Владимир Дмитриевич Левинский, издатель "Будильника", был фигура удивительная. Такого курьезного издателя я впоследствии уже не встречал, да едва ли и встречу. Человек добрейшей души и чрезвычайно услужливый, но скупой до... право, уж и не подберу определяющего сравнения, потому что все известные литературные типы скупости - Плюшкин, Скупой рыцарь, Гарпагон, скупцы Гольдони - нисколько к Левинскому не подходят. Он был, если можно так выразиться, "милый скупец". Его скупость облекалась в такие наивно-комические формы, дышала таким искренним детским убеждением в своей правоте, что, бывало, не успеешь и обозлиться на нее: смех разбирает!
Было время, когда Антон Чехов писал чуть ли не всю прозу для "Будильника", а я почти все стихи, получая по гривеннику за стих. В самый разгар такого усердия, летом 1885 года, понадобился мне аванс в 300 р. на предмет предстоявшей моей женитьбы. Человек я был для журнала нужный. Левинский хотя со слезами, но дал мне аванс - однако под условием: "Только уж, добрый мой, услуга за услугу. Теперь впредь до погашения аванса вы будете получать за стихи, как за прозу, по пятачку".
То есть - вместо 3000 строк, подай ему 6000! Рост в 100%! Ну не спорить же бьшо жениху, когда невеста ожидает к свадьбе! Деньги очень нужны были, - обругался и согласился. Сколько времени потом я ему эти стишины "пер" (извините, но иначе мудрено выразить всю энергию, прелесть и поэтическое достоинство подобного плинфоделания египетского!) - жутко вспомнить. Наконец уж Курепин - хотя, вообще-то, он очень не любил вмешиваться в конторские дела - вступился и доказал Левинскому неприличие процента, которым он обложил мой труд: об этом, мол, очень дурно говорят в Москве - и не только в литературных кругах. "Не только" здесь и было важно, потому что к мнению литературных кругов Левинский был весьма равнодушен, а вот что говорят о нем в доме "кавалерственной дамы" В.Е. Чертовой, у городского головы, в кредитке, в совете присяжных поверенных, на бирже - это другое дело. Струсил Владимир Дмитриевич и великодушно перевел меня обратно на гривенник. К сожалению, долга-то оставалось тогда на мне уже всего рублей пятьдесят.
Чехов, уже после "Сумерек" и "Хмурых людей", серьезно уверял, будто он убедится в том, что он большой писатель, только тогда, когда Левинский начнет ему платить пятнадцать копеек от строки. Благодати этой он дождался, но - когда ему "Будильник", "Стрекоза" и "Осколки" были уже не нужны. Дорошевича Левинский обожал, но говорил о нем не иначе как с благоговейным ужасом:
-- Грабит!
-- Владимир Дмитриевич! по пятачку-то за строку?!
-- Добрый мой! Да ведь зато сколько же он пишет?! Подумайте: в прошлую субботу выгреб из кассы 23 рубля 50 копеек!
То есть поместил 470 строк! А написано было, значит, гораздо больше, потому что Левинский, хотя платил скаредно, был весьма разборчив и взыскателен и браковал рукописи беспощадно. И совсем не потому, чтобы они не удовлетворяли литературным требованиям. В литературе этот типический московский чиновник, часто являвшийся в редакцию с какой-нибудь из бесчисленных должностей своих в мундирном фраке и при орденах, ровно ничего не понимал и добродушно не имел на то претензий. Но он был неумолимым цензором своего журнала. Всякая вольная мысль, каждое резкое слово приводили его в ужас бюрократический, политический... черт его знает, в какой еще, - во всякий ужас: никогда нельзя было угадать, в какую сторону ударит его пестрая настороженность. Знакомствами и службою по разным ведомствам он был связан чуть ли не со всею московскою администрацией, с доброю половиною интеллигенции (он был много лет смотрителем Политехнического музея), с именитым купечеством, с земцами, думцами, кредитными воротилами. Таким образом, создалась непроницаемая толща лиц, неприкосновенных для перьев наших остроумцев и для карандаша наших карикатуристов. И как раз в такой среде, которая, за полною цензурного запретностью политических тем, единственно давала интересный материал, единственно в которой сатирический смех звучал бы не вовсе праздным "пустобрехом". Политических намеков, хотя бы даже самых отдаленных и темных, Левинский не допускал ни под каким видом и на все подобные наши каверзы и ухищрения имел собачий нюх. Вольномыслия религиозного не терпел, так как, происходя из еврейской семьи, был ужасно православен и усерден к церкви и духовенству. По разным дамским комитетам он в качестве расторопного секретаря был правою рукою известной в свое время
Чепелевской, большой барыни и хотя "дамы-патронессы", однако из умных, - с влиянием, энергией и, кажется, доброй волей. Она очень много сделала для народного просвещения в Москве, особенно по организации публичных чтений с картинами. Левинский был ее усердным и полезным помощником. Но Чепелевская была женщина властная, вокруг нее все должны были плясать по ее дудке. Умница, образованная и в светском разговоре даже вольнодумка, старица эта, однако, ханжила. Не знаю, она ли привела Левинского в православие, но благочестие его родилось, конечно, в ее школе.
