К Никодиму Савельичу Фидеину {См. "Девятидесятники", II.} хаживало много странного и подозрительного народа со всех трех ходов его квартиры в тихом переулке между Тверскою и Никитскою. Однако даже хорошо выдрессированный швейцар на парадной лестнице этого не совсем обыкновенного дома, приученный к пестрым гостям молодого, но весьма уважаемого жильца своего, был изумлен и сконфужен, когда в одни сумерки подкатила к подьезду на лихаче и спросила Фидеина пренеприличная немка -- рыжая, толстая, густо раскрашенная по немолодому лицу, одетая с такою бестолковою роскошью, что фуфыря фуфырей, обвешанная брошками и цепочками и в преогромной шляпе: словом, особа профессии несомненной. Швейцар о госпоже этой и докладывать не хотел было, но она -- ужасным русским языком, еще более страдавшим от невнятного произношения, точно у нее рот был кашею набит,-- настаивала на том, что Никодим Савельич сам назначил ей этот час и ждет ее. Действительно, как только Фидеину было доложено, что его спрашивает госпожа Розенцвейг, он приказал просить -- даже с некоторою поспешностью.
-- Хороша! Нечего сказать, очень хороша! -- воскликнул он, искренно смеясь, когда остался вдвоем с немкою в кабинете своем.-- На что похожа, голубушка? Совершенно компрометирующий визит... Ипат совсем озадачен: какие дела могут быть у меня с подобного вида особою? Еще заподозрит, что я альфонсом стал и содержательницу себе приспособил... из "мамаш", которые промышляют пансионами без древних языков...
А немка, вынув изо рта два волоцких ореха, отчего щеки ее в ту же минуту впали и лицо вытянулось и стало худым, произнесла очень ясным и красивым голосом и без малейшего иностранного акцента:
-- Вы никого не ждете к себе, Никодим? Мне не придется прятаться?
-- Нет. Я нарочно расположил свой вечер так, чтобы нам быть вместе без всякой помехи. Если бы вы не были в таком безобразном виде, я даже предложил бы вам остаться у меня ночевать, но умудрило же вас обработать себя в подобную непристойность...
-- Что делать, Никодим? -- вздохнула немка, снимая громадную, птицами усаженную шляпу свою.-- Нерадостный для меня маскарад. Зато уж гарантия: никто из товарищей не то что не узнает, а и не взглянет пристально... Издали видна птица по полету. Я и в номеришках таких остановилась: кроме тайных проституток да, как теперь входит в моду новое словечко, хулиганов,-- никакой другой публики... Выдаю себя за антрепренершу кафешантанную -- будто приехала составлять хор для Ташкента... в трактир с музыкою.
-- Да, но в старую каргу зачем было себя превращать?
-- Чтобы от мужчин быть безопаснее... К молодой, того и гляди, на улице кто-нибудь привяжется -- вот и история: сбывай потом подобного ловеласа, как знаешь... Из вашего брата бывают ужасно липкие... Еще в участок попадешь, а там не слепые -- разберут, что гримированная.
-- Из участковой опасности выручить вас, положим, недолго,-- заметил Фидеин с усмешкою в светло-русые усы.
-- А из огласки, которая с такою опасностью связана? -- возразила она, кладя шляпу на письменный стол его.-- Что вы думаете: в участках болтунов нету и сочувственники не служат? Завтра же загуляла бы по Москве молва о таинственной немке, которую взяли, подержали да и выпустили... Нет, знаете, я птичка стреляная... Береженого Бог бережет... Но если вы уверены, что мне у вас не придется скрываться, то, может быть, вы позволите мне снять все это безобразие? Уж очень противно: словно я и не я...
-- Да ведь долго будет потом наводить убогую краску ланит-то?
-- Ничего. Для ночи сойдет, если и кое-как, на скорую руку... Шарф и шляпа скроют.
Фидеин отворил перед немкою дверцу в свою уборную, а сам сел к письменному столу дописывать что-то, прерванное на полуслове, когда Ипат ему доложил о приходе госпожи Розенцвейг...
-- Ну вот, теперь здравствуйте... можем встретиться, как человек с человеком... А в том скверном виде и здороваться с вами не хотела,-- произнесла госпожа Розенцвейг, возвращаясь из уборной высокою, стройною, худенькою, закутанною в красный шелковый шарф по голым плечам. Шарф этот да цветистая юбка только и остались на ней от недавнего ее великолепия. Покинула она в уборной и рыжие волосы, и брови, и всю свою накладную полноту и пухлость, и бело-румяный искусственный цвет лица, и даже слишком округленный овал его, теперь пожелтевшего, потемневшего и сделавшегося продолговатым. И не щурясь в недавнем сладком притворном заискивании, а беспокойно и смело загорелись навстречу Фидеину темно-карие, почти черные глаза -- знакомые глаза Ольги Волчковой...
