Официально мы познакомились с Власом, должно быть, в 1883 году, - может быть, и годом раньше, может быть, годом позже, - в редакции московского "Будильника", где тогда при редакторе А.Д. Курепине и издателе В.Д. Левинском ютилась молодая веселая компания "начинающих": Антон Павлович Чехов (еще Антоша Чехонте) и брат его Николай (художник), Е.В. Пассек (впоследствии ректор Юрьевского университета), я, Евгений Кони (брат знаменитого Анатолия Федоровича), Н.П. Кичеев, карикатурист В.А. Федоров (впоследствии известный артист-комик московского Малого театра - Сашин), М.М. Чемоданов (карикатурист, земский врач, дантист и революционер), два брата Левитаны (знаменитый художник и другой, слабее, но тоже хороший рисовальщик), П.А. Сергеенко (впоследствии архитолстовец, бытописатель Ясной Поляны, а в то время "Эмиль Пуп"), В.А. Гиляровский, он же "дядя Гиляй", человек, прошедший все состояния, "король московских репортеров" и неутомимый стихотворец, которого, по язвительному определению Дорошевича, "слабило стихами"... Потом пришли А.С. Лазарев (Грузинский) и Н.М. Ежов. Из "стариков" работали Л.Г. Граве, Л.И. Пальмин, Н.С. Стружкин, Л.Н. Трефолев, художник Неврев, архангельский мировой судья Лудмер, только что нашумевший тогда своими "Бабьими стонами": осколки еще степановского "Будильника" и даже "Искры" B.C. Курочкина.
Первый "голодно-пролетарский" период московского Дорошевича изображен мною во второй части моего романа "Сумерки божков". То есть самого-то Дорошевича там нисколько нет, но я перенес на героя романа, певца Андрея Берлогу, одну печальную встречу, отравившую затем своими последствиями по меньшей мере двадцать лет жизни Власа, и точно изобразил богемную обстановку, в которой эта романтическая встреча произошла и в которой мы оба тогда вращались, - я как приходящий постоянный гость, он как "абориген и туземец".
Веселая богема собралась тою зимою на совместное житье в верхнем - пятом - этаже московских меблированных комнат Фальц-Фейна на Тверской улице. Юная, нищая, удалая, пестрая. Дюжины полторы жизнерадостных молодых людей собирались с разных сторон и концов жизни мир перестроить, обществу золотой век возвратить, а в ожидании преважно голодали, неистово много читали, бешено спорили часов по пятнадцать в сутки, истребляя черт знает сколько чаю, а при счастливых деньгах и пива. Три номера подряд были густо населены смешением самого фантастического юного сброда. Все гении без портфеля и звезды, чающие возгореться. Несколько студентов, уже изгнанных из храмов науки, несколько студентов, твердо уверенных и ждущих, что их не сегодня завтра выгонят; поэты, поставлявшие рифмы в "Будильник" и "Развлечение" по пятаку - стих; начинающие беллетристы, с толстыми рукописями без приюта, с мечтами о славе Тургенева и Толстого, с разговорами о тысячных гонорарах; художники-карикатуристы; консерваторский голосистый народ. Инструменталисты в богеме не уживались, ибо инструмент есть имущество движимое, а следовательно, и легко подверженное превращению в деньги и горячительные напитки. Жили дарами Провидения и поневоле на коммунистических началах: на пятнадцать человек числилось три пальто теплых, семь осенних и тринадцать - чертова дюжина! - штанов. Дефицит по последней рубрике может показаться иным скептикам невероятным. Недоверие их возрастет еще более, когда они узнают, что из недостающих двух пар штанов одна была украдена с ног собственника среди бела дня и на самом людном и бойком месте Москвы жуликами хищной толкучки, причем ограбленный собственник отнюдь не был одурманен сном, вином или опоен зельями, но находился в состоянии вожделенно бодрственном и владел всеми своими чувствами совершенно!.. Эту смешную, истинно московскую историю стоит рассказать когда-нибудь на свободе, отдельно. Влас передавал ее и в лицах изображал с неподражаемым юмором... Вообще, рассказчик он был изумительный. Не хуже М. Горького, многие даже прославленные рассказы которого в печати для меня как бы не существуют, потому что я слышал их от автора изустно еще в замысле и, благодаря великолепной игре - мимике и интонациям, это было много ярче и правдивее, чем вылилось чернилами на бумагу. Горький как рассказчик, пожалуй, лишь разнообразнее Дорошевича, потому что ему одинаково удается и трагическое, и комическое, тогда как вся сила Власа была именно в неподражаемом естественном комизме. Драму он аффектировал, как всякий истинный комик, когда берется за трагическую роль. Заработки в богеме сообща приискивались, сообща проедались, сообща пропивались. В гостинице три номера богемы известны были под лестными именами "Вороньего гнезда", "Ада", "Каторги" и т.п. Почему арендатор меблированных комнат хотя и с ропотом, но терпел, а не гнал в шею эту неплатящую, шумную, озорную команду, того, кажется, ни сам он, ни терпимая команда не понимали. Но запомнилась она в номерах надолго. Когда, несколько лет спустя, я, возвратясь в Москву с юга, уже женатым и "барином", хотел поселиться в тех же меблированных комнатах, на лицах швейцара и управляющего выразился панический ужас. И если бы мы с женою спросили номер в верхнем этаже, то, я уверен, нас вовсе не впустили бы. Но мы были хорошо одеты, искали комнату в бельэтаже, времена старой богемы прошли, и она уже давно не существовала - разбрелась по свету без преемников...