Даже область театра - и ту Левинский предавал нам лишь на самое умеренное уязвление, с предостережением, чтобы, сохрани Бог, "не обиделись: Викерия Николаевна (Федотова), Надежда Алексеевна (Никулина), Марья Николаевна (Ермолова), Александр Павлович (Ленский), Константин Николаевич (Рыбаков)" и т.д. - дружеских имен и отчеств без конца!
Однажды в Большом театре Левинский схватил меня в антракте за руку и потащил за собою:
-- Нет, батька, не упирайтесь, пойдемте, пойдемте...
-- Куда, Владимир Дмитриевич?
-- А вон - в третьем ряду Марья Николаевна сидит... к ней!
-- Так что же вы меня тащите? Я и сам очень рад увидать ее...
-- Да! рад! Как же! Вот погодите, сейчас будет вам! Подвел - и самым жалобным тоном:
-- Марья Николаевна! вот вам - я привел - виноватый. Это все он, а я, право же, ни при чем... не сердитесь, ради Бога!
Юркнул в толпу и скрылся. Ермолова смотрит на меня во все глаза, я на нее смотрю во все глаза, и оба ничего не понимаем.
-- Что это с ним? - говорит она. Отвечаю:
-- А, право, не знаю, что с ним. Говорит, будто я чем-то пред вами виноват, но - чем, уж это вы мне объясните, потому что я недоумеваю...
Марья Николаевна тоже в недоумении. И вдруг смеется, восклицает:
-- Господи, как глупо! ведь это я ему сказала, что мне не понравилась напечатанная в "Будильнике" пародия на "Чародейку" Шпажинского...
-- Она и мне очень не нравится, - с прискорбием согласился я, - и это мне тем грустнее, что, к несчастию, я действительно ее автор.
-- Да?! Вот не знала, что вы такими пустяками занимаетесь! - отрезала Марья Николаевна со свойственной ей прямотой. - Охота время тратить!
-- Ах, Марья Николаевна, грешен: многими я пустяками занимаюсь!..
-- Тогда, по крайней мере, надо их лучше делать.
-- Ах, Марья Николаевна, лепя, лепя, да и облепишься. Пародия действительно не удалась, однако, сколько я помню, обидного для вас в ней ничего не было.
-- Да я и не думала обижаться. С чего Левинский взял? Он спросил меня, читала ли я? Я сказала, что читала и мне не понравилось... А он сейчас же разволновался, забил тревогу и устроил вот какую историю... Вы меня извините, пожалуйста, я тут без вины виновата...
-- Нет, это вы меня извините, я-то все-таки как будто не вовсе безвинно виноват...
-- А, полно вам! какие пустяки! Уж если кто обижен и, кажется, действительно немного сердится, то это Иван Васильевич (Шпажинс-кий)... и, по-моему, имеет право! Разве можно так грубо? С "Царем Максимилианом" сравниваете! Сами напишете историческую пьесу, - приятно вам будет, если кто-нибудь напечатает, будто вы сочинили второго "Царя Максимилиана"?..
В очереди цензурных страхов и предосторожностей Левинского никто чаще Дорошевича не встречался с наиболее удивительным его возражением. Оно покажется невероятным в устах издателя юмористического журнала, но мы слыхали его раз по десяти каждый понедельник - редакционный день:
-- Добрый мой, этого нельзя печатать, это слишком смешно.
Или:
-- Добрый мой, это чересчур весело.
А то еще была у него аттестация непригодности:
-- Нет, батька, не пойдет: это несемейно. То есть не годится для чтения в семье.
Таким образом засушил он свой "Будильник" только что не в "Душеполезное чтение". И, как ни странно, угадал тем вкус какой-то большой публики. "Будильник" всех своих предшествовавших издателей (знаменитого карикатуриста Н.А. Степанова, Сухова, Уткину) разорял, от А.Д. Курепина и Н.П. Кичеева Левинский принял его с ничтожным тиражом и большим долгом. А при Левинском он быстро дошел до пятнадцати тысяч тиража и давал прекрасный доход. Что привлекало читателей, остается для меня и посейчас загадкой. Лет десять тому назад, когда "Просвещение" предприняло собрание моих сочинений, я должен был пересмотреть "Будильник" за время своего в нем участия и просто в ужас пришел от его вялости, ординарности, скованности в мысли и форме. А ведь работали Антон, Николай и Александр Чеховы, Евгений Кони, Е.В. Пассек, А.Д. Курепин, Н.П. и П.И. Кичеевы, В.М. Дорошевич, А.С. Лазарев, Н.М. Ежов, Н. Хлопов, Граве, Стружкин, Пальмин, Лудмер, Трефолев. Из десяти фолиантов комплекта, в которых мне принадлежит бесчисленное количество страниц, я едва выжал тощий томик стихов ("Рифмы восьмидесятника") и прозы ("Улыбки юности").