Фидеин встретил девушку очень тепло и любовно. Он в самом деле рад был ее видеть. И не только потому, что она была ему как раз к этому сроку очень нужна и не опоздала, приехала вовремя, но и просто лично ей был рад, как едва ли не единственному на свете другу, в искреннюю привязанность которого он верил и пред которым сам позволял себе снимать с холодного, искусственно неподвижного лица своего утомительную маску непрерывного и разнообразного притворства...
-- Что, мать-командирша? -- говорил он, ласково качая зажатые в своих берейторских руках ее длинные, узкие холодные ручки.-- Что? Потрудилась? Отведала казенных хлебов? Натерпелась страха?..
-- Страха-то -- до сих пор -- не очень,-- смеялась она, счастливая редкою ласкою, с краскою на щеках и стыдливо опущенными глазами.-- А вот неловкости и двусмысленных положений... это действительно! Жуткие минуты бывали...
-- Да, да...-- снисходительно остановил ее Фидеин, выпуская руки ее и возвращаясь к столу своему.-- Мы это хорошо учли и -- согласитесь, Ольга,-- долго вас не томили... За это можете поблагодарить меня, вышеозначенного. Я Рутинцеву прямо сказал, что вы молодецкую работу сделали и вас переутомлять дальше нельзя. Тем более что ваши нервы мне нужны... опять нужны, Ольга!
-- Очень рада, я в вашем распоряжении,-- сказала она, располагаясь с ногами на широком кожаном диване, вынула папиросу, закурила и приготовилась слушать, скрестив на груди худенькие нагие смуглые ручки свои.-- Только предупреждаю: если предстоит опять хождение на два пути, с одинаковым надувательством и своих, и чужих, то вилять я действительно сейчас устала. Дайте отдохнуть! На тонкую и опасную интригу сейчас не способна... в самом деле, нервы могут не выдержать... испорчу дело...
-- В хорошем климате скоро отдохнете,-- усмехнулся Фидеин.-- Я думаю послать вас именно туда, где нервы лечат...
Волчкова зорко встрепенулась.
-- За границу? -- с тихою тревогою спросила она. Он утвердительно кивнул головою.
-- Да... А вам не нравится?
Она помолчала, куря, потом произнесла с искусственным спокойствием:
-- Нет, отчего же... Конечно, я рассчитывала немножко очнуться от беличьего колеса этого, в котором вы меня вертите... пожить хоть некоторое время... человеком... с человеческими чувствами... подле вас... Но мы не хозяева самих себя... На хотенье есть терпенье... Да и что за вопрос -- нравится или не нравится?.. Если надо -- какие отговорки? Служу... Вам приказывать -- мне исполнять...
Фидеин с удовольствием кивал своею англизированною головою в короткой белокурой стрижке в такт ее словам и, когда Волчкова замолкла, сказал с добродушием, не лишенным оттенка вежливой дружеской насмешки:
-- Ну само собою разумеется... я и не сомневался в вас. Вы у нас работница, единственная в своем роде... Я это всегда говорю: наша Жанна д'Арк...
Волчкова прервала его:
-- Если вы усылаете меня ненадолго, то я и в самом деле рада буду встряхнуться немножко... Все-таки разнообразие... новое небо и новых людей хоть мимоходом увижу, душу от нашей копоти освежу...
-- То-то вот, Ольга, что не знаю, надолго ли,-- с сожалением произнес Фидеин, покусывая светло-русый кавалерийский ус свой,-- то-то вот, что не знаю... От вашей ловкости и успеха зависит, надолго ли...
И, видя, что Ольга побледнела, слыша, что она молчит, порывисто встал и пошел к ней, гипнотизируя ее своими бесцветными, застылыми глазами.
-- Видите ли, Ольга, милая моя,-- заговорил он, приятельски усаживаясь рядом с нею и забирая руку ее в свою,-- видите ли, Оленька... Я первоначально рассчитывал пустить вас в забастовку эту петербургских... Вы, вероятно, слышали, что она -- для нас -- провалилась... постыднейше провалилась!.. То есть не для нас, как нас с вами,-- обьяснил он сквозь зубы в ответ на удивленный взгляд Волчковой,-- а для тех, кому мы с вами служим,-- к счастью, здесь, а не там... для петербургских гусей... умников... Ах, Ольга! как вы меня папироскою раздражаете. Бросьте, пожалуйста! Ведь это все равно что пред голодным телячью котлету есть и причмокивать или пред запойным пьяницею водку пить и крякать...
-- Да, извольте...-- виновато сказала Ольга, гася папиросу.-- Сказали бы раньше... Ведь иногда вы сами заставляете меня курить -- уверяете, что без табаку я вас плохо понимаю....
