Другую половину мужского персонала московской оперы составляли певцы-дикари, никогда пению не учившиеся или хотя и учившиеся, но ничему не выучившиеся. Самородки и самоучки, пришедшие на оперную сцену чуть не прямо с клироса либо из деревенского хоровода. В природных средствах у этих людей не было недостатка. Имелись в их числе даже феномены, вроде старика-баса Василия Петровича (?) Демидова или баритона Соколова: два лучших голоса этих категорий, какие я слышал за сорок с лишком лет. Не помню, какой именно меценат открыл Демидова в мужике-рыбаке на Синежском озере, услыхав с противоположного берега, что кто-то уж больно хорошо поет "Не белы-то снега", да так отчетливо, что каждое слово слышно, будто певун рядом стоит, а между тем в озере версты две поперека. Возможно, что это и легенда, тем более что по другим рассказам открыт Демидов был не на Синежском озере, а на реке Оке. Но относительно его голоса можно было решительно всякому чуду поверить. Этот богатырище пропел в опере лет двадцать, так и в гроб сошел, не успев понять, что за штука такая "диапазон", какие в нем бывают "регистры" и т.д. Для его удивительного баса, мягкого, как бархат, и полнозвучного, как большой кремлевский колокол, все ноты, на протяжении почти трех октав, были равны, что внизу, что на средине, что в верхах. Человек первобытный, святой наивности и глубочайше невежественный, он был в руках дирижера или аккомпаниатора как малый ребенок - не ведал, в каком тоне поет и нисколько тем не интересовался. А.Д. Александрова-Кочетова рассказывала мне, что однажды, из любопытства исследовать, где же предел этой голосовой мощи, она проаккомпанировала Демидову предсмертную арию Сусанина несколькими тонами выше, так что ему приходилось то и дело брать верхние sol и 1а, пред которыми даже и баритоны весьма задумываются. Демидов, в музыкальной своей невинности, вытянул арию добросовестнейше. Однако, по окончании, нашел, что, должно быть, он сегодня не в голосе.
-- Чтой-то бы ровно першит в глотке на верхах? Ну-ка-ся, Лик-сандра Доремифасольласидонтовна, поднеси-ка-сь старику лампадоч-ку - опрокинуть в нутро на поправку.
"Лампадочкой" Демидов называл чайную чашку водки. Отсюда вовсе не следует, чтобы он был пьяницей, ни даже чтобы особенно любил выпить. Пил умеренно, сколько полагал нужным "для ради здоровья". Но мера-то у него была, вроде как у знаменитого пейзажиста Шишкина, богатырская. Среднему человеку с нее было окочуриться, а этим полканам - только в самый раз.
"Доремифасольласидонтовна" вместо "Доримедонтовна" было излюбленным каламбуром Демидова. Он сам игру слов изобрел, радовался ей, как малое дитя, и готов был повторять ее бесконечно. Едва ли дальше семи тонов гаммы и простирались его музыкальные познания.
Оригинальный артист этот, будучи великим приятелем со всеми музыкантами Большого театра, был, однако, величайшим врагом оркестра как такового. Senatores boni viri, sed senatus mala bestia (Сенаторы - добрые мужи, а сенат - злое животное (лат.)). Значение дирижера в опере Демидов еще понимал. Это необходимый человек, который показывает палкой, когда надо начинать петь, когда молчать. Но - зачем играет оркестр, когда певцы поют, - с этим "Демидыч" никак не мог примириться. На его вкус, выходило, что только мешает, не дает душе певца разойтись. Без оркестра - ух, куда бы лучше!
По-своему он был прав - по крайней мере, для себя самого. Была у него помимо службы в казенной опере специальность вроде пения без оркестра, которою он зарабатывал гораздо больше, чем от театра. Редкая купеческая свадьба на широкую ногу обходилась без приглашения "Демидыча" прочитать "Апостол" и возгласить многолетие. Замоскворечье по Демидову с ума сходило и уважало его безмерно. Будь корыстен и плутоват, мог бы нажить состояние. Но смирен и прост был мужик, на большие деньги не имел воображения. Не думаю, чтобы его гонорарные мечты возносились выше "четвертного билета".