Вполне понимаю Чехова, когда он исключил из полного Марксова собрания своих сочинений большую часть рассказов первой половины 80-х годов, рассеянных по страницам "Будильника" и "Осколков", хотя, может быть, он проредактировал самого себя уж слишком строго и далеко не всегда справедливо: урезал многое, что стоило бы сохранить, оставил иное, что не жаль было бы убрать. В посмертных добавочных томах Чехова все это теперь собрано, за исключением анонимных строк, тоже бесчисленно сыпавшихся в "Будильник" из-под его молодого пера. Если бы я располагал комплектом "Будильника" за 1881 - 1890 годы, то непременно занялся бы извлечением и сохранением этих неведомых чеховских строк. После смерти Антона Павловича я не раз указывал в печати, что такая работа должна быть произведена, и, конечно, пятнадцать, десять лет тому назад ее было бы легче сделать. Сейчас - помимо рассеяния литературных сил, частию застрявших в советской России, Частию блуждающих в эмиграции, и невозможности раздобыться комплектами - старая редакция "Будильника" так хорошо вымерла, что едва ли не я один уцелел в живых из основной ее группы. Кто-то недавно говорил мне, впрочем, что жив в Москве В.А. Гиляровский, которого заграничные и петроградские слухи похоронили было еще в 1919 году. Таким образом, мы с ним остаемся единственными, способными указать, что в анонимном тексте "Будильника" принадлежит Антону Чехову, что писано другими, например Пассеком, Кичеевыми, Кони.
Сам Левинский был искренно влюблен в свой журнал. В 1895 или 1896 году встретил он Антона Чехова, бывшего тогда в зените своего литературного успеха, и с обычною своею наивностью попрекнул:
-- Добрый мой, что же вы мой "Будильник" забыли? Написали бы что-нибудь.
Антон Павлович, памятуя его слабую струнку, подразнил:
-- Да ведь дорог я покажусь вам, Владимир Дмитриевич? И был утешен прелестным ответом:
-- А вы, батька, для денег пишите в другие журналы, а мне в "Будильник" - для славы.
Чехову это так понравилось, что он в самом деле дал Левинскому какую-то безделушку для какого-то юбилейного номера, и Левинский на этот раз оказался расточительно щедр: заплатил ему даже не по 15 копеек, как предельно мечтал когда-то Антоша Чехонте, но по целому четвертаку!!!.. Антон Павлович был бесконечно утешен. Вообще он Левинского любил. Да и все мы любили, хотя, право, не знаю, за что. Должно быть, за цельность натуры. Очень уж смешил.
Из этого слова не вообразите его каким-нибудь паяцем, шутом гороховым. Напротив, был человек солидный, серьезный, даже важный, - и прежде всего чрезвычайно представительный. Красивая голова его, в пышных белокурых волосах, бросалась в глаза в каждой парадной толпе. А глаза у него были яркие, темно-карие, ласковые, сладкие и искательные, брови темные; вот какой романтический контраст! Воздержнейший педант в образе жизни, он сохранил изумительную моложавость до поздней старости. Дамы-патронессы были от него без ума, что, кажется, сильно содействовало его долгому пребыванию в упорном холостячестве. Грешным делом однажды мы с ним столкнулись на лестнице в не весьма благочестивом учреждении "Эрмитажа" "с бульварного подъезда", излюбленного приюта тайных романов старой Москвы. Под руку с Левинским шествовала едва вуалированная дама не первой молодости, но большой красоты и столь именитая, что я едва своим глазам поверил. Конечно, обе пары прошли, делая вид, будто не замечают и не знают друг друга. Но при ближайшей встрече Левинский вдруг говорит мне наставительно:
-- Подарите вашей даме вуаль потемнее, а то я, если встречу ее, узнаю.
Возражаю:
-- Могу отблагодарить вас только тем же советом, потому что вашу даму я уже узнал.
Он слегка покраснел, но - как ни в чем не бывало:
-- Ах, батька! я ей говорил, да она такая дура!