Он встал, отошел и стоял, заложив руки в карманы брюк.
-- Они там,-- говорил он, хмуря белесые брови,-- не поверили мне, когда я предупреждал их о силе рабочих организаций. Им революционная-то работа все еще в старом кустарном виде мерещится, заговорами да кружками пропаганды. В естественное просачивание социалистических идей, в то, что революционными микробами воздух насыщен и массы ими даже бессознательно дышат, они не верят, потому что невежественны: другой мир! не чувствуют, не понимают! Думали, что нарочно преувеличиваю, что это у меня остаток революционной мегаломании либо у страха глаза велики, а то -- просто выслужиться хочу. Ослы! тетери!.. Я хочу выслужиться, да не так и не в то, что воображают господа Рутинцевы узкими своими умишками, шевелящимися за широкими лбами... Они воображали, будто повторят в несколько больших размерах -- по петербургскому масштабу -- и любительский спектакль нашей Антиповской демонстрации, которую вы так искусно инсценировали... Немножко энтузиастов с красными флагами, немножко нагаек, немножко залпов, немножко крепости и мест не столь и столь отдаленных... И вдруг вместо того -- десятки тысяч спокойных людей "с миросозерцанием", которых решительно нет предлога бить нагайками и расстреливать залпами... Труд массою лег на бок и отдыхает, государство устремляется его, лентяя, толкать носком сапога под ребро, а капитал воет к государству: не трожь! ты меня этак вконец разоришь! Сделай милость: я сам! оставь пожалуйста!.. Шестьдесят тысяч! шутка!.. Ну и победили... Поле осталось за рабочими... Производители пошли на уступки, забастовка пропорционально гаснет... Конечно, сейчас похватают много народа, чтобы законопатить им тюрьмы и разные ссыльные дыры, но это не изменит результатов. Факт остается фактом. Труд явил свою силу и капиталу, и государству -- рабочие победили и знают, что они победили. Смотр революционных сил произведен. Какими это последствиями дышит, легко сообразить всякому. А для нас с вами, в частности,-- вдруг круто повернул и засмеялся он,-- последствие то, что так как я предвидел и предостерегал, а меня не послушали, то теперь числюсь я у Бараницына и Рутинцева -- они ведь сейчас совсем сконфужены и ошарашены -- в великих мудрецах, первейших знатоках движения и искреннейших доброжелателях существующего строя... так сказать, persona grata... {Лицо, пользующееся исключительным расположением, доверием... (лат.).} Пожелай я сейчас выступить открыто, к моим услугам -- там у них -- любой осведомительный пост после тех, которые они сами занимают... Но мы не так глупы, Оля, ангел мой! В неловких Иудах-предателях меня мир не увидит. Ни пули от товарищей, ни презрительного фыркания и повернутых ко мне спин в обществе я нисколько не желаю. Честолюбие презрения не терпит -- настоящее честолюбие, которое ловит не чинишки и орденишки, не крестишки и звездишки, а настоящую власть и историческую роль. А на той дороге, по которой мы шагаем, только один пост и свободен от презрения: верхний. Что ниже -- все дрянь. Мескинно! Мизерия! Бараницына ненавидят, но не презирают, а уже Рутинцев -- отверженец в своей дворянской среде, хотя он и ловко выбрал роль патриотической жертвы, сверхсильно приносимой на алтарь отечества, и очень красиво эту трагикомедию играет... Нет, я так не согласен, этого не хочу! Честолюбие так уж честолюбие. Очень нам с вами нужно поправлять благоглупости каких-то Бараницыных и Рутинцевых, когда -- немножко терпения -- и мы сами будем управлять Россией! Что?
-- Как всегда, хочу вас поправить,-- отозвалась Ольга с дивана,-- управлять Россией будем не мы, а будете вы... Я к этому не чувствую ни способностей, ни стремления... Да и вы тогда меня не позовете!
-- Вы думаете? -- спокойно спросил Фидеин, не возражая.
-- Совершенно уверена,-- так же спокойно подтвердила она.-- Очень нужна вам будет на высоте старая изношенная сотрудница, каждый взгляд на которую будет пробуждать в вас неприятные воспоминания о днях, когда вы не были прямолинейною повелительною силою, а приходилось нам с вами прятаться, как мышам, по норкам и извиваться, как вьюнам... Нет, Никодим, дорогой друг, вы себя этим не беспокойте и мне напрасных обязательств не выдавайте. Я человек сознательный и свой предел знаю. По дворцовым паркетам мне трена не волочить. Наверх вы взойдете один, а я застряну где-нибудь на вашем пути в гору -- и исчезну, спрячусь в безвестную норку одинокой частной жизни... Если...
Она нервно закусила бледные губы свои и, насильственно, притворно засмеявшись, докончила, бравируя:
-- Если раньше не пришибут милые товарищи...