Будучи очень набожным, Демидов любил читать шестопсалмие по тем церквам, где ему приходился батюшка по душе и нравилось истовое богослужение. За это он не брал никакого вознаграждения - разве что опрокидывал, в компании с причтом, две-три лампадочки. Кажется, в своих церковных чтениях он видел нечто вроде искупительного подвига за грех служить в театре. Ведь в свое время едва-едва уговорили его на это - бросить рыбачество и пойти "беса тешить". Церквам демидовские шестопсалмия давали хороший доход, потому что народ валил на них валом, и кружечный сбор бывал большой, особенно если сам Василий Петрович шел с блюдом. Я слышал его раза три-четыре: в нашей приходской Спасо-Божедомской церкви Гагаринского переулка и в кремлевской Константина и Елены, более известно слывущей "Нечаянною Радостью" (по чтимой иконе Богородицы этого наименования), настоятелем которой в 70-х годах был мой отец, протоиерей Валентин Николаевич Амфитеатров. Псалмы Демидов читал изумительно, сильнейшее впечатление производил до слез. Проникновенно, с глубоким чувством, выпукло выделяя смысл и лирическую силу каждого стиха, а между тем детски просто, без малейшей театральщины.
В опере он был гораздо слабее - главным образом по своей вражде с оркестром и вообще с гармонией. Хорошо, как при выходе на сцену попадет он своим голосищем, куда указано композитором, а то оркестр играет сам по себе, а Демидов ревет сам по себе. Поэтому в сложных ансамблях он, по просьбе соучаствующих, чтобы не сбивать с тона других, больше мурлыкал себе под нос, лишь делая вид, будто поет, а голос давал только на фразы solo. Слышал я его Добрыней в "Рогнеде". Это было ужасно. Исключением являлся Сусанин в "Жизни за царя". Его Демидов знал превосходно, чувствовал всем сердцем, и, может быть, причиною тому сила первого детского впечатления, но ни один Сусанин позднейших десятилетий Демидова в моей памяти не заслонил. Особенно в сцене прощания с детьми:
Велят идти, повиноваться надо!
Ты не кручинься, дитятко мое,
Не плачь, мое возлюбленное чадо,
Благослови, Господь, твое житье.
Я не могу к вам скоро возвратиться,
Сыграйте вашу свадьбу без меня...
Это всегда было на горький плач и великое слезное сморкание в растроганной публике, да и сам Демидов пел сквозь слезы. Из ближе подходивших к нему вспоминаю двоих - несчастного Лярова и А.П. Антоновского (местами). Шаляпин был удивительно ярок, но он все же лишь художественно играл "хорошего мужика", с густою романтическою окраскою. А Демидов был сам хороший мужик и мелодиями Сусанина выливал как бы всю свою святую душу... Да еще при этом несравненный органный звук голоса!
Умер Демидов в 70-х же годах бедняком, в больнице. В театре о нем сохранилась память как о святом человеке широкой души и нрава, даром что горячего, кроткого и быстро отходчивого.