Мы с Власом часто вспоминали ее впоследствии - и всегда добром, с хорошим чувством. Нищее, но милое, доброе было время. Потому что никто из членов богемы не собирался тогда жить для самого себя и каждый почел бы за великое бесчестие иметь даже и мысль о том, чтобы устроиться лично, эгоистом безыдейно, помимо высших "альтруистических" целей и вне таковых же возможностей. Буржуа, бюрократ были враги лютые. Даже свободные профессии "буржуазного требования", вроде адвокатуры, лишь допускались и терпелись, но отнюдь не поощрялись и в идеале не благословлялись. Богема обеспечивалась и запасалась работниками, только чтобы жить впроголодь, да сохранить - не то что денежный источник - уж куда там! - но хоть тропинку к нему, на тот случай, если какая-то, таинственно мерещившаяся всем, но в существе никому не ведомая "организация" или просто великая смутная сила товарищества пролетарского кликнет клич - на помощь "Делу"... Да! Хорошее было время и - хороший народ... без штанов, но с энтузиазмом!
Жилось тогда... да как жилось? Влас Михайлович выразительно живописал свой материальный зажиток в юные годы таким примером:
-- Самым злейшим моим врагом была подметка на правом сапоге. Потому что шагаешь, бывало, с урока на урок от Данилова монастыря в Сокольники (то есть чрез всю Москву), а она, подлая, ни за что не хочет ложиться прямо: то она из-под ноги - вправо, то она - влево... Ей то, дуре, игрушка, - ну а подошве больно, и она обижается...
Написав кучу романов-листовок для издателей-спекулянтов, лу-бочников Никольской улицы, которые платили своим поставщикам от трех до двадцати пяти рублей (вы с ужасом спросите: за лист?! Увы, нет, похуже: за название.), впоследствии, в дни своей славы, Влас Михайлович имел неудовольствие видеть, как один из этих хищников переиздал его лубочную переработку "Тараса Бульбы" с его именем, - конечно, в шантажной надежде, что автор скупит издание голодного греха своей юности, - но, кажется, шантажист сильно ошибся в расчете. Это приключение В.М. Дорошевич рассказывал мне и с негодованием, и со смехом, когда в 1907 году, вскоре после своей женитьбы на известной артистке, красавице О.Н. Миткевич, навестил меня в моем итальянском уединении, в Sestri Levante. Любопытно, что в числе издателей-промышленников, на которых тогда приходилось "потрафлять" Власу Михайловичу, был и И.Д. Сытин, само собою разумеется, не прозревавший в будущем, что некогда этот юноша создаст для него могущественный орган "Русского слова" и оплаты своего труда потребует уже не в трехрублевках, а в многих десятках тысяч рублей. Ведь в 1910 - 1916 годах писательский заработок Дорошевича был самым крупным в русской журналистике, а в общей массе литературного рынка уступал, может быть, только колоссальному благоприобретению М. Горького.
Но до такого блеска надо было ждать еще четверть века, а покуда будущий создатель "маленького фельетона" и непревосходимый "король" его репортерствовал в "Московском голосе" некоего Желтова. Зачем и для кого издавалась эта малюсенькая и пренелепая газетка - никому не было известно, а всех менее, кажется, этому Желтову, господину, отмеченному в природе только тем, что всегда ходил в дворянской фуражке с красным околышем, здорово пил и предобродушно не платил никому ни копейки - не по скаредности и злому умыслу, а по той неустранимой причине, что сам ни копейки не имел. Кажется, единственной материальной выгодой участия Власа в этом изумительном издании была возможность ему, бездомовному, ночевать в помещении редакции - на столе, с газетного подстилкою вместо матраца, с комплектом под голову вместо подушки. Но для своих будущих редакторских успехов он обрел здесь, несомненно, полезнейшую школу газетной техники. Ведь у безалаберного и нищего Желтова, который иногда неделями не заглядывал в свою редакцию, юному репортеру приходилось "отдуваться" за все: он и по городу бегал за новостями, он и корректуру правил, и номер выпускал, и "контору" собою изображал единолично, и за тицографского мальчика отвечал, а когда капризничала неоплаченная типография, то, недолго мешкая, становился к кассам, набирал и верстал. Много лет спустя, в Нижнем Новгороде, редактируя ярмарочный "Листок" В.Н. Пастухова (сына), Дорошевич имел случай показать свое типографское искусство. Недовольная издательством типография среди ночи бросила набирать почти готовый уже номер. На этот вызов Влас заявил, что претензии типографии находит резонными и будет настаивать пред издателем на их немедленном удовлетворении, но очередной номер "сажать" - свинство, он должен выйти непременно. Типография упрямилась. Метранпаж не хотел верстать.
-- Очень хорошо, - сказал Влас. - Тогда я буду верстать сам - из "загона".
Хохот.
Однако не замедлили убедиться, что - "поди ж ты! Влас Михайлович - не то, что прочие: сам умеет!.." - и очень тем умилились. А он, заметив, что уже победил, повел другую игру.
-- Взял колонку, - рассказывал он мне потом, смеясь, - взял и, будто не удержал, рассыпал... Взял другую - ах, черт! тоже сорвалась, - рассыпал... Берусь за третью, а метранпаж меня - за рукав: "Нет уж, Влас Михайлович, позвольте лучше мне, а то этак нам потом придется весь "загон" перебирать заново..." Ну, и пошла настоящая работа...