Фидеин слушал ее внимательно, нахмуренный.
-- Это вздор,-- сказал он решительно и твердо.-- Смерть -- вздор. Не верю. Чувствую пред собою большую и полную деятельности жизнь, кипучую, боевую, а вы, Ольга, вы в моих руках, конечно, неизменная шпага неизломная... Вы знаете мой взгляд, Ольга: я тогда власть возьму, когда нынешнему режиму полицейская диктатура необходимостью потребуется, и первое имя, которое в каждом уме правительственных сфер будет просыпаться при мысли о диктатуре: это -- Никодим Фидеин... Тут будет игра на видах в спряжении глагола "спасать". Пусть другие спасают, а я спасу! Ха-ха! Ну и одна честь спасателю, а другая спасителю... Не хмурьтесь и не мрачнейте! Я очень хорошо знаю, что ваше патриотическое чувство оскорбляется моим эгоистическим практицизмом, но ведь в глубине души своей вы уверены, что именно по эгоистическому практицизму-то своему я и буду великолепнейшим управителем судеб драгоценного нашего отечества... Знаете, наш брат, Наполеон, умеет быть патриотом, как никто... Нет патриотизма прочнее и действительнее того, который выгоден!.. Во всяком случае, согласитесь: не Бараницыным же с Рутинцевыми я, Никодим Фвдеин, чета!
-- В это-то я верю безусловно,-- подхватила Ольга,-- если бы не верила, то и не повиновалась бы вам как шефу своему безусловному, и не помогала бы вам в ваших планах и проектах, хотя и нахожу, что в них вы слишком много служите себе...
-- Ну да! А то, по-вашему, "культ" себе сочинить и на культ работать?-- угрюмо усмехнулся Фидеин.-- Нет, слуга покорный... Я мошенник честный. Служу вашему культу, потому что его боги мне помогают и кажутся сильнее других... А вообще-то...
-- Мы, кажется, несколько раз уговаривались с вами в подобные споры не впадать? -- кротко остановила Волчкова.-- Искренно ли, по расчету ли, вы человек моего культа и ему полезны. В моих глазах вы человек со всеми данными гениального администратора и для того, чтобы ваш гений озарил величием Россию, вы должны -- какою бы то ни было ценою -- подняться на предельную высоту, которая доступна у нас верноподданному. И для того чтобы вы на эту высоту поднялись, мне не жаль ни труда, ни крови, ни чести своей...
-- Да... но пора и не в мечтах одних, а в самом деле подниматься на высоту, которую вы мне пророчите! -- угрюмо возразил Фидеин, шагая по комнате.-- Уже не молоденький я... Четвертый десяток сломался пополам!.. Ну-с, кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку... Позвольте на комплименты ответить вам комплиментами. Как ни удивили нас петербургские стачечники дисциплиною своею, а я все-таки уверен: будь в распоряжении Рутинцева несколько таких зажигательных, живых брандеров, как вы, любезная моя Ольга, милым товарищам было бы много труднее сдерживать на уздечке бурного коня, которого они взнуздали. Хладнокровие рабочих не выдержало бы искушения... И я повторяю вам с покаянием, что сперва сильно соблазнялся мыслью -- извините за вульгарность -- утереть им, петербуржцам, носы и доказать им, что они в собственном ремесле ни уха ни рыла не смыслят: взять на себя контрагитацию между стачечниками и при вашей помощи устроить хороший кавардак со стихиями... Но, в конце концов, это мальчишество и хвастовство, которое мне дорого обошлось бы...
Он запнулся, подумал и прибавил:
-- Уже тем, что на этом деле я должен был бы вконец истратить вас...
Ольга ответила ему благодарно-удивленным взглядом.
Он продолжал:
-- Вы, Ольга, сейчас очень популярны в революции. Даже сами не знаете, насколько. Антиповская демонстрация вас прославила. Это была яркая глупость, очень умно сделанная. В центре и стариками она оценена по достоинству. Вы не смущайтесь, если кое от кого увидите надутое лицо и услышите строгие слова. Антиповским выступлением многие недовольны, считают его напрасным актом массовой экзальтации, учитывают, что много стоило жертв. К слову сказать, очень все почему-то Дину Чернь-Озерову жалеют!.. С чего эта девочка так уж очень в фарватер общих симпатий попала, даже и постичь не могу... А вас провозглашают безумною, отчаянною головою, которую надо сдерживать железною уздою, чтобы не погубила себя и других, но и -- драгоценнейшею агитационною силою. Я наслушался немало упреков за вас,-- прибавил он вскользь со сдержанною улыбкою.-- Кроликов даже ругательное письмо прислал... {См. "Девятидесятники" и "Закат старого века".} Кстати, вы знаете, он ведь сидит, милейший наш Иван Алексеевич! Как же! Взяли мы его, друга сердечного, взяли... На Евлалии Александровне сорвались -- дала тягу, признаюсь, никогда не ожидал, чтобы так была ловка! -- так хоть на Кроликове отыгрались... Сидит бедный Иван Алексеевич, населяет собою Бутырки, сидит...