Женился Левинский очень поздно и, как оказалось ко всеобщему изумлению, увенчал тем давнюю любовь, которой, кажется, даже близкие его друзья не подозревали. Супруга Владимира Дмитриевича, Елизавета Федоровна (кажется, так?), по первому мужу Разсохина, была дама в высшей степени замечательная. Особенно для того времени, когда подобные деловые "американки" считались в русском женском сословии единицами. Основательница и хозяйка значительнейшего русского театрального бюро, Разсохина в последнюю четверть прошлого века самодержавно и без конкуренции правила и командовала всем провинциальным артистическим миром - и актерами, и антрепренерами, и товариществами. Да и авторами: рекомендовала Разсохина пьесу в провинцию, - она шла и приносила доход; не хотела дать хода пьесе - мудрено было ее провести на доходные театры. Очень умная, дельная и превластная была женщина, - если не ошибаюсь, тоже не без примеси еврейской крови. Как Левинскую, я ее не знал. Должно быть, она была тоже немолода, когда развелась с первым мужем, фарсовым драматургом С.Ф. Разсохиным, и вышла за Владимира Дмитриевича. Я видел ее в последний раз в начале 90-х годов, а и тогда она производила впечатление женщины красивой и хорошо сохранившейся, но уже считающей свои годы за тридцать. Вскоре после свадьбы супруги Левинские прекратили свою общественную деятельность. Должно быть, оба рассудительно нашли, что их время прошло и новый век требует новых людей и новых методов. С появлением самостоятельных актерских организаций бюро Разсохиной стало пустовать, ярмарка артистического труда от нее отхлынула. Умная театральная королева поняла, что наступил момент отречься от престола, и закрыла бюро. А Левинский продал "Будильник". В новых руках журнал быстро возвратился в прежнее бездоходное состояние, влачил жалкое существование, и не знаю, дожил ли до войны.
При всей своей скупости Левинский умел иногда и потратиться на полезное. Так, он не жалел расходов на ежегодные художественные приложения к "Будильнику" и дал в них ряд превосходных изданий "Недоросля", "Ревизора", "Горя от ума" с фототипиями, сохранившими их постановки в "Доме Щепкина", т.е. в московском Малом театре. А еще любил он однажды в год, на Масленицу, устроить для сотрудников блины. И уж тут был широк: лучший ресторан, "Эрмитаж" или "Мавритания", изысканное меню, дорогое вино. То же самое в разные юбилейные сроки журнала. О празднествах этих всякий раз шла потом по литературным кружкам Москвы шумная молва, конечно, небезвыгодная для Левинского. Но на другой день после празднества сотрудник, вчера накормленный яствами наследников великого Оливье и залитый шампанским и дорогими ликерами, тщетно вопиял пред Левинским об авансе в десять рублей, хотя бы и достаточно доказательно демонстрировал свои дырявые сапоги.
-- Нет, батька, дружба дружбой, а служба службой. За вами еще от старого аванса есть должок.
-- Владимир Дмитриевич, да ведь я же взял справку у Евгении Юрьевны (заведующая конторою, урожденная Арнольд, впоследствии Курепина, супруга Александра Дмитриевича), - она говорит: всего три рубля двадцать копеек...
-- Что же, батька, по-вашему, три рубля двадцать копеек - не деньги? Вот потому, добрый мой, и нет у вас никогда денег, что вы их считать не умеете... Отпишите старый аванс, тогда поговорим.
Дорошевич в одну из знаменитых московских "Татьян" (университетский праздник 12 января) страшно обмерз и простудился, был долго болен, едва не помер. С этого именно случая он и охромел и получил болезнь почек, от которой потом уж не избавился во всю жизнь. Медленно подтачивая богатырское здоровье, именно она в конце концов свела Власа в могилу - очень довременную, потому что железного организма его должно было бы хватить на сто лет. Выздоровление Власа было большою радостью для всех нас, его друзей. Искреннейше ликовал и Левинский. При первой встрече он и обнимал Власа, и целовал, и даже расплакался от радости. Но и тут остался верен себе. В заключение весело хлопнул Власа по плечу и - самым милым тоном:
-- Ну, батька, слава Богу, что вы не померли! Ведь у "Будильника" за вами сто!
Присмотревшись к редакционной работе, Левинский пришел к убеждению, что не боги горшки обжигают, и вскоре А.Д. Курепин остался редактором только по имени. Владимир Дмитриевич принялся все вершить сам. В особенности возлюбил он "давать темы" - и литературным сотрудникам, и карикатуристам. Обыкновенно из этих скучных и пресных заказов получалась скучнейшая преснятина. Однако бывали и счастливые исключения. Чеховские "Записки вспыльчивого человека" и "Семь жен Синей Бороды" написаны по заказу Левинского и на его тему. Во втором случае, впрочем, Левинский пленился серией карикатур какого-то немецкого художника, которые и подарили ему этот сюжет. Я хорошо это помню, потому что переводил немецкие стихи под рисунками. Они тоже заняли в "Будильнике" целую страницу.