Совсем иным человеком был другой дикарь-феномен, баритон Соколов (крючник из Харькова). Великого Грациани я не слыхал, но по красоте, мощи и внутреннему, так сказать, изяществу голоса Соколов далеко превосходил Котоньи, который и сам это признавал откровенно. Соколов не умел читать по нотам, но обладал таким восприимчивым слухом и острою музыкальною памятью, что партию, дважды, много трижды ему проигранную, он затем пел наизусть без ошибки. Но услышать его было величайшею редкостью. Имя его на афише лишь обещало Соколова, но еще ровно ни за что не ручалось. Придешь в театр слушать Соколова в "Руслане" либо в "Трубадуре" (нарочно для него поставленном, потому что он несравненно пел партию графа Луна) - глядь, перед началом спектакля помощник режиссера уже рапортует почтеннейшей публике, к великому ее возмущению, что, по внезапной болезни г. Соколова, партию исполнит г. Радонежский, нелюбимый певец из псаломщиков. А Соколов тем временем валяется бесчувственно пьяный где-нибудь под столом в грязном извозчичьем трактире, а то и в канаве на улице. Алкоголизм вообще был бичом оперы былых времен, много первоклассных сил на том пропало (например, несчастный Ляров). Но Соколов, даже и среди театральных алкоголиков, выдавался как чудовище какое-то. Часто, даже начав петь оперу, он в антракте удирал из театра, как был в костюме, в какой-нибудь ближайший погребок и там стремительно приводил себя в состояние невменяемости и бесчувствия, а партию за него допевал Радонежский. На том несчастный человек и жизнь свою кончил. Однажды среди зимы исчез он так-то с вечера, - говорят, именно в костюме Руслана, хотя, кажется, это легенда для красоты слога. А поутру подобрали его на улице - кто говорил, уже мертвым, кто - настолько обмороженным, что в тот же день отдал он Богу свою мятежную душу. Удержать Соколова от пьянства не было никакой возможности. Оставлять его без денег на выпивку - хуже, потому что тогда в нем просыпался босяк: он крал, закладывал и пропивал чужие вещи. Выходили скандальные истории, которые, из сожаления к несчастному "артисту императорских театров", заминались с грехом пополам в полицейском порядке, но за то не раз стоили Соколову жесточайшего битья. Театральный врач Гиляров, служивший врачом и в Шестой гимназии, где я учился, говорил мне однажды, что Соколов был физиологический феномен: ему еще задолго до сцены "отшибли легкие" в какой-то свирепой уличной драке, и он болел чахоткою, по крайней мере, в течение десяти лет прежде, чем покончили с ним алкоголь и мороз. А на голосе ни болезнь, ни безумное пьянство не отзывались! Любопытно, что в Соколове полутрезвом (вполне трезвым он быть уже не мог, ибо дошел до точки, когда от воды пьянеют) самый опытный глаз (даже режиссерский!) не заподозрил бы горького пьяницу. Очень бледное, изящное лицо, стройная фигура, сдержанные хорошие манеры, Бог весть когда и как приобретенные этим недавним босяком, делали Соколова похожим на молодого аристократа из французского романа. Был умен, остер на язык, но не из добрых - язвил зло и смотрел на мир весьма свысока. Пьяный, превращался в свирепого дикого зверя, так что собутыльники старались уж лучше поскорее допоить его до мертвецкой лежки, для чего "организму, отравленному алкоголем" требовалось очень немного. Когда в 90-х годах Горький ввел в литературу своих романтических босяков, талантливых, философствующих, красиво пьющих, благородство с дикостью и преступлением мешающих и беспробудно пьяных, его сильно обвиняли в выдумке: не существует-де подобных. Кто знал Соколова, этого не скажет. Он был вполне "типом Максима Горького" за двадцать лет до пришествия Горького в литературу. Знаменито было его киевское приключение, как он и тенор П.И. Богатырев, птица того же полета, допились до такой высокой точки, что вообразили себя святыми. А посему решили явить себя православному народу. Отправились в магазин церковных вещей, купили пару огромных свещников и восковых свечей всякого размера, а затем покатили по Крещатику в открытой коляске, держа пред собою свещники с возженными свечами и громогласно воспевая разные тропари и кондаки. Кажется, эта автоканонизация с передвижным "полиелеем" повлекла за собою высылку обоих угодников из града Святого Владимира, но кратковременную, так как оба были любимцами публики и заступников имели - несть числа. Оба были большой физической силы и, возвращаясь ночью домой из театра, соперничали в недурной тоже забаве: выдергивали на своем пути тумбы вдоль тротуара! То старина, то и деяние!
Считаю долгом отметить, что этого Соколова (не помню его имени - кажется, Владимир?) не следует смешивать с другим баритоном Соколовым, Ильею, довольно известным позже, в конце 80-х годов. Тот был, как раз наоборот, весь - добросовестность и даже "умеренность и аккуратность".