Ольга пожала плечами.
-- Чему вы так рады, не понимаю! -- небрежно заметила она.-- Какая вам польза от того, что Кроликов сидит? Он давно уже не революционер. Отошел от всякого действенного участия... Так, сочувственник-совершенствователь, который не толстовец только потому, что Толстого не любит, и даже чуть ли уже не проповедник системы маленьких дел...
Фидеин перебил ее, хмурясь:
-- По мне, черт с ним, какую он систему проповедует и применяет... От системы его ничего не станется... Но он умен и сообразителен, книги ему, теоретику этому, слишком много нашептали... Антиповскую демонстрацию кто ругает за безумие, кто ею восторгается, как удалым геройством, а Кроликов, крот книжный -- один,-- нюхом учуял. "А уверены ли вы,-- пишет в письме своем,-- что товарищ Фидеин и товарищ Волчкова со всеми другими организаторами Антиповской демонстрации не были игрушками и слепыми орудиями хитрой полицейской интриги, которой нужно было неудачное первомайское выступление, чтобы его разгромом терроризировать рабочее движение?.." Слышите, куда метнул? Прямо в точку! Конечно, у нас все шито и крыто... Письмо его высмеяли, и оно погасло в лучах моего простодушия и благородного негодования. Но -- эге! -- вот ты на какие тропки ступаешь! Ну и лучше, знаете, чтобы подобные хитроумные идеи он в четырех стенах одиночки обдумывал, чем на свободе и в общении с товарищами...
-- Больной он, Кроликов...-- тихо проговорила Ольга.-- Опасна для него тюрьма...
-- Знаете ли,-- жестко возразил Фидеин,-- я лучше предпочитаю, чтобы он болел, чем чтобы меня по подобным его подозрениям покойником сделали... Ну-с, так возвращаюсь к Антиповской демонстрации... Недовольство недовольством, порицания порицаниями, а эффект эффектом, и вы, может быть, сумасшедшая, но героиня... Я, конечно, постарался о том, чтобы Антиповская демонстрация, ваша ссылка и ваш побег были поярче расписаны в заграничных газетах... Словом, могу вас поздравить: вы новая революционная знаменитость...
Он засмеялся и прибавил:
-- Даже слишком... Это одна из причин, по которым я отказался от мысли отправить вас на работу в Петербург...
-- Из зависти? -- слабо улыбнулась Волчкова.
-- Почти... Потому что не замечать на работе такую громкую особу, какой вы стали, было бы слишком странно... Вас пришлось бы арестовать в первые же дни... Иначе это -- что вы, дерзкая, беглая, столько накутавшая и намутившая в Москве, гуляете и пропагандируете на свободе в Петербурге -- бросилось бы в глаза товарищам слишком вескими подозрениями... Пожалуй, не один Кроликов стал бы догадываться, нюхать и письма писать... Рисковать вашею ликвидацией в этом уже провалившемся, по существу, деле -- повторяю вам -- я не хотел и не хочу: себе дороже... Словом...
В голосе его послышалась насмешка:
-- Словом, вы сейчас подобны оперному певцу, который столько прославился в своем отечестве, что дома ему больше уж нечего делать и он должен перенести свою деятельность на европейскую сцену...
-- Каких спектаклей вы от меня на ней ждете? -- холодно спросила Ольга.
-- Не малых...-- протяжно отвечал Фидеин, присаживаясь на ручку дивана.-- Не маленьких, душа моя, Ольга Владимировна... весьма и весьма не маленьких... не малых-с...
Он долго молчал, обдумывая будущие слова. Потом сказал медленно, с вескою расстановкою:
-- Вы, Ольга, меня считаете гением. Нет, милая, я не гений. Гении оригинальны и свое сочиняют, а я подражатель и только заимствую. Но -- оставим Колумбам открывать новые континенты. Я удовольствуюсь ролью Америго Веспуччи, который подтибрил чужое открытие настолько ловко и прочно, что континент-то Колумбов на веки вечные покрылся именем Америки...
-- Какого же это Колумба обобрать вы собираетесь? -- недоверчиво засмеялась Волчкова.
-- А ну-ка, угадайте...
-- Мудрено... Что-то -- глядь-поглядь -- не видать у нас Колумбов-то... Разный другой человеческий товар имеется, а Колумбы не в изобилии...
-- Мой Колумб,-- с тою же вескостью возразил Фидеин,-- еще тем других Колумбов приятнее, что покойничек... Двенадцать лет как в могилке лежит... А звали его, если желаете знать, Григорием Порфирьевичем Судейкиным...
-- Вот оно что,-- протянула Волчкова, открывая на него свои широкие глаза,-- вот вы как... Дегаевщину затеваете?.. Ну-ну... Ну-ну... Как хотите, Никодим, а это стоит папиросы...
Фидеин задумчиво кивнул ей, разрешая курить, и сказал:
-- Дегаевщина -- вздор... Неправильное обобщение... Что такое Дегаев? Винтик в чужой машине... слабый, самолюбивый винтик, никогда не уверенный ни в том, зачем он крутится, ни в которую сторону он будет крутиться... Вся ошибка Судейкина была -- что он Дегаева завел... Надо было самому Дегаевым стать... Судейкин и Дегаев, слитые в одном лице, вот это цельность, это победа...
-- А не страшновато, Никодим Савельич? -- насмешливо отозвалась Ольга, разгоняя рукою дым, чтобы он не дразнил бросившего курить Фидеина.
-- А вы видали меня трусом? -- угрюмо огрызнулся он, поглощенный своими мыслями.
-- Вас -- нет, но Колумб ваш трусил... И сильно!
-- То-то, что двоить силы нельзя,-- возразил Фидеин.-- Мысль не верит исполнению, исполнение теряется в испуге пред мыслью. А надо и мысль, и исполнение спаять в одной воле. Тогда и трусить некого. Самих себя люди не боятся.
-- Вы уверены в этом?
-- Ох, пожалуйста, не таким мрачным тоном!.. Уверен, если они из жизни, а не из литературы... Я, мать моя, достоевщиною не болею. Не тот материал.
-- Счастливый же вы человек!.. Я -- нет...
-- Боитесь себя?
Голос Фидеина зазвучал с упрекающим любопытством. Волчкова долго молчала, докуривая папиросу. Потом сказала нервно, с капризною, болезненною порывистостью: -- Иногда -- ужасно...
И, помолчав, договорила:
-- Вам хорошо, как вы сильный и здоровый... Вон -- захотели бросить курить и бросили... Физиологически мучитесь, а воля и мысль торжествуют... А я как брошу, если по мосту иду -- меня в реку тянет, мимо трамвая иду -- меня под вагон тянет?.. Закурю -- пройдет... Как же мне себя не бояться?..
-- И часто так? -- больше с деловым любопытством, чем с участием, спросил Фидеин.
Волчкова пожала плечами.
-- Если бы редко, не стоило бы и говорить... Гамлетовских порывов к самоуничтожению у кого не бывает?.. Не настолько часто, чтобы не могла быть работницею,-- сами видите, энергии не теряю... Но находит... и иногда властно... Этого довольно... Я только к тому это говорю, что вы меня с собою не равняйте. Вы всегда делаете то, что ниже вашей силы, а мне приходится все время быть в напряжении, чтобы делать то, что страшно выше сил моих...
-- Это, однако, скверно,-- произнес Фидеин с задумчивостью,-- это очень скверно,-- повторил он,-- признаюсь, я о вас был другого мнения и этого не ожидал...
Она с усилием улыбнулась:
-- Не беспокойтесь... Если что поручите, не сдохну прежде, чем не исполню... Такое уж воспитание... да и натура... Солдат!
-- А солдат -- так и повоюйте! -- с жесткою повелительностью приказал Фидеин.-- Нечего распускаться-то и нюнить. И солдатства сейчас мне мало -- пластунскую службу должны нести.
-- Жду распоряжений,-- спокойно возразила Волчкова.
-- Во-первых...-- Фидеин, стоя пред нею, загнул указательный палец на левой руке.-- Завтра и послезавтра вы, если очень устали, можете отдыхать...
-- Это не лишнее,-- сказала Ольга, закуривая новую папиросу.-- А то в голове не столько мысли бегут, сколько вагонные колеса стучат... И в печень что-то покалывает. Должно быть, я и сама немножко отравилась хлороформом проклятым...
Фидеин продолжал:
-- Хорошо будет, если покажетесь, но лишь весьма конспиративно, двум-трем из товарищей, которые понадежнее -- из преданно наивных... Вот Кранц ваш пригодится: очень хорош... {См. "Девятидесятники", II.} Я вам этот колокол славы нарочно сохранил -- оставил умеренно компрометированным, а столицы не лишил... Он вам, как телеграф и телефон, по всем путям раскинется: этаких господ сахаром не корми, а дай в конспирации поработать... Констатируйте бегство свое со всеми турусами на колесах... Тут мне вас не учшъ сталь: вы у нас поэт!.. Требуйте содействия. Будут предлагать фальшивку -- берите, денег -- тоже берите, убежище -- пользуйтесь... Меня не вызывайте... показывайте большую холодность... Я напутал, я проиграл дело, я виноват во всех последствиях исхода... Видеться со мною -- ничего не имеете против, но и страстного желания -- тоже... Словом, пусть нас с вами насильно сведут; -- засмеялся он,-- и я вас сам найду... сконфуженный, виноватый... Разыграем спектакль-то... Не впервой!
-- Ах, Никодим,-- вздохнула Волчкова, с болезненным видом растирая ладонями виски свои,-- жестокой траты сил стоят спектакли эти... Только подумаешь, что предстоит он -- спектакль-то, вам желательный,-- уже голова словно обручем ледяным охвачена и трещит...
Но Фидеин гвоздил, словно ее и не слышал:
-- А затем продолжим имитацию бегства вашего дальше... Границу перейдете на нелегальном положении и не одна, чтобы у вас были свидетели, какой серьезной опасности вы подвергались... Потому что -- предупреждаю: целую облаву на вас бросим... Даже не пожалеем немножко пороху сжечь -- для легенды, что под выстрелами рубеж переходили... Эх! жалко -- Евлалию Брагину пришлось раньше вас переправить... вот бы вам настоящий товарищ-то была... Ну? Что же вы на меня глядите, точно впервые видите?
-- Евлалия Брагина мне товарищ? Фанатичка эта? Никодим! Вы или бредите или на нее выдумываете...
Фидеин резко засмеялся.
-- И не брежу, и не выдумываю,-- сказал он.-- Революционный фанатизм госпожи Брагиной вне сомнений и при ней и останется. А товарищем она вам в бегстве была бы хорошим именно потому, что вообще-то она нам с вами совсем не товарищ... Если у вас за границею что-нибудь не гладко сойдет, то один уже факт, что вы, Волчкова и Брагина, вместе бежали, такой пламенный щит, что в огне его всякое подозрение и сомнение испепелятся... Но она уже пробежала, мысль о том, чтобы вас соединить, пришла мне в голову слишком поздно -- это дело конченное, значит, разговаривать о нем излишне... Как наилучше имитировать ваш переход через границу, об этом мы с вами сегодня подробно подумаем, а Евлалию Брагину вы найдете в Швейцарии -- и это мой вам приказ: первым долгом ее найдите... непременно!
-- Вам известны обстоятельства ее бегства? -- спросила Волчкова, потупившись как-то сурово, почти недружелюбно.
-- Еще бы неизвестны! Подробно слышал от нее самой...
-- Как? вы ее видели? -- встрепенулась и насторожилась Волчкова.
Он небрежно показал рукою.
-- Вот на этом самом месте, где вы изволите сидеть...
-- Вот как! Не ожидала! -- протянула Волчкова с ревнивыми нотами в дрогнувшем голосе, быстро передвигаясь с места, на котором сидела.
-- Чего вы не ожидали? -- с усмешкою переспросил Фидеин.-- Что дисциплинированная партийная работница, спасаясь за границу, увидится с уполномоченным членом партии для беседы, совета и получения инструкций? Слава Богу, я не потерял еще ни значения, ни доверия в партии... И смею вас уверить: если бы эта Евлалия не была мне нужна за границею, так она бы и сейчас в Москве находилась и работала бы, потому что она вроде вас, молодчина и человек бесстрашный, что я и во враге уважаю... Так что можете успокоить ваши ревнивые подозрения. Неоткуда им быть. Вам должно быть известно, что я меньше всего бабник. Да и симпатиями синеокой Евлалии этой я, кажется, весьма не пользуюсь. Между нами стена непроницаемая льда, сквозь который никогда не сочится даже струйки теплого дружеского чувства и товарищества по душам. Одни рапорты по общему революционному делу, в котором она -- только обер-офицер, а я как-никак, но, пожалуй, на вакансии генерала...
Он глумливо засмеялся и как-то ухарски, офицерски щелкнул пальцами в воздухе.
-- Вот, Ольга, если бы я был мелко честолюбив, какой пропущен карьерный случай! Ведь Рутинцев и Буй-Тур-Всеволодовы от бегства Евлалии с ума сходят... она им нужна была как козырная карта в игре! Не в полицейской игре, а в той ихней, по верхам, где не Россия учитывается, а лестницы и передние высоких палат. Они там преданностью и готовностью к услугам дерутся, как палицами: у кого патриотизм толще и дюжее? Я уверен, что сейчас -- если бы я предложил Рутинцеву на выбор возможность арестовать... ну, Бабушку, что ли, Волховского, Натансона, Кропоткина либо -- Евлалию Брагину, этот барин выберет Евлалию. Потому что там оно -- служба и административные соображения, а здесь просто своя шкура говорит. Графиня Ольга Александровна сестрою компрометирована, и надо компрометирующую сестру убрать, куда ворон костей не заносил... Сдать им ее в руки -- и вот ты великий человек... на малые дела! -- захохотал он.-- А я подумал-подумал да и не сдал! да-с! вот и смотрите на меня вашими ревнивыми глазами! Не хочу быть великим человеком на малые дела! Себе дороже! Не сдал-с!
