Старый, выброшенный в тираж фрондер, которому презрительно предоставляется расточать свой бесконечный досуг, беззубо будируя на журфиксах тоже упраздненных и опальных сановников, обойденных очередною наградою и потому воображающих себя либералами... Пиши для собственного самоуслаждения проекты консервативных конституций с совещательными учреждениями и свои служебные мемуары для "Русской старины"... Да ведь это же гроб, Валентин Петрович, братец ты мой! Самый что ни есть плачевный кладбищенский гроб! А ведь мне пятидесяти лет нету... Неужели же кончена жизнь? Так-таки пшиком и вничью? Ах ты, Боже мой!.."
Как бы то ни было, но, когда "Зайчик" побежал вниз от Казани, Валентин Петрович Аланевский был на нем и с Силою Кузьмичом Хлебенным и Флавианом Константиновичем Альбатросовым гулял по палубе, беседуя о забастовке, которая уже перестала быть секретом, так как успели получить осведомительные телеграммы от управляющих своих и княгиня Настя, и Хлебенный...
Аланевский, вытягивая вперед длинную шею и поводя четырехугольною седою бородкою, с волнением осуждал забастовку, жалуясь на то, что она врывается насилием в ряд мирных законопроектов по рабочему вопросу, приготовленных его ведомством...
-- Мы воевали десять лет,-- горячился он,-- мы шаг за шагом отвоевывали крупинки реформ у Буй-Тур-Всеволодовых и Бараницыных, мы лежали на прокрустовом ложе самых злобных подозрений, мы, можно сказать, просеяны реакцией сквозь частое сито... И вот теперь, когда мы добились доверия у власти и забрезжила заря кое-какой возможной обновительной работы, когда нас слушают и понимают,-- вдруг сюрприз: рабочие поспешили... Я вас уверяю: мы дали бы им понемногу все... все!.. включительно до восьмичасового дня... Почему нет? Мы делали опыты. Посмотрите, как великолепно шло это у Паскевича в Гомеле. При дешевизне рабочих рук в России трехсменный день не является таким тяжким начетом на производителя, как на Западе... Россия, господа, поверьте, такая особенная страна, что конституции в ней, может быть, надо дожидаться еще десятилетиями, но экономические реформы, даже более широкие, чем в конституционных государствах, могут быть проведены гораздо скорее -- лишь бы правительство поняло и захотело... И я думаю, что мы... Ну, словом, что у правительства есть несколько чиновников-деятелей, которые умеют делать так, что правительство понимает и хочет... Мы дали бы все, но понемногу, конечно... не делая переворотов, не пугая власть, не возмущая охранителей новшествами, бьющими по лбу, как дубиною... langsam, aber immer voran!.. {Медленно, но всегда впереди! (нем.) Русский вариант: "Тише едешь -- дальше будешь".} Уверяю вас, господа, что, если бы мы имели возможность спокойно выполнить рабочую реформу по программе нашего ведомства, то в какие-нибудь пять лет русский рабочий получил бы в своем профессиональном быту тот же уровень, который успела отвоевать для своего рабочего германская социал-демократия... Но рабочие поспешили, и я не знаю, как это впредь отразится на наших трудах... Все наши враги воспользуются этою забастовкою, чтобы уверять высшие сферы, что вот, мол, уже одни слухи о реформах революционизируют рабочую массу... Вы, мол, впустили волков в овчарню, изменников, которые под видом реформ несут в страну революцию труда и ссорят правительство с капиталом... И это судьба всех наших благих начинаний. Верит общество -- не верит правительство. Поверило правительство -- перестало верить общество... Какая-то сизифова работа: докатил свой камень до вершины -- и катастрофа: бух, он вырвался из рук и катится к подножию горы. Плетись к нему обратно и опять кати его вверх по тем же кремнистым, политым потом и кровью твоею тропам...
-- Да-с, вроде сказочки про белого бычка-с,-- возразил Хлебенный, щуря татарские глазки свои в мутно-зеленую даль равнинного волжского берега,-- а то вот тоже детки-с у нас песенку поют-с для своего ребячьего удовольствия... И запищал высочайшим дискантом:
Стал мужик на колоду,
Бух в воду.
Уж он кис, кис,
Уж он мок, мок.
Вымок, выкис, вылез, высох --
Стал мужик на колоду,
Бух в воду,
Уж он кис...
-- Ну, вы в отношении нашей бюрократической работы известный скептик и недоброжелатель,-- сказал Аланевский, улыбаясь несколько принужденно, и ушел от резкого встречного ветра в свою каюту.
А Хлебенный подмигнул вслед ему лукавыми татарскими глазками и сказал Альбатросову:
-- Чудесное занятие нашел себе его превосходительство. Мешает в стакане соду с кислотою-с и все упорствует: уж добьюсь, говорит, что не будешь ты шипеть!.. А кстати, Флавиан Константинович, вы изволите понимать по-немецки-с?
-- Да, читаю...
Хлебенный с лукавою ухмылкою засунул руку во внутренний карман толстого и муругого пиджака своего и извлек оттуда аккуратно сложенную вчетверо газету.
-- Интересное известьице-с,-- говорил он,-- сейчас в Казани знакомец одолжил номерок "Neue Freie Presse" {"Новая свободная пресса" (нем.).}... Будто бы московская агитаторша эта... как, бишь, ее? Да! Волчкова госпожа-с... Кажется, вы мне говорили, что изволите знать?
-- Очень знаю... Ну?
-- Так вот пишут-с, будто бы она, быв после Антиповской демонстрации схвачена и отправлена в Тобольскую губернию, не доехала до места ссылки...
-- Умерла?! -- сожалительно вскрикнул журналист, вспоминая тощую фигурку Волчковой и плохое ее здоровье.
-- Нет, зачем же-с?.. Усыпила своих жандармов в вагоне хлороформом и неведомо куда скрылась...