Он долго смеялся. Потом сразу остановился, точно ножом обрезал, и сухо сказал:
-- Вы там, в Швейцарии, с нею подружиться должны.
-- Мы и без того не в дурных отношениях,-- так же сухо возразила Волчкова.
-- Да, но этого мне мало. Надо, чтобы вы неразрывными стали. Одна душа в двух телах. Чтобы вас не отделяли друг от друга. Где она, там и вы.
-- Зачем это вам? -- угрюмо вырвалось у Волчковой, смотревшей теперь в пол в самом деле, согласно своей фамилии, серым сердитым волчком каким-то.
-- Затем,-- объяснил Фидеин,-- что есть в революционной организации глубины и высоты, куда вас, мой друг, с вашею репутацией пламенного солдата не пустят, а перед нею эти двери открываются настежь... Она в революции -- личным участием -- моложе нас с вами, да зато, так сказать, наследственная: Борис Арсеньев... Арнольдс... Федос Бурст... вон за нею какие тени-то стоят... {См. "Восьмидесятники".} С Кары и из Шлиссельбурга благословлена призраками и руками, закованными в цепи... Понимаете? И вы должны стать при ней, как Кранц при вас,-- колоколом славы... шумите, раздувайте, разглашайте...
-- Да зачем все-таки,-- дайте понять, зачем?
Тогда он резко нагнулся к ней и быстро, порывисто, с пристальным взглядом в упор прошептал:
-- В центр, голубушка Ольга Владимировна, пробираться нам надо, центр захватывать в руки свои, центр-с!..
И, также быстро выпрямившись, смотрел на нее испытующим взглядом.
-- Здесь департамент полиции завоевать хотите, там -- центральный комитет... не много ли будет, Никодим Савельич? -- недоверчиво усмехнулась Волчкова.
Он холодно возразил:
-- Да уж много ли, мало ли, а так должно быть. Чтобы одна нога здесь, другая там и обе стояли крепко, гранитно. Без того моя Колумбова идея -- ничто. Не я требую, она требует. Помните: Судейкин и Дегаев в одном лице -- все. Судейкин и Дегаев порознь -- пшик! Два полоумных шпика, одержимых манией величия,-- больше ничего...
-- Хорошо,-- как-то вяло, будто с усталостью сказала Волчкова, прикрывая глаза.-- Я подружусь с Евлалией Брагиной и найду дорогу в центр. Только напрасно вы меня отдыхом прельщали. Это вы мне дьявольскую работу даете...
Фидеин посмотрел на нее с вниманием и с внушительным недовольством сказал:
-- Знаете ли, что меня сейчас в вас удивляет?
-- Неприятно? -- откликнулась она.
-- Если хотите, да...
-- Скажите...
-- Что я своею Америкою вас нисколько не удивляю... и не одушевляю... Словно это для вас не новость, а вы давно ее знали и ждали...
-- Что же? Вы правы... Удивления нет... Да ведь, если хотите, и... конечно, ждала, и оно действительно не ново...
-- Вы думаете? -- нахмурился Фидеин.
-- Расширяем только масштаб и сферу действий... ну, и риска... А разве до сих-то пор мы не тем же занимались?..
-- Тем же! -- передразнил он ее сурово.-- Что значит -- тем же?.. Разумеется, все в одной плоскости строится... Этак рассуждать, и последний филер тем же занимается, чем мы с вами...
-- Да я и не отделяю,-- устало сказала она.
-- Вот признание! -- встрепенулся он.-- Мило!
Но она повторила:
-- Не различаю... по концентрическим окружностям вращаемся... Только радиусы разные, а движение общее и центр один...
Фидеин долго и недружелюбно смотрел на нее с прикушенною нижнею губою, видимо, намереваясь сказать что-то жесткое, насмешливое, оскорбительное, но колеблясь, говорить ли... Но передумал, разгладил морщины на лбу, освободил прикушенную губу и заговорил голосом спокойным, деловым, небрежно-равнодушным:
-- Ну-с, это уже пошло из области философии и даже с математикой... Об этом мы уж с вами когда-нибудь на досуге, за чайком... А теперь, значит, вы принципиально согласны: за границу едете, инструкции мои приемлете и выполняете их буквально со свойственным вам совершенством догадливости и дисциплины... Оченно прекрасно-с и даже, можно сказать, довольно порядочно... Значит, порешивши сей общий принципиальный вопрос, можем мы с вами теперь заняться его обсуждением и устройством во всех практических